Невеста полоза

И батюшка Ярило светил ярче, чем в какой иной денёчек. И кочет кричал звонче, чем обычно. И подняли меня еще задолго до рассвета. Совсем я не выспалась… До треска косточек я выгнулась в спинке и сладко-сладко потянулась… Ммм, как вставать-то не хочется… А поместье уж живое! Все чернавки снуют туда-сюда, даже матушку я видела, которая взволнованно отдавала приказы. Машка заскочила ко мне с ворохом чего-то белого, каких-то цветочков дивной красоты. И за всем этим ворохом не видать было Машку крохотную. Я рассмеялась. - Вставайте, барыня моя, - она с громким пыхтением свалила груду на кровать и стала поднимать меня. Уж и ванна готова! Красота всё же - быть княжной! Опять меня травами-отравами намазюкали! Фу! Вот уж николи не думала – не гадала, что на свадьбу буду «восточинкой» пахнуть! Просила же матушку… Эх… Ну, что ж теперь сорок сороков из этого раздувать? Шустро мне волосы Машка высушила. Сегодня она была уж шибко молчаливой да шустрой такой, какой ранее не была. Даже кокурочки не подали! Ух, басурмане, честное слово… Не думала я, что прямо впроголодь держать будут! Но традиции есть традиции… Чтоб их… - Барыня, одевайтесь… Машка подала мне рубашечку беленькую да с вышивкой и панталончики с такой же вышивкой, что и на рубашечке. Я шустренько это всё надела. Да какая рубашечка-то диковинная… Маечка скорее, а не рубашечка… А вот и смертушка моя пришла – корсет… Я застонала от тоски и безысходности… Что-что, а вот корсет я терпеть не могла! Подбежали еще две сенные девки, что-то стали делать, прибираться… И матушка… Матушка, голубка моя милая! И матушка тоже подбежала, поцеловала спешно в лоб, да Машке приказала корсет надевать. - Вдохните, барыня… Я вдохнула поглубже, да тут же яркий огонёчек боли закрался в рёбра и бедренные косточки. Я часто-часто захватала ртом воздух и взвизгнула ещё раз, когда Машка утянула корсет. Да, чтоб она была здорова… Как же больно! Матушки мои, аж слёзки из глаз полились… И без того худую меня заковывали ещё и в корсет. Ой, матушки… Умру же, честное слово, не доживу до венчания! И ходить с этими оковами нельзя вовсе было! Матушка заботливо гладила меня по голове, когда я побелевшими костяшками пальцев судорожно вцепилась в столбик балдахина. - Ой, матушка… Слишком, матушка… - Терпи, ласточка моя, сейчас все пройдет… Терпи, моя ласточка, терпи… Ты должна быть самой красной… ты же невеста… - Матушка, - я еще глубже вдохнула, - а можно я не самой красной буду? - Нет, ласточка моя… Хотя ты у меня и так самая красная девица… Ох, матушки мои… Машка уже торопливо завязывала шнурочки. Ну, вот это мы пережили… Потом надели на меня чудной кринолин… Это даже кринолином-то назвать нельзя. Кусочек кринолина, да завязывался чудно, будто фартучек. У матушки я такой в гардеробной видела. Это дабы задняя часть платья держалась… А поверх этого еще и нижняя юбка с рядами оборок. Жарко-то как… - Матушка, посмотрите, я луковичка! – Я рассмеялась и покрутилась перед матушкой, она тоже тепло улыбнулась. Вот какая же у матушки улыбка… - Ну, добре вышло, девоньки… Давайте, надевайте платье! Ох, платье, платье, платье! Эту часть я люблю! А платье было дюже красивое! Всё белоснежное, как лепестки подснежников, да с кружевом на корсаже. А какие кружевные бретели были красивые! И спускались они по плечам. Ух, шибко мне это платье открытым показалось, ну да ладно. И грудки красиво смотрелись в нём. Вроде есть у меня грудь… Тут она маленькой шибко не смотрелась. Ох, какое платье красное! Прямо очей не отвести! С оборочками да розочками нежно-розового цвета… И атласными ленточками по краем кой-где!.. Какое красивое! Матушка николи меня не обманывала, сказала, что платье красное и мне дюже понравится, так и получилось. А шлейф-то какой длинный! Будто Москва-река тянулся… - Матушка, платье дюже красивое! И давно же Вы его готовили? - Ух, давно, голубка моя… Ну, девки-чернавки, причёсывайте невесту да фату надевайте! И пошустрее! И туфли! Туфли-то забыли! Машка, быстро следочки и туфельки тащи! А две другие девки сенные стали причесывать меня. Забрали волосы в кулич красивый сзади да украсили всю прическу заколочками белыми в виде розочек диковинных. Ух, какая же красота! Я улыбнулась себе в отражении. Невеста… Я невеста… И матушка рядом… А где же батюшка?! - Матушка, а где же батюшка мой да наречённый? - Не вертись, в церкви, голубка моя… Не вертись только… И все бегали, суетились, и матушка так волновалась, что иногда хотелось подойти к ней да успокоить. А меня душили и пудрили. Да душили дюже слишком. Но когда запах любимый, то много его николи не бывает! А вот от пудры я два раза зачихалась. Прямо в нос норовила залезть эта отрава. Так вот, что меня больше всего напугало в отравах всех, что повидала сегодня, так это какая-то кашица белёсая, которую наносишь, а все волоски лишние смываешь потом! Диковинная штучка! Пощипывает, правда, немного, а так ни красных кругляшков, ни сыпи противной не остаётся. Мне даже Машка приказала… туда её нанести. Фу, и зачем мне это надо было? Но ослушаться матушкиного приказа (всё через Машку она передаёт) я не могла. И даже сейчас ничего там не зудело. Что же за вещица эдакая диковинная? И ножки были такими гладкими, будто бы по простынке шёлковой ручкой проводишь… Красота! На меня шустро надели фату. Да тоже диковинная она была. Закрывала всё личико да плечи (а вот это уже добре), и спинку до конца лопаточек. А потом шпильками-невидимками прикрепили её. Была она кружевная, лёгкая и красивая… Будто бы паучок плёл свою паутинку, а не ткали это… Так что меня сегодня еще боле удивило, уста какой-то штуковиной накрасили, которая вкусно земляникой молодой пахнет. И губки вмиг стали еще алее. И реснички чем-то мне подвели да бровки. Ох, и нащипали мне их в свое время, что сейчас ниточки какие-то, а не бровки! Кошмарики! - Барыня, Вам письмо! – Машка была какой-то запыхавшейся и несла в руках туфельки, следочки кружевные да еще ворох чего-то белого. В эти туфельки красивые да на каблучке довольно высоком сразу же меня обули. Непривычно было в такой обуви ходить, да быстро я их расходила. А вот теперь и письмецо можно открыть… «Спустись вниз, краса моя!» Я кинула листочек и побежала (насколько быстро это возможно было), собрав шлейф в руки, вниз. Слуги бегали, будто бы не замечали меня. Даже поварята туда-сюда сновали. Вольха, ненаглядный мой! Я уже за ночь соскучиться успела! А он стоял рядом с диванчиком, весь такой нарядный. В черных брючках, белой рубашке да в жилетке с какой-то неясной отделкой поверх рубашечки белой, как и мое платье. А какие блестящие у него были туфли! Какой же он всё же красный… И смешная шляпа-котелок его совсем не красила! - Вольха! – Звонко я окликнула Змия своего ненаглядного. Он повернулся ко мне и удивился, чуть ли не собирая челюсть с пола. Я улыбнулась. И он сегодня шибко красным был… Хотя он и так красный у меня… - Милушка, голубка моя… И я, будто бы самая настоящая голубка, порхнула в объятия аспида любимого. И сжал он меня так крепко, что я опять эту боль в рёбрах почувствовала. Чёртов корсет! - Я соскучился очень и плюнул на приметы… Ты же простишь? Я засмеялась. - Конечно же, прощу… Он торопливо покрывал крохотными поцелуями мое личико прямо в фате с такой нежностью, что у меня сердце в ответном порыве сжалось… - Вольха, ненаглядный мой, всю же пудру да помаженные губы испортишь! Он примирительно поцеловал меня в висок и опять сжал в объятиях, нежно водя теплой рукой по спинке, отчего муравчики нарезали круги по позвоночнику и лопаткам. - Иди, краса моя… Мы скоро уже в церковь едем… Колечками обменяемся, отсидим четверть дня на пиру да потом домой поедем. Иди, краса моя… Он поцеловал меня в макушку и выпустил из теплых объятий. Ох, как не хотелось мне с ним ни на секунду расставаться! Я быстро поднялась обратно в комнату, а там уж матушка одежды поменяла, да Душана с сестрицами сидели! Да какие же все красные сегодня были! Матушка была в платье дюже пышном цвета сухой травы с разноцветными вставочками да с оборкой диковинной внизу. А плечики у нее были такие же, как у меня. Душана была ещё краше, чем обычно! В красивом белом платье с вышитыми золотыми цветочками, у груди приталенном да с рюшечками, а к низу оно было свободное. И руки только у нее закрытыми были. Ну, беременным так и полагается в церкви быть. И животик даже через слои платья выделялся. А на голове обруч жемчужный да косы красные. А близняшки какие красивые! Цветочки наши! У Светозары нашей рыженькой платье цвета кофейка с молоком, да будто бы с лепесточками цветков по бедрам, да позади к концу, будто шлейф, эти лепесточки шли. И плечики совсем открытые. А у Светомиры платье ну дюже было красное! Сверху такого же цвета, как и у Светозары, а от талии большие такие лепестки шли тоже цвета, как и верх, только были отделаны каменьями черными. Ох, какое красное платье! И у обоих косы с золотыми заколочками-бабочками. Все девочки о чём-то перешёптывались. А потом, когда мы вдоволь наговорились, стали спускаться к экипажам. У нас был самый большой: там ехали матушка, я да сестрицы мои. - Матушка, я во сне, наверное… Я счастливо посмотрела на матушку, у которой тоже был огонёк в глазах. - Нет, ласточка моя, ты не спишь… Дюже быстро мы до церкви добрались. Уж а в церкви как душно было! И еще этот корсет! Я вцепилась побелевшими пальчиками в руку Вольхи и старалась шибко громко не дышать. - Готова ли ты, княжна Яромила… - Господи, сколько же он балакать может! - Готова… - уже просипела я. - Готов ли ты, царевич из рода… - Да чтоб ты был здоров! - Готов. - Пробасил Вольха. А потом поднял мою фату (теперь есть, чем дышать) и запечатлел поцелуй на лбу. Мы быстро обменялись золотыми ободочками на пальчики и чудные девочки-ангелочки взяли мой шлейф, чтобы я хоть как-то могла передвигаться, и мы поехали уже пиршествовать. *** Не знаю, как долго мы сидели и слушали почти пьяные возгласы нашей «родни» (хотя ни одного человечка я не знала), но когда уже вечереть стало, я умоляюще посмотрела на батюшку. Всегда же ты меня выручал, батюшка… - Проводим же дочь мою и сына названного под полог ночи! Все подняли кубки, стукнулись, а меня под локоток повела Машка куда-то. В комнатке уже сидели мои сестрицы и матушка. Никогда они меня не покинут! И добре это было… Не волновалась я хоть. Я, будто бы неживая, шла за Машкой в купель. Меня быстро омыли и намазали персиковым дюже вкусно пахнущим маслицем! Ой, какое счастье… Не буду травами-отравами пахнуть… Ещё раз провести пришлось туалет с очищением лица, мытьём, а потом долгой сушки волос, туалет с зубками да с мазью диковинной, которая все волосочки удаляет с тела. Потом я насухо обтёрлась, и принялась Машка мои волосы сушить, а матушка о чём-то с сестрицами кумекала… А потом и одевать меня принялись. Сначала это были смешные чулочки с бантиками, вместо подвязок. Потом на меня надели кружевные… кхм... маленькие панталоны… Даже не знаю, как этот кусок ткани-то назвать… - Прямо из Ломбардии, ласточка моя… Это трусики. – Пояснила мне матушка. Ну, всё ясно теперь, к чему меня готовят, что разряжают так. Потом Машка надела на меня красивую рубашку в пол, которая совсем груди не скрывала (почему именно в этом месте такой кусок ткани?), что меня смущало, и я опять красная, будто бы рак, сидела. Потом мне Душана бережно волосы расчесала, а поверх венок водрузила белый. - Пускай всё гладко да без запинки пройдет. Да хранит тебя Бог, сестра моя любимая. Аминь. Душана поцеловала меня в пробор и отошла, почему-то смахивая слезинки. - Да хранит тебя Бог, сестрица. – Светомира тоже перекрестила меня и поцеловала в макушку. - Я тебя очень люблю, Ярушка… Пускай все ладно будет. Аминь. – Светозара поцеловала меня в щеку и шепнула еще напоследок на ушко: - Дом не разбуди весь… Я улыбнулась, и сразу же волна дюжего смущения окатила меня… Матушка подошла ко мне и крепко-крепко обняла, почему-то плача. - Ласточка моя, пускай всё ладно у тебя будет, и чтобы без боли сильной. Выдюжишь ты всё, моя ласточка, ты у меня сильная. Да хранит тебя Господь, ласточка моя… Матушка крепко поцеловала меня в лоб, потом в обе щеки и, наконец, перекрестила. А тут и батюшка пришёл… - Богородице дева радуйся, Благодатная Мария, Господь с тобою, благословлена ты в жёнах и плод чрева твоего. Яко спаса родила еси душ наших… Аминь. Батюшка крепко меня обнял и перекрестил. Взяв под локоток меня, он повёл по мрачным коридорам. Внизу ещё слышался гул. А пиршество продолжалось…