Rose and Dandelion

В Двенадцатом было холодно. Ветер забирался под одежду, пуская по спине и рукам стаи противных мурашек. Снежинки кружились в безумном танце, застилая невыразительные пейзажи белой пеленой. В Двенадцатом было пугающе-тихо. Не было ни шахтёров, привычно спешащих на очередную смену, ни детей, играющих, по обыкновению, в снежки, даже вечно пьяного Хеймитча нигде не было видно. В Двенадцатом было неуютно. Все, будто, спрятались. Забрались глубже в свои ветхие домики, пытаясь почувствовать хоть капельку безопасности. Здесь больше не было чувства свободы и домашнего уюта. Дом вдруг перестал быть домом.  — Точно не хочешь, чтобы я пошёл с тобой? — Гейл прочищает горло, нарушая мерзкую тишину. Я киваю. Говорить не хочется. Кажется, позволю себе открыть рот, как начну кричать от бесконечной боли и тоски, сковавших моё сердце. Гейл коротко прощается, и сворачивает в ближайший переулок, чтобы быстрее оказаться дома. Я всматриваюсь в удаляющуюся фигуру, и когда, она, наконец, скрывается за поворотом, разрешаю себе чувствовать. Ноги сами несут меня к шахтам. Никогда не любила их. Здесь всегда пахнет дымом и угольной пылью, так же пахнет и на кладбище. Вот это совпадение, да? Всё вокруг шахт покрыто чёрной угольной пылью и белоснежным снегом. Где-то там, под толстым слоем, состоящим из камней и угля, лежит мой отец. Возможно, он не умер сразу, а мучился, пытаясь выбраться. Пусть уж лучше я буду думать, что смерть забрала его быстро. Надеюсь, его не было слишком больно. Я медленно оседаю на землю, и обхватываю колени руками. Как же это могло произойти? Разве отец заслуживал этого? Заслуживал закончить свою жизнь вот так, погребённым заживо в шахтах, в месте, которое он терпеть не мог? Лучше бы на его месте оказалась я. Мне нечего терять. У меня есть лишь Прим, которую я обязана защищать от всех невзгод жестокой жизни, и Пит, который и так пережил слишком много за свою короткую жизнь. Я открываю глаза, и вдруг вижу тёмно-зелёный стебель цветка прямо рядом с шахтами. Он укрытым пушистым снежным одеялом, но совсем не выглядит замёршим. Я испугано вскакиваю, поднимаясь на ноги, и как охотник крадусь к своей будущей жертве. Белая роза. Совершенно идеальная. Белые лепестки аккуратно лежат друг на друге, образуя нежный бутон. Я старательно отгоняла от себя мысли о том, кто мог оставить этот цветок здесь. Возможно, это была мать Мадж. Она хорошая женщина, помогает всем, кому только может. Только вот мучается от постоянных головных болей, бывают дни, когда она и с постели подняться не может. Но это мог быть и человек, которого я всем сердцем ненавижу. Я хватаю розу, и бегу по направлению к дому. В нос бьёт неприятно-сладкий запах, и я быстро останавливаюсь, задыхаясь. Сомнений почти не остаётся — это подарок от Сноу. В горле встаёт ком отвращения, но я упорно сжимаю розу в ещё не до конца зажившей ладони, и уверенно огибаю серые домишки. Дверь нашего дома выглядит очень странно. Обычно, как только снег укрывал землю, отец шёл в лес, и делал причудливые Рождественские венки. Это было неотъемлемой частью подготовки у празднику. В доме всегда пахло еловыми ветками, ягодами, свежеспиленным деревом и морозом. Теперь венки делать некому. Отец ушёл, забрав даже такие мелочи, как Рождественские венки и запах уюта. Я стучусь в двери, пытаясь выдавить из себя улыбку. Я должна показать своей семье, что жизнь продолжается, как бы больно нам не было. Мы справимся. Обязательно справимся.  — Китнисс! — дверь распахивается, и мне навстречу вылетает измученная Примроуз.  — Утёнок! — я крепко обнимаю её, прижимая к себе, и подталкиваю войти обратно в дом, — Идём в дом, простудишься! Она шмыгает носом, и старается не заплакать. Она ещё такая маленькая, совсем ещё слабая. И я хотела бы, чтобы она вечно оставалась такой — милым Утёнком, с чистой душой и огромным сердцем, маленькой девочкой, чья жизнь не была бы омрачена несчастьями. Но, ничего уже не исправишь, как бы я этого не желала.  — Где мама, Прим? — я оглядываю гостиную. В доме пахнет краской. Видимо, папа рисовал тем утром, перед тем, как уйти навсегда. - Она, — язык сестры заплетается, — она в аптеке. Да, в аптеке. Примроуз уставилