Исторически сложилось

Абсолютно все потеряли веру в смысл жизни. Никто больше не надеялся на улучшения или прогресс: отныне существовал лишь вечный упадок, как материальных, так и моральных ценностей. Казалось, будущее состоит лишь из поднятия валютного курса и подсчитывания человеческих потерь. Чуть больше полугода после решающих событий ноября я скитался туда-сюда по Европе и наблюдал за тем, как рушилась великая до этого цивилизация. По сути, все мы теперь были свободны: от воинской повинности, изнуряющего труда в тылу или просто от тягот, которые наступают в моменты, как этот, но особого облегчения никто не испытывал. Все были слишком потрясены и все время находились в подобии транса. Некоторые, конечно, строили планы на будущее, — то были заинтересованные аналитики или просто не особо пострадавшие, — но по сути никто не принимал реальность такой, какой она являлась на самом деле. И я, наверное, не являлся исключением. Я не знал, что ждет меня дома. Тогда, когда худшее оказалось позади, когда, казалось бы, пронесло, возвращение к привычной жизни пугало. Таких, как я, было много — попадались на каждом шагу, и в куче этих резко повзрослевших лиц я видел и свое собственное лицо. Мы все мыслили и чувствовали одинаково. Для нас существовали равные ценности, как их и вовсе не существовало. Даже если некоторым пришлось хуже, чем мне. И речь даже не об умерших. Остаться в живых — вот самое худшее, что только могло произойти. Воздух хранил в себе сладкий запах цветов и пороха. Стояли дни солнечные и не особо примечательные, но ощущение опасности не покидало меня в любую, даже самую безобидную, погоду. Кажется, я стоял около какой-то лавки, стараясь спастись от жары под навесом, когда стал свидетелем разговора между какой-то женщиной и парой солдат: нездешние, было заметно по их форме, видимо, только сейчас возвращались домой. О чем изначально они говорили, не было слышно. Понятие «враги» уже должно было испариться из человеческих умов, а дело вряд ли не ограничивалось обычной просьбой или вопросом, но женщина косилась на этих двоих с явной примесью подозрения и ненависти. В других обстоятельствах меня бы это совсем не потрясло, даже не заинтересовало бы, как и всех остальных, кто находился в тот момент на улице, но со временем, с каждым новым сказанным словом, женщина начала повышать голос, привлекая к себе все больше и больше внимания. Наверное, она была не в себе: уже через минуту извергала жестокую брань, заливаясь рыданиями. И в лицо кричала им — мне, нам всем — мерзкое, гадкое слово «убийцы». Полное яда и злости, оно слетало с ее побледневших губ не без причины, но совсем несправедливо. Двое солдат, по виду смутившись, а на деле, скорее всего, почувствовав себя окончательно подавленными, решили просто молча удалиться, а кто-то из прохожих принялся успокаивать их неудавшуюся собеседницу. Я тоже поспешил скрыться, и многие дни увиденное не давало мне покоя. Можно ли было назвать нас именно что убийцами? Можно ли вообще считать ими солдат, у которых не было выбора, убивать им ради «патриотического долга» или нет? Чертового долга перед нацией, государством и чем бы там ни было еще. Определенно, некоторые именно такими нас и считали. Безумными и жестокими тварями. Я не знаю, почему. Не знаю, чего им не хватало, чтобы понять, что это было не так. Страх смерти уже под пулями стал сильнее чувства долга, чести и славы. Грязь, кровь и пыль ярости продолжительно врезались в память, не давая спокойно закрыть глаза. Меня все еще мучил этот долг, но после маленькой интерлюдии, увиденной в майскую полуденную жару, я решил раз и навсегда о нем забыть. От него было слишком много проблем, его использовали как оружие. А у меня и так было слишком много долгов. Хотя бы перед самим собой. В конце концов