Возвращение к себе

Она шла с потухшим взглядом и поникшими плечами. Вообще, у нее никогда, если только она не видела Мишку, не горели глаза вне клиники. Вот в операционной — другое дело. Бежать, спасать — в этом она вся… А остальное — внешние раздражающие факторы, мешающие ее миссии. Я не видел ее три недели, с того самого дня, как проорал ей, отгоняя от своего стола: — Послушай, занимайся своим делом! Одно неверное движение — и угробишь ребенка к чертовой матери! — а теперь вот увидел на Стрелке. Она старательно обошла осколки бокалов, традиционно разбиваемых тут молодоженами, остановилась у самой воды. Я не боялся за нее — точно знал, что ее жажда жизни ни за что не позволит совершить ей глупость самоубийства, и просто наблюдал. И опешил, когда она вытащила из кармана дубленки квадратную коробочку. Бархатную. Бордовую. Ту самую, которую я так мелочно-подло засунул в ее ладонь. Как она угадала, что я собирался подарить ей это кольцо именно тут? Как? Каким девятым чувством она это почувствовала? Кто-то когда-то сказал, что женщина, только взглянув на своего мужчину, уже знает, что с ними двоими дальше будет. Может, и у Наташи было такое предчувствие? Она открыла коробочку, посмотрела на кольцо, льдисто блеснувшее в лучах подсветки, закрыла коробку, сжав ее в ладони, и широко размахнувшись… — Не надо, — одним гигантским шагом я подскочил к ней, перехватил ее кулак, сжал. — Не смей! Я развернул ее к себе, прижал, ощущая дрожь хрупкого тела. Она подняла глаза, блестевшие от непролитых слез, но сейчас особенно светящиеся. В них была любовь. В них была невероятная надежда. А еще в них был страх. И этот страх я сам поселил в них. Сам. Я, старавшийся защищать… И боль в них была тоже. Причиненная мной боль. Мной самим, разучившимся в какой-то момент думать и делать выводы. Осторожно, губами, я снял все-таки сбежавшую из глаза слезу, прижался к замерзшей щеке, а потом, не сдерживаясь, поцеловал ледяные сопротивляющиеся губы. Наташа не вырывалась, но тело ее сопротивлялось мне, словно было не готово подпустить снова, словно было не готово в третий раз пережить всю ту боль, что уже переживало. А я не мог собраться с силами и произнести: — Прости, — и только продолжал терзать Наташины губы, пока вдруг не понял, что она отвечает мне. Робко, не смело, словно бы она сама преодолевала сопротивление собственного тела. И этот ответ был так нужен, так необходим, и так единственно возможен.