Хрупкие крылья

Fabrizio Paterlini — My Perfect Time James Blunt — Goodbye my lover Sia — My Love Wilhelm Richard Wagner — Die Hochzeit

POV Гарри

      Отбитый подонок. Последний эгоист. Оглушённый дрянной славой парень, до конца своих дней обеспеченный деньгами отца. Люди действительно верили в то дерьмо, что порождали их грязные языки, однако несмотря на то, что я жил так, словно давно умер, я всегда оставался человеком. По крайней мере, мне искренне хочется верить в это.       До недолгого времени моя семья была идеальной: красивая и хозяйственная мать, умный и работящий отец, здоровые дети. До переезда в большой особняк, собственно, где на данный момент проживаем я и моя мать, наша большая семья осела в западной области Чешира. Мы жили в сельской местности, поэтому основным занятием была работа в поле. Иногда, если, конечно, нам удавалось, Джемма и я просто катались на небольшом тракторе в то время как рабочие уходили на обед. Безусловно, всякий раз мама была готова умереть от стыда и ярости, когда нас приводили домой — грязных, потных и невероятно счастливых обормотов, — однако отец сводил подобные абсурдные ситуации в шутку, что успокаивало Энн.

Мы были счастливы.

      Думаю, всё пошло под откос спустя несколько лет после переезда в Лондон. Ни для кого не секрет: жалкое существование человека всегда должно сопровождаться достойной обложкой — поэтому, чтобы выглядеть презентабельно в глазах таких же идиотов, коим был он сам, мой отец много работал, мало уделял своего драгоценного времени семье и, безусловно, благодаря выгодным связям копил средства на некоторых счетах. Он открыл частный центр медицинский услуг, затем ещё несколько. В конце концов, количество денег постоянно росло. Что касается семейного тепла — его не было. Широкая искренняя улыбка моей матери стала больше походить на снисходительную: она слишком беспокоилась о появлении мимических морщин. Энн могла бы много смеяться, но предпочла оставаться вечно молодой и красивой. Отец находил безумно интересным очередное исследование грёбаного медицинского оборудования, нежели успехи детей и семейное благополучие. Джеммс, как я любил её называть, возможно, единственная из всех, кто оставалась собой: невероятно интересной, смешной, искренней и вездесущей занозой в заднице. Моим окружением были дерьмовые люди — те, кто предпочитал алкоголь, драки и наркотики. Я ничем не отличался от своих родителей, мы выбирали неправильные приоритеты.       В один из вечеров, где количество тестостерона и запрещённых веществ зашкаливало, Джеммс разыскала меня среди таких же подонков, каким был и я. Она много кричала, плакала, и единственное, о чём я так мечтал в тот момент, чтобы кто-нибудь заткнул мою сестру. Последним воспоминанием того рокового дня служили паника десятка до одури пьяных подростков, удушающий смог тяжёлого едкого дыма и приглушённый вой сирен.       Мой поступок послужил причиной, по которой на данный момент родители едва ли терпят друг друга, а Джемма не может передвигаться без инвалидного кресла. И всё то дерьмо, что произошло с нами, не что иное, как моя вина.

Моя и только моя.

***

      Тёмный автомобиль стоял чуть поодаль пешеходной дорожки, почти у тротуара. Взгляд метался в сторону ненавистных документов, лежащих на кожаной поверхности пассажирского сидения. Я не могу дать объяснения на вопрос, почему же я не поместил эти бумаги в мусорный бак. Возможно, мне не хватило смелости.       Время близилось к обеду. Большую часть занятий на этой неделе я пропустил. Приборная панель, где покоился мой сотовый, немного задрожала, что заставило меня посмотреть на экран. От кого: Луи Сообщение: Её опять не было на тригонометрии. И Сандру я не нашёл. — Чёрт, — слетело с губ. Пальцы бегло передвигались по сенсорной клавиатуре. От кого: Гарри Сообщение: Спасибо.       Франц несколько грёбаных дней не появлялась в школе. Не то чтобы это место безудержно хотелось посещать, но Александрия была ответственным человеком. И пускай я не выглядел взволнованным, мне нужно было узнать причину отсутствия девушки. Я просто надеялся, что с ней всё хорошо. От кого: Луи Сообщение: Ты же говорил, что с Миллер и её папашей проблем не будет. Что за дерьмо, Хазз.       В момент, когда так хотелось ударить по твёрдой поверхности руля от досады и нарастающего раздражения, моя ладонь повисла в воздухе. Обогнув мою машину, до боли знакомый автомобиль припарковался у дома Александрии. Спустя пару мучительных мгновений пассажирская дверь открылась и я увидел её — хрупкую, бледную, едва живую — так близко и в тоже время так далеко. Тонкие стопы шагали по неустойчивому гравию, миссис Франц стояла рядом. Женщина выглядела крайне обеспокоенно в моменты, когда Александрию шатало, руки матери подрагивали, однако дотронуться до своего ребёнка она не решалась.       Дрожащей рукой схватил какую-то книгу из бардачка, с лицевой стороны прикрыл её тонкой кипой сложенных пополам листов. Покинул салон авто и последовал за женщинами. Застыл где-то между. Почувствовал свинец в ногах и остановился как малолетний школьник. Не понимал почему. Не понимал зачем. Какого лешего я вообще тут?       Её взгляд встретил меня почти сразу. Опешил на мгновение, а затем... приласкал. И тогда, как бы убого, феерично, неправильно это ни прозвучало, я понял, что нашёл своё место. Тут. Под удивлённым приветствием её матери, под смущённой улыбкой бледных губ Франц.       Отточенной походкой пошёл вперёд. В районе девичьих предплечий на молочной коже выступили многочисленные мурашки. И пускай хлипкое тело согревала плотная ткань одежды, с десяток слоёв марлевой ткани, Александрия всё равно ощущала холод. Она дрожала.       Улыбнулся. Поприветствовал Терезу Франц. Перенял у женщины тяжёлую сумку, указал на книгу в левой руке, ссылаясь на то, что Александрия забыла учебник в классе. По просьбе учителя согласился вернуть. И тогда, бросив озорной — разоблачающий до тупости детскую ложь — взгляд на мои ладони, а затем — понимающе кивнув, миссис Франц скрылась в дверном проёме.       Мы остались наедине. Гребаный холод бил по сухим багровым костяшкам. Она, должно быть, заболеет, если я буду продолжать стоять как последний кретин посреди неровной проходной дорожки. Тёплая одежда не согревала хрупкое девичье тело. Александрия немного вздрогнула, и только тогда, взглянув на её синие губы, я понял, что прослушал всё, о чём говорила девушка: — ... тебя увидеть. — Идём в дом, — грубо перебил. — Мне холодно.       Конечно, чёрт возьми, тебе холодно. Ты ведь о себе думал только что, да?

Трус.

      Скинул сумку на предплечье, переложил книгу и бумаги в одну руку, другой же открыл дверь, придержал старое дерево, пропуская вперёд Франц. Небольшой сквозняк подцепил редкие платиновые пряди, словно обласканные сединой, хотя раньше — готов поклясться — её волосы отдавали пшеничным оттенком. Женский волос был гуще по сравнению с тем, что удалось увидеть сейчас, мимолётом, будто бы случайно: на затылке виднелись проблески, а в них — покрытая красным зудом кожа. Глубокие язвы, местами потрескавшиеся от засохшего гноя, были более заметны, потому что некоторых клочьев и пучков волос просто не было. Они выпали.       Они, мать вашу, выпали.       Франц никогда не была привлекательной. Над ней смеялись. Обходили стороной. Её презирали. Она не заслуживала ни грамма дерьма, в которое тупые люди были готовы её опустить, ни единого бранного слова, брошенного в хрупкую девичью спину.       И ты был одним из них. Самым первым. Самым громким. Забыл?       Я ведь ненавидел её раньше: изрыгал гребаную желчь, неоднократно задевал и всякий раз извращённо наблюдал за нескрываемой обидой на бледном лице, игнорировал неуверенный, поистине детский голосок, когда та здоровалась со мной.       Гори синим пламенем, Франц, за то, что сделала со мной. За мою до одури раздражающую слабость. За то, что сейчас я, стоя посреди узкого задрипанного коридора, смотрю в твои бездонные небесные глаза — Господи, почему так трудно отвести взгляд — и ощущаю горечь недосказанных слов на корне сухого языка. — И когда это я успела забыть атлас на парте? — слабая насмешка обухом прошлась по затылочной части моего черепа.       Сглотнул. Опустил взгляд на книгу в своих руках, которая, чёрт возьми, одной только обложкой отражала всю суть своего долбанного содержания. Понял зрелую иронию в глазах миссис Франц.       Атлас автомобильных дорог.       Дебил.       Принёс учебник, конечно же.       Ты фееричный придурок, Стайлс.       Накренил голову в бок. Отвернулся. Сперва попытался скрыть пустую усмешку собственной тупости, затем — широкую улыбку, вызванную глухим-глухим смехом. Её смехом. Таким болезненно-светлым. Почти неживым.       Я ведь ненавидел её раньше. Где это раньше?

***

      Стан Александрии был вычурно прямым. Её угловатые маленькие плечи едва касались спинки старого запыленного серого дивана, что был расположен посреди гостиной и занимал почти всё пространство вдоль стены. Франц сжала ладони в маленькие кулачки, скрываемые тёмной тканью широкой футболки. Около десяти минут мы просидели в полной тишине, обмениваясь редкими и мимолётными взглядами. Тереза Франц прервала нас лишь однажды, уточняя горячий напиток для каждого. Тогда — под ласковым ожиданием женщины в сопровождении неловкой тишины — мне оставалось лишь кивнуть, поскольку всё это время мои мысли касались тех маленьких кулачков, что так скрывала Александрия.       Если миссис Франц усомнилась в моих умственных или речевых способностях, это было ожидаемо.       Я не понимал наших отношений. Мы не были влюблённой парой. Мы не являлись друзьями. Мы едва терпели присутствие друг друга и мы, чёрт вас дери, едва поддерживали и без того неловкий разговор.       Она осуждала меня. Презирала. И в тот момент, когда бледные шершавые губы растянулись в ленивой улыбке, вызванной моей очередной тупой и ни разу не смешной шуткой, внутри с глухим треском что-то оборвалось. Словно встряхнуло все органы намертво. Особенно жизненно-важный в области грудной клетки.       Смольных ресниц с множеством завитков на концах почти не осталось. Тусклые небесные глаза обрамляли разве что остатки. Я отвернулся и, возможно, впервые за всё это долбанное время осознал, что она не жилец.       Эта девушка — столь сильная, по-своему красивая, по-своему женственная — умирает, и я, мать вашу, ничего не могу поделать с этим. Стенки горла сжали тугие ржавые плоскогубцы. Обильное слюноотделение смочило стенки иссушенных впалых щёк. Я боялся вдохнуть и всхлипнуть, подобно глупой девчонке. Мои глаза покраснели. Пелена закрыла обзор. Солёные градины собрались в уголках широких век.       И в этой болезненной тишине — внимая едва слышимый девичий плач, словно каким-то невообразимым чудом девушка уловила мои мысли — я осознал, что не хочу её терять.

Ни она. Ни я. Впервые в этой гребаной жизни. Мы не были безнадёжными.

***

      Вечером этого же дня.       Сальные волосы развевал лёгкий поток ветра. Костлявая женская кисть повисла в воздухе, внимая, как едва ощутимый холодок ласкал бледноватого оттенка кожный покров, вызывая тем самым небольшой табун мурашек. Старое деревянное окно оставалось открытым на протяжении получаса, поскольку Александрии требовался свежий воздух. Изнеможённая молодая женщина, чьё гладкое лицо покрывали многочисленные морщины, заботливая мать и супруга — Тереза Франц — сидела подле постели своей дочери, вслушиваясь в её редкое болезненное дыхание. Отдающие рьяным фиолетом губы были сложены в одну полоску, дрожащая ладонь почти было касалась девичьей щеки, давно как потерявшей свой румянец. — Милая, — Тереза глухо окликнула своего ребёнка, однако некоторое время назад девочка успокоилась и позволила себе задремать, о чём служили её молчание и едва уловимый бит от механизма настенных часов. — Я сегодня обзвонила несколько фондов, и один из них обещал перечислить небольшую сумму для тебя, правда, сперва нам придётся разобраться с документами, но ведь это такие мелочи, — волнительный материнский шёпот сотрясал удушливую комнату. — Разговаривала с отцом, ему согласились выплатить зарплату заочно. Я обзвонила всех друзей и знакомых, родственников, просила коллег, но... — женщина отпрянула от холодного пола и встала на свои угловатые колени, — н-но мы не собрали нужную сумму, поэтому решили продать дом, чтобы впоследствии нам хватило денег на лекарства, которые потребуются тебе для восстановления.       Размытый пеленой слёз взгляд миссис Франц пал на остриженные девичьи локоны, после чего отдающий полной и беспрекословной заботой голос Терезы проник в сознание Александрии: — Мы сделаем тебе самую модную короткую стрижку, и ты будешь носить красивые заколки для волос, — в районе женской грудной клетки отдавали нервные конвульсии, — мы с папой купим тебе целую кучу удобной одежды. Мы возьмём отпуск и отправимся в длительное путешествие, где ты будешь чувствовать себя счастливой, — некогда сложенные в тонкую полоску губы жадно глотали воздух, — мы можем пригласить Сандру, она такая хорошая девочка, вы славно поладили.       Немощный материнский голос дрожал, он звучал жалко, отчаянно и так безнадёжно, словно женщина из последних сил пыталась убедить саму себя в счастливом окончании этой затянувшейся истории. Разгорячённым лбом Тереза прижалась к прохладной, смятой, местами пропитанной гноем простыне и тихо, почти срываясь, всхлипнув, выдавила: — Ты всегда будешь для нас самой красивой, — кончик языка смаковал солёный привкус горьких слёз, — мы будем любить каждый твой шрам, несмотря ни на что, слышишь? Пожалуйста, моя маленькая, моя хорошая, — истерика сдавила иссушенное горло, — моя любимая девочка, побудь сильной еще немного, — в силу безмолвного рыдания нижняя челюсть находилась в постоянном напряжении, корень языка тупо ныл. — Я каждый день теряю тебя по чуть-чуть, — талые мокрые дорожки обжигали кожу, миссис Франц снизошла до грубого, чужого, несвойственного ей сипа, — Господи, как же я люблю тебя, — рваные вздохи смешивали в несообразное месиво жёванные слова и небольшое количество слюны, что скопилась в дыхательных путях.       Ещё с два десятка минут женщина устало сидела, понуро упершись костлявыми коленями в покрытый старым ковром пол. Игривые отблески лунного света оттеняли уродливо выпирающие скулы, сердцебиение стабилизировалось, бывалая волна истерики сошла на нет. И на мгновение Терезе показалось, что она сошла с дистанции, сломалась, выдохлась, умерла, да что угодно, чёрт возьми, но самое главное — она перестала бороться. Отчаявшаяся женщина ненавидела многое в этой жизни: грёбаную несправедливость, поскольку её дочь стояла на пороге смерти, собственного мужа, что давно не видел в ней привлекательную супругу, и, наконец, саму себя — ту, что намеренно абстрагировалась от реальности, лишь бы не внимать правду. — Просто скажи "да", прошу тебя.       В области лодыжек отдавало вязью, что мимолётными многочисленными уколами переходила в мышцы икр. Тереза поднялась с колен, томно вздыхая. Перед тем как покинуть оледенелую комнатушку, женщина зацепилась взглядом за марлевую повязку — та была почти раскрыта, позволяя увидеть изуродованные, бледные, покрытые тонким слоем ороговевшей кожи сросшиеся между собой пальцы её дочери, с месяц назад обладающую полноценными конечностями рук.

Девочка с дефектом стремительно угасала.

      За поникшими материнскими плечами тяжёлая деревянная дверь захлопнулась несколько громче, чем следовало, в силу большого порыва сквозного ветра. Спустя несколько мгновений выцветшие тонкие концы девичьих ресниц дрогнули, Александрия открыла глаза, пустым взглядом упершись в белый, местами пожелтевший и покрытый редкими трещинами потолок. И пускай посреди иссохшего драного горла стоял тугой ком разочарований, слёз, падений, сухие губы раскрылись и безмолвно выдавили жалкое: — Нет, мам.

Она устала видеть в чужих глазах презрение; Так невыносимо больно вскрывать пилкой грудь. Люди видят в её слезах украшение; Их дрянные слова, увы, не вернуть.