Скетчи.

Сидишь за столом с отупевшим взглядом, стеклянными рыбьими глазами и не понимаешь о чём писать-то. Раньше всё было совсем не так: безграничные, созданные мною миры сами просились на бумагу, ничего не стоило ниточками вытягивать их из головы, это происходило так легко и беззаботно, что я завидую той, старой, мне. Хотя, признаюсь, ни за что не согласилась бы вернуться в прошлое, в те времена, когда мой панцирь был не прошибаем, я не выходила за его пределы. После, записанное в толстой тетради, с выражением зачитывалось одной резвой девочке, которую, казалось, ничто не могло остановить. Она была очень активной, подвижной, словно вихрь, носилась из угла в угол, но стоило мне сказать, что я принесла с собою новый рассказ или главу, как она, будто бы по взмаху волшебной палочки, послушно усаживалась на скамейку, прикрывала глаза и слушала, затаившись, с притихшим дыханием до самого конца. И едва ли мы доходили до последней страницы,так она начинала буянить и требовать продолжения. Славные это были деньки. Писала, конечно, я из рук вон плохо, с тонной орфографических ошибок, коими и по сей день грешу, но для меня было высшим блаженством делиться своими непропорциональными, кривыми и иррациональными, но такими свежими, будто весенняя зелень, историями. Эта девчушка была великолепным слушателем, моим самым первым читателем; человеком, кто просверлил маленькое кругленькое окошко в огромной крепости, возведённой вокруг меня. Сейчас эта конструкция не совсем пала, в ней сохранилось ещё много башенок, подземных ходов, где-то возвышаются ещё сохранившиеся почти целиком стены, но в большинстве своём, конечно, эта оборонная система уже не очень-то работает, что-то случилось с внутренним механизмом. Если вернуться к началу, то что изменилось-то? Пожалуй, многое. Прибавилась боязнь зря марать бумагу, но, с другой стороны, исчез один очень сильно раздражающий фактор: отныне мне можно официально писать. Да, и такое бывает. Раньше, например, я баловалась фантазированием тайком, при свете прикрытой шортами настольной лампы, чтобы не слишком было заметно из коридора, что я бодрствую. Мои родители считали, якобы излияние «воображенческих истерик» и простых смертных мыслей сильно мешает моей учёбе, поэтому устраивали штурмы на комнату едва ли не каждые пять-десять минут. Писать нормально в такой обстановке было невозможно, а прятать заветную записную книжку под стол, услышав приближающиеся шаги — дело весьма утомительное. И тем не менее это не мешало мне создавать, если их так можно обозвать, «произведения», занимавшие после в конкурсах неплохие места и даже немного восхищавшие преподавателя литературы (но лишь самую малость: что-то вроде, когда ты не так уж и паршиво пишешь, даже идейки какие-то интересные проскальзывают, но до гения далеко, как до Плутона). Сейчас же, казалось бы, пиши — не хочу; всем плевать на тебя, все заняты до смерти, можно орать «Аллилуйя!», если перед завтраком пересечёмся и обменяемся «Добрым утром!», но, нет, теперь отчего-то страшно писать: то это не хорошо, то ещё чего не нравится. Хотя, впрочем, умереть, не оставив после себя ничего годного, ещё страшнее. И тогда начинаешь лежать в кровати или просто сидеть в кресле и смотреть в одну точку. Например, на попугая. Вот он ест, пьёт, после стоит в углу клетки и выставляет карий глаз на тебя. У тебя точно такой же. Вообще стоило начать с того, что вы чертовски похожи. Сидите и пялитесь друг на друга молча по десять, пятнадцать минут. В квартире больше никого нет, кроме ещё трёх птиц, двое из которых принесли знакомые-клиенты. Где остальные? Да так, бегают, несутся, тычутся беспомощно об стенки аквариума, зарабатывают деньги, в отличие от «лоботряса и спиногрыза бессовестного». Пока я пристально изучаю повадки аратинги нанадаи, знаю на зубок когда он встаёт, ложится, ест, идёт купаться, они, я имею ввиду всех, не только моих родителей, учатся, раздают флаеры у метро, пытаются объяснить детям таблицу умножения или скандалят с арабами-работодателями в хостеле, мечтая свалить с грёбанного «преподавания» в университете на такой «полезный» менеджмент. Впрочем, я на самом деле скоро тоже присоединюсь к спешащим и мечущимся, «деловым людям» - меня пригласили сняться в массовке, так сказать, принести пользу отечественному кинематографу. Мне, если честно, плевать на него, главное, что заплатят за это звонкой монетой, которую я, в итоге, промотаю где-нибудь под Иркутском или у «бабы Мани» в палатке «Молоко» где-нибудь в Рыбинске, посмотрим куда судьба занесёт. Хотите ещё ложку странных мыслей? У меня их много, не подавитесь. Когда учишься на вечерке и не работаешь, то всегда можно найти время на то, чтобы, прижавшись к окну, отчего лицо снаружи, наверное, кажется сплюснутым, посмотреть на бегущих людей, как на музейные экспонаты, ведь сам к ним пока что не относишься. Все бегут, цокая каблуками, в соседний офис. Интересно, им нравится это делать? О чём они думают, когда несутся в свой фешенебельный аквариум? Есть ли у них дети, и здоровы ли они? А та женщина: её ботинки стоптаны или нет, не страдает ли она плоскостопием? Знаю, я мастер дурацких вопросов, мне интересны жизни людей, их проблемы, маленькие радости, детские воспоминания и безбашенные истории — впрочем, всё до мельчайших подробностей. Мне мало моей жизни, мне нужно больше. Иногда во мне разгорается искреннейшее любопытство, я становлюсь активной и жизнерадостной, готовой «к бою», но вдруг в один момент я угасаю, так как натыкаюсь на самый странный вопрос, куда более страннее, чем когда подходишь к прохожему и спрашиваешь: «Как вы думаете, креветки различают цвета? Или они видят так же, как собаки?». О, нет, этот вопрос куда чудоковатее, он заставляет меня трепетать, кусать локти и не спать ночами, вплоть до рассвета. Зачем? Зачем это всё? Зачем это вообще происходит? Таить не буду, в этом мире есть один человек, который всерьёз хочет убить меня за этот вопрос. Впрочем, эта девушка весьма обычная, она не страдает, как сказали бы многие, «идиотизмом» на фоне моих многочисленных друзей музыкантов, художников, программистов и лингвистов. На самом деле она весьма мила, и мне стоит нажать на переключатель и привести в действие «серьёзную» меня — всё же нужно поблагодарить человека, который пытается найти мне работу и до последнего не теряет надежду. «Смотри, за неплохую зарплату можно раздавать флаеры! Отличная вакансия, как раз для тебя!». «Зачем?». «В смысле, зачем?». «Зачем раздают флаеры?». «Ну, это ж реклама. Реклама курсов актёрского мастерства». «Ааа... кажется, поняла. Это то, что раздают у Тургеневской негры, бежавшие из Сенегала. Кстати говоря, синегальские попугаи невероятно умны и сооб...». «Да причём тут попугаи?! И в целом — флаеры не обязательно раздают негры, не мысли стереотипно....». «Так зачем?». «?». «Зачем раздавать это?». «Чтобы рекламировать, я же сказала тебе! Курсы!». «А, так на них кто-то ходит?». «Мне откуда знать?! Ты задаёшь слишком много вопросов, как ребёнок!». «Но ты же нашла вакансию». «Пфф... Думаю, да. Раз они есть, значит нужно». «Зачем?». «Для неуверенных в себе людей, которые хотят «глаголом жечь сердца людей», как написано в объявлении...». «Но это же Пушкин писал... И зачем им учиться этому, если даже я, собравшись с духом, умею говорить со сцены, хотя пару лет назад моя мать-психолог едва ли не заклеймила меня ребёнком-социофобом...». Тут она замолкла, и её уши стали краснее всех помидоров вместе взятых. Она застала мой твёрдый панцирь, что, казалось тогда, вечно таким и останется. Сейчас всё иначе: становишься скучным взрослым, стеснительность до безумия как-то не к лицу. Хотя дома я так и сбегаю от гостей родителей: запираюсь в комнате, сижу тихо-тихо, будто бы меня и нет, и ем суп на полу, поджав ноги. Аратинга нандая видит, что я обедаю, спускается с верхней жёрдочки к кормушкам и начинает активно щёлкать семечки и другие зёрнышки, периодически поворачиваясь ко мне: как я там? Тоже ем? Ведь надо же одновременно трапезничать, это правило номер один в Царстве Сиреневых Стен и Жёлтой Тюли. Синхронно заканчиваем, пьём (кто — чай, кто — воду), после он взбирается обратно наверх, и мы приступаем к нашему самому любимому делу. Нет ничего лучше этого: птица поворачивает ко мне свой буквально человечески-карий глаз, я смотрю своими такими же двумя, и мы что-то отчаянно ищем в них, в этом море цвета то ли травяного отвара, то ли коры дерева. Я-то знаю о чём я думаю в такие моменты, но ты, Проша, где витает твоя мысль? Не на твоей ли Родине она, в далёкой Бразилии? И в какой-то момент, за самую секунду до того, как скрипнет дверь и заглянет в комнату мать, чтобы сообщить, что люди ушли, я после таких десяти-пятнадцати минут полного обездвижения и неморгания, право, не могу наверняка ответить кто я: попугай, на которого смотрят, или человек, на которого выпучил глаз попугай.