скитания было решено закончить, и оставалось лишь вернуться в Америку. А что Америка? Ни миллиона погибших, ни революций, ни, что еще хуже, алкоголя. Зато, как и везде, были мы — потерянные, не знающие что делать и чего ждать, безликие люди. Города были наполнены молодыми стариками, будто уже прожившими целую жизнь и в любой момент готовыми предаться смерти. Юность стерлась с новостроек, исчезла из школ и клубов. Кругом росли прекрасные, но абсолютно бесполезные, сорняки. Семья встретила меня как будто бы с радостью, но все же отстраненно: на них сказалась гибель двух других сыновей, и меня словно тоже больше не существовало. Словно я был в этом виноват. Словно моя жизнь уже совсем ничего не значила. Дела в пекарне какое-то время шли неважно, и я застыл на одном месте, страдая от безделья. Я больше не мог заниматься простыми вещами, которые раньше увлекали и доставляли удовольствие. Меня больше не притягивали краски и люди. Я забыл, зачем существую и не мог вспомнить, почему вернулся. Меня окружал сонм молчаливых, мертвых ангелов, укоризненно смотрящих откуда-то с вышины. Ночами я вскакивал от кошмаров и цепенел, но, в целом, не доставлял этим кому-либо неудобства: мои страдания были такими же тихими, как и я сам. Однако в один момент все сломалось, обрушилось. Казалось, что очередная темень за окном не принесет ничего нового, но я неожиданно увидел. Вспомнил ее. То, как светлые волосы выбивались из косы, как она меня успокаивала и слушала. Подаренная фотография лежала где-то в потайном кармашке неразобранной сумки, и своим свихнувшимся умом я наконец-таки окончательно осознал, что Примроуз больше нет. Меня ударила боль несправедливости. Смерть такого человека — что-то слишком бесполезное, слишком жестокое, слишком лишнее. Почему она, а не те, кто затеял эту кровавую игру? Почему она, миллионы других зря потраченных жизней, но не я? Окончательно удалось прочувствовать это — то, что существование стало невыносимым. Боль ударила с новой силой, и ей удалось вырвать из меня сдавленный всхлип. А потом еще один, и еще, и слезы уже градом катились по моему лицу, прекращая мучение от бесчувствия. Наверное, я жутко расшумелся, раз они пришли. Сонные мать и отец ворвались в комнату и врасплох застали мое состояние. Видимо, они впервые поняли, что случилось, и почему я оказался здесь. Они поняли, что я выжил, и это причиняло им не меньше неудобства, чем мне самому. Мать меня обняла и, поглаживая по голове, стала нашептывать что-то утешающее. От этого мне хотелось разрыдаться еще сильнее, потому что она не так уж и часто проявляла хоть какую-то ласку. Отныне мы были втроем в этом холодном доме, и одна соленая ночь ненадолго, но сделала нас семьей. После я понимал, что больше не могу с ними оставаться. Мне нужно было начать все сначала, попытаться забыть о случившимся, отыскать смысл. Мне, вероятно, нужно было найти себя, но… я почему-то решил найти ее. По сути, я не знал о Китнисс Эвердин ровным счетом ничего, кроме тех странных, но кажущихся такими важными, подробностей, о которых мне поведала ее сестра. Я долго ломал голову, пытаясь вспомнить, говорила ли она что-то о месте их проживания, и в итоге в моем сознании все-таки всплыло название штата. Кроме этого и ее фотографии у меня ничего не было. Я даже не знал, на что надеюсь. Просто не покидало это странное чувство на ее счет: словно бы я знал эту девушку давно и так же давно ее любил. Ничем большим мой поступок не был мотивирован, да и вообще был бессмыслен. Мне просто хотелось ее увидеть. Поговорить с ней. Рассказать о ее сестре, о том, что случилось, вообще обо всем. Если нужно было бы, поддержать и утешить. А на первых порах — хотя бы найти. Хоть бы. На это ушло много времени. Имя и фотография были хоть чем-то, что облегчало поиски, но ее нигде не было. Временами я вообще сомневался в существовании Китнисс, но каждый день убеждал себя в том, что все же это ее существование так же реально, как и возможность с ней встретиться. Много месяцев, если не целый год, я жил то ли иллюзией, то ли надеждой, которая со временем все же начала угасать. Поездки в большие и не очень города стали больше походить на бесцельное путешествие, нежели загадочный квест. Я любовался местными видами и достопримечательностями и иногда находил в них успокоение. Наверное, время тоже делало свое дело, и на этом можно было и остановиться, но, очнувшись от минутного спокойствия, я снова становился не угомонен. Я обращался и спрашивал, прошел и проездил много миль, закончились почти все мои сбережения. Я был близок к тому, чтобы сдаться, когда прогуливался по зеленеющим холмам в каком-то небольшом городке, которых были десятки, если не сотни. Начинали распускаться белые головки магнолий, придавая воздуху какой-то дурманящий аромат, от которого у меня не на шутку разболелась голова. Я все ходил и ходил, не зная, куда ведет меня тропинка, пока не наткнулся на какую-то красивую каменную постройку. Невольно ухмыльнулся, заметив на одной из башен огромный крест. Не знаю, что сподвигло меня туда зайти, может, глупая ирония, ведь я был ни капли не религиозен. Слишком часто Бог подводил тех, кто, пусть искренне, но слепо на него надеялся, впрочем, я даже не был из их числа. Внутри царила благовейная тишина и пахло розами. На удивление, в зале не оказалось никого, даже служителей, и это придало мне смелости. Я спокойно преодолел ряд скамеек и забрался вглубь, разглядывая витражные окна. Вдруг мой взгляд приковала какая-то будка, то бишь, исповедальня, и я окончательно потерял голову от веселья. Хотя, может, мне было не так уж и весело, раз я забрался туда и сел, готовясь к долгой изматывающей речи. Но и внутри никого не оказалось. Исповедаться было некому. Покидать это место так сразу не хотелось. Внутри было темно и тесно. И это придавало странное, почти извращенное ощущение уюта. Я расслабился, увлекся и понял, что бежать поздно лишь тогда, когда рядом послышался шум. Кто-то пристроился по соседству, и я даже немного заволновался, не зная, что сказать и как объяснить свое присутствие здесь. — Святой отец? Голос. Красивый женский голос, заставивший меня прийти в еще большую растерянность. Не зная, что делать, я откашлялся и немного низко ответил: — Да? Незнакомка чуть помолчала, видимо, сомневаясь, действительно ли стоит это делать. — Я… я точно не знаю, зачем пришла. Я, вроде как, не нагрешила, да и если признаться честно, вообще не верю в Бога, но… надеюсь, вы можете меня выслушать? Я понятия не имел, что делают в таких ситуациях настоящие церковники, но разве можно было отказать? — Конечно же, я с удовольствием вас выслушаю. Она тяжело вздохнула, прежде чем начать. — Уже больше пары лет я не знаю, как могу так жить… Отец, вы ведь помните войну? Она была совсем недавно, а кажется, что уже много лет прошло. От этого еще хуже, потому что страдания длятся дольше. И я ненавижу ее, эту войну. Ненавижу людей, которые ее развязали и которые в нее сунулись. — В ее голосе слышалась прохладная злость, но я чувствовал, что она вот-вот расплачется, пусть и усердно сдерживалась. Еще одна жертва человеческой жестокости. Наверняка она потеряла отца или, что еще вероятнее, любимого. Было бы даже трагично, если бы не так массово. — Я ничего из этого не понимаю. Не понимаю, почему из-за какой-то чертовой войны я должна была лишиться сестры? Это заставило меня притихнуть. С последней фразой история показалась до боли знакомой, даже слишком. Она закончила и ждала хоть какого-то ответа, но его не последовало, потому что для себя я решал, стоит ли мне верить в то, что это действительно была она. — Извините, мне, наверное, не стоило сюда приходить… Она быстро выбралась наружу, из мрачного и тесного конфессионала, и я, не задумываясь, тоже это сделал. Мне нужно было убедиться. Она недоуменно на меня взглянула. Ее глаза были серыми и чистыми, словно искрящиеся воды или грозовые тучи, и в них блестели слезы. Темные волосы были короче, чем на фотографии, как того и требовала неожиданно возникшая мода; стройные ноги обрамляла свободно висящая плиссированная юбка. Осознав, что ее чувства были выставлены напоказ совершенно незнакомому человеку, она тут же помчалась прочь из злосчастной церкви. Естественно, я побежал за ней, потому что сомнений, что это была она, попросту не оставалось. На ходу я пытался вытащить из застегнутого нагрудного кармана ее фотографию и, впрочем, не боялся не успеть, потому что обувь не позволяла ей убежать от меня достаточно далеко. Я нагнал ее уже на выходе и был рад снова вдохнуть свежий, не пропитанный фимиамом воздух. Остановил ее, взяв за локоть, и сначала мне даже показалось, что не получится, и она ускользнет от меня словно наваждение, призрак. Она крайне возмутилась моему жесту и достаточно громко спросила, выдергивая руку: — Кто вы и что вам надо? — Прошу вас, не подумайте неправильно. Меня зовут Пит, я… — «Я влюбился в тебя еще сильнее, услышав твой голос»? «Я ищу тебя уже чертов год?» Что вообще можно было ответить? Она все еще была настроена враждебно и не воспринимала мои слова. Поэтому я молча протянул ей фотокарточку. Китнисс даже не стала брать ее в руки. Просто смотрела, не веря или, скорее, думая, откуда она могла у меня оказаться. — Я знал твою сестру. Прим, верно? — Она отреагировала на имя, коротко кивнула, до крови кусая губу. — Я был в военном госпитале, где она работала. Мы с ней часто рассказывали друг другу о доме. Она все время говорила о тебе. О том, как восхищается тобой. Она хотела быть такой же сильной, как ты, но даже не догадывалась, что уже была. Сильной. И великодушной. Она отвела взгляд, стараясь скрыть от меня свои слезы и чувства. А мне хотелось ее обнять, помочь справиться с этой болью, потому что я знал, что она собой представляет, эта боль. Но я даже дотронуться до нее не смел. Я не смел бы даже заговорить с ней, если бы нас не связывала Примроуз Эвердин. — Я искал тебя, — почти шепотом выдавил я, потому что мне было слишком страшно, что эта недосягаемая мечта покинет меня, едва попавшись в руки. — Почему? Было много вещей как вариант для ответа. Но все они были такими чудными, слишком личными, чтобы она могла мне довериться. Мне хотелось быть кому-то нужным. Мне хотелось кого-то спасти, и чтобы этот кто-то спасал меня. Мне хотелось убедиться, что с ней все хорошо, пусть она и мучается из-за смерти сестры. Но я не смог придумать ничего гениальнее: — Потому что я идиот. Из груди у нее вырвалось подобие смеха. Горького, вперемешку со слезами, но услышав его, я улыбнулся так, как и подобает настоящему идиоту — глупо, не видя перед глазами ничего, кроме нее. И даже не заметил, что она тоже смотрит на меня изучающим, но уже более спокойным взглядом. — Что ж… Я рада, что ты меня нашел. Врач тогда сказал, что я родился в рубашке. Да уж, везучестью от меня так и несло: то, что она стояла передо мной, настоящая, живая, из плоти и крови, было таким же ирреальным, как и весь этот безумный мир. Я кивнул, а Китнисс потянулась к моей руке, — мне сначала показалось, чтобы забрать фотографию, — но вместо этого она взяла ее, сплетая наши пальцы. И я чувствовал ее холодную ладонь в своей, пока по щекам у нее текли новые слезы. Так мы и стояли, делясь своей невыносимой печалью друг с другом; внизу расстилался целый мир, а на пороге уже стояла новая, совершенно иная, но не менее безнадежная и разрушительная, эпоха.