Драбблы по Спейсон

Все прекрасно. Спенсер в Нью-Йорке. Не то, что бы это всегда было мечтой всей его жизни, нет. Но, по крайней мере, это очень хорошо. Вроде как. Портер же с любовью всей своей жизни и это самое главное. Портер же живет под одной крышей с самым красивым и прекрасным человеком на земле. Разве мог он просить большего? Они живут в Бронксе уже несколько лет, и кажется, все должно быть хорошо. Все хорошо. Спенсер часто расхаживает по их квартире слишком часто, хватаясь за вещи, втягивая воздух. Он царапает вишневый стол короткими ногтями, подаренный когда-то на новоселье отцом. Он старается сдерживаться. Старается сдерживать отчаяние, заставляя себя молчать, пытаясь заставить слезы литься обратно в глазницы. Парень делает это, пока Мейсон спит и не видит, пока он, наконец-то, может быть спокоен. Спенсер часто подмешивает ему побольше снотворного, потому что Мейсон и так спит мало и редко. Вскакивает в холодном поту, кричит, умоляет и просит не делать этого. А Спенсер успокаивает его, сдерживая от того, чтобы тот, чего доброго не расшибся об стену, сойдя с ума. А Спенсер испытывает жгучую боль, потому что все уже сделано. Спенсер много курит. Так много, что он уже часто и сильно кашляет. Он задыхается. Эти минутные приступы выворачивают его наизнанку, заставляя согнуться от боли. Но он прекрасно знает, что это не от сигарет. И Портер боится, что этот приступ случится одновременно с приступом Мейсона. И тогда, все может пойти к чертям. Поэтому он курит только тогда, когда уверен, что Мейсон не проснется в ближайшие пары часов. Хотя, ни в чем нельзя быть уверенным. Портеру не так часто удается поговорить с МакКарти, но когда удается, то это далеко не является самыми счастливыми моментами его жизни. Ему приходится прикладывать титанические усилия, чтобы не заплакать. Ему приходится прикладывать громадные усилия, чтобы просто не задушить Мейсона, такого похудевшего и бледного, с такими испуганными глазами, в своих объятьях. Ему приходится прикладывать сумасшедшие усилия, чтобы просто жить и не покончить с этим и не отправиться в ад. Но он выбрал ад на земле. Мейсон не выходит из дома почти год. Потому что боится всего. Спенсер тоже. Потому что боится оставить его хоть на секунду. Это добровольная тюрьма. Выборочное наказание. Вечное обречение. Но они хотя бы были вдвоем. — Спенсер, Спенсер, Спенсер, Спенсер, — быстро и почти нечленораздельно шепчет Мейсон посреди ночи, вжимаясь в парня и желая раствориться в его руках, пока соленые ручьи не останавливаясь все стекают и стекают на футболку. — Спенсер, — буквально цедит он напоследок, а Портер чувствует его потное тело совсем близко. Скорее всего, опять высокая температура. Встать за нурофеном — значит, оставить его одного в комнате, значит — не встать за нурофеном. Он чувствует себя мразью, но он живет с ним не один день. Лучше пусть будет так, чем он выйдет из комнаты на секунду, а тот сломает тумбочку и перебудит соседей диким криком. Портер почти не спит. Портер давится антидепрессантами, и кажется, уже в зависимости от них и от кофе. И когда-нибудь, делал ставку он, точно сдохнет от этого. Но не вчера и не сегодня. Потому что так надо. — Прости, прости меня... — всхлипывает Мейсон и отлынивает от груди Спенсера, но не выходя из крепких объятий. — Мне уже лучше, правда. Пройдет еще... еще немного времени и я обещаю, все будет хорошо. Не будет. Спенсер же знает, что не будет. Потому что немного времени прошло. А потом еще, и еще. И этого никогда не будет достаточно. И Спенсер никогда не будет винить его за это. Ведь он слишком отчетливо помнит, как все друзья Мейсона вмиг стали заняты, как оборвались связи. И как семья по скайпу говорила что-то про вечное клеймо на семье, и как хорошо, что он в Нью-Йорке, а не с ними и они могут это скрыть от лишних глаз. И Спенсер послал их на хуй. Просто зашел, взял ноутбук и послал на хуй, а потом в первый раз столкнулся с реальным приступом МакКарти, который все время до этого либо просто молчал, либо отвечал односложно. Мейсона изнасиловали незадолго до девятнадцати. Мир Спенсера рухнул, едва ли ему девятнадцать исполнилось. — Мейсон, давай я принесу тебе таблетку. Давай, я принесу поесть. Давай, блять, я сделаю хоть что-нибудь, ты весь горишь, — буквально кричит Спенсер, тряся его за плечи и у него в глазах уже застыли слезы. В какое-то время он перестал их стыдиться. — Мейсон, ты можешь умереть, — серьезно говорит он и пытается встать, но цепкие пальцы останавливают его руку. — Останься. Я умоляю, не оставляй меня, — Спенсеру кажется, что он слышит голос Мейсона, который еще не окончательно сошел с ума. Который сильнее всего этого, который сможет. И ему так же казалось, что иллюзиям здесь не место. — Спенсер, я прошу тебя, не уходи! Не уходи! Не надо! Я выживу, я обещаю тебе, пожалуйста! Мейсон вскакивает на кровати и реакция Портера была чуть медленнее, но он все же успел повалить его обратно, крепка сжимая запястья. С утра будут новые синяки. Спенсеру было жаль, но по-другому было нельзя. Брюнет снова рыдает, кричит и пытается вырваться. Это происходит, думает Портер слишком часто, и это будет происходить всегда. Хуевое успокоение. Спенсер рискует и дарит легкий поцелуй в Мейсону в щеку, а затем в другую. Воу. В этот раз ему даже не расцарапали лицо. В другой раз Мейсон просто убежал и заперся на кухне, крича и помощи. Ни о каких поцелуях в губы, а тем более сексе — и речи быть не могло. У Мейсона была паранойя, за которую им обоим приходилось расплачиваться побоями и лопнувшими в глазах сосудами. Но сейчас, возможно, Мейсон слишком не в себе — он не отталкивает Спенсера, позволяя целовать соленые щеки, едва ощутимо касаясь до них разодранными губами. — Спенсер, Спенсер, Спенсер, Спенсер, — снова шепчет Мейсон в полусонном бреду и его тело постепенно расслабляется. Спенсер надеется, что тот, кто сделал это с ним, прямо сейчас харкают кровью. Что они прямо сейчас пытаются собрать свои зубы по углам тюремного туалет, где их трахают в лучших традициях. Без смазки и подготовки. Бензопилой. Он бы лично выпустил им кишки, вырезал бы глаза и скормил бы чайкам. И плевать, что глупые чайки тут же бы отравились тухлятиной. Жизнь — не сказка. — Да, мой ангел? — ангел. Ангел. Ангел. Мейсон бы врезал ему, если бы мог. Он бы посчитал это за иронию, за издевательство, за унижение. Но это не стояло и близко, потому что всего лишь было правдой. Мейсон, кажется, дышит ровно, а Спенсер рискует, отрываясь от него на несколько секунд. Уже скоро в его рту оказалась жаропонижающая. Он обессиленно падает рядом и укрывает своего парня простыней. Для одеяла слишком жарко. — Я люблю тебя, я люблю тебя. Люблю. Люблю. Спенсер улыбается и смотрит на прикрытые глаза Мейсона и легкую улыбку на его собственных губах. Конечно, Спенсер знает об этом. Мейсон никогда не говорил этого Спенсеру с момента случившегося, что может послужить не очень забавным фактом. — Мейсон, ты знаешь, мне говорят отказаться от тебя, — тихо говорит Спенсер и он не знает, совпадение ли то, что с лица Мейсона спала улыбка. — Мне говорили это с самого начала, а сейчас говорят усиленно много и сильно. Мне сказали сдаться. Сказали сдать тебя в психушку, а самому найти кого-нибудь другого. — И знаешь, что я им сказал? — ухмыляется Спенсер, потому что знает, что даже прежний Мейсон никогда бы не поинтересовался. Он слишком боялся, что Спенсер его оставит. — Я сказал: «отсосите». Я никогда-никогда не сдамся. И знаешь, почему? Мейсон снова молчит. Это естественно. — Потому что я люблю тебя. Я тоже люблю тебя, Мейсон, слышишь? — и он даже не ждет ответа, когда Мейсон облизывает губы и тихо вздыхает. Спенсер целует брюнета в щеку еще раз, до последнего сомневаясь и разворачивается на другой бок. — Я люблю тебя. Спенсер смотрит в темноту и считает. Кажется, до бесконечности. Эта темнота кажется всепоглощающей. Безвыходной. Воздуха снова не хватает и он сжимает простыни, чтобы не завыть от острой боли в груди, игнорируя слезы, выступающие на глазах. Физическая боль не заглушает моральную. Это чушь. Бред. Успокоение для ненормальных. Спенсер, в принципе, был ненормальным, но не то, чтоб уж прям очень. Спенсер смотрит в темноту и считает. Кажется, до бесконечности. И кажется, что темнота — не такая уж и темнота, что она — не королева. Она не вечная здесь. Не хозяйка. Потому что становится светлее, а дышать становится легче. Ничто не вечно. Моральная боль не заглушает физическую, хоть эта теория и еще бредовее. Боль — это боль. Тебе будет плохо и отвратительно. В любом случае. Тут нельзя выбрать из двух зол. Спенсер смотрит в темноту и считает. Кажется, до бесконечности. И он понимает, что все, что было — наглая ложь. Потому что он не смотрит в темноту, а на вполне светлую комнату и может сделать вдох. Кровать скрипит совсем тихо и он чувствует теплое объятье и горячее дыхание возле шеи. Он боится пошевелиться, потому что это бывает нечасто. Такого не бывает никогда. Он пытается подвинуться, но не может, потому что его прижимают ближе и недовольно шипят. И он, кажется, не чувствует боли вовсе. Он знает, что любим. Он знает, что нужен. А еще, он точно знает, что максимум через год покажет Мейсону Париж, который тот так мечтал увидеть. А еще, он точно знает, что тьма всегда рассеивается.