Возвращение к себе

— Теперь новость не очень хорошая. Бахметьева Наталья Владимировна взяла отпуск на неопределенный срок. Теперь нам надо искать заведующего обсервацией на замену. Предлагать по делу, а не по знакомству, — главврач на тебя не смотрит, но ты все равно ежишься, вздрагиваешь глубоко внутри и всеми силами стараешься не задать ни одного вопроса. Тебе неожиданно помогают, и вопрос о том, что там такое с Бахметьевой задаешь не ты. — По семейным обстоятельствам. Подробности мне не известны. На этом у меня все, — резко несется в ответ, и врачи выходят из кабинета. Ты поворачиваешься к Максу и просишь подменить на плановом кесерево. — Конечно, — кивает тебе Макс и тебя буквально выметает из кабинета. Телефон Наташи ожидаемо молчит, и ты теряешься, не понимая, что делать. Миша знает конечно, где Наталья, но спрашивать ее бесполезно. Ее мнение крупными печатными буквами написано на лице, и подходить к ней не стоит. Ты бросаешься в свой кабинет, накидываешь куртку прямо на хирургический костюм и мчишься к Саше. — Саш, я умоляю, скажи, что с ней, где она? Пожалуйста… — но Александра молчит. Молчит и смотрит даже не с жалостью, а с презрением. В какой-то момент буквально на доли секунды в глазах женщины мелькает что-то похожее на сочувствие, больше врачебное, чем дружеское. Мелькает и тут же исчезает. И тебя снова выносит из кабинета. Зимний Питер, промозглый и со снежной кашей под ногами неуютен и неприятен, но ты идешь по улицам, даже не вспоминая о том, что где-то бросил машину. Тебе надо… А что тебе надо? Ты уже получил все, и сам, собственными руками все разрушил. Терпи теперь. И даже Донцов обезболить не сможет. Окончательно замерзнув, ты вспоминаешь о машине и понимаешь, что тебе нужно в тепло и совсем бы хорошо с чашкой горячего чая. В тепло… Чтобы согреться. Ты едва не бьешь себя по лбу, ибо понимаешь, где Наташа. Ты бежишь к машине, по дороге звоня Максу, кому-то еще из коллег, а потом — Вике, закручивая сумасшедший водоворот событий. Теперь главное — успеть. Успеть так же, как ты успел к Мишке. Машина на тебя злится, рычит, но покоряется. И ты летишь стрелой, подрагивая от нетерпения на заправках. Машине еда нужна. Тебе — нет. Тебе сейчас вообще ничего не нужно, тебе нужна только одна Наташа. — Стой, стой! — тебя, вбежавшего на дачу, останавливает сильная Сашина рука. — Стой, друже! Тебе туда нельзя. — Что с ней? — ты оседаешь на стуле, жадно глотаешь только что налитый тебе чай, замечая, что и Лена, только что этот самый чай заварившая, смотрит на тебя с жалостью. — Нормально уже с ней все, спит, — устало проводит по лицу Гордеев и ты только сейчас понимаешь, что он тоже в хирургическом костюме, а на столе разложена укладка. — Укатал ты ее, Андрей, раскатал. Чудом не угробил. Терпи теперь! Терпи, жди и надейся. Ты роняешь голову на стол, сдерживая крики и стоны. Ты не видишь, как из кухни выходит Саша, как Лена, подумав, так и не положила руку тебе на плечо. Тебя оставляют одного. Подумать и… решить? На обычно шумной даче тихо, даже детки, днями устраивающие зверино-человечьи торнадо, на глаза не показываются. И ты думаешь. Думаешь, думаешь, думаешь. Ищешь выход — и не можешь его найти из лабиринта собственной глупости и собственного предательства. — Уколешь? — негромко спрашивает Лера, протягивая собранный шприц, а ты понимаешь, что просидел так несколько часов. — Да, — роняешь ты, моешь руки, забираешь шприц и входишь в распахнутую Лерой дверь. Ты делаешь укол настолько осторожно, что Наташа не просыпается. И ты уже уходишь, когда во сне она шепчет: — Андрей… И все. Тебя не остановить. Ты бросаешься к ней, стискиваешь ее в объятиях, и точно знаешь, что больше — никогда. Никогда не обидишь, никогда не отпустишь, никогда не… — В следующий раз я тебя четвертую, — уже едва заметно улыбаясь, говорит тебе Лена. — Пошли на кухню, кормить тебя буду, а Наташке бульон варить, — и ты идешь на кухню, даже не морщась от сильного подзатыльника Емельяновой и ее шипящего «засранец!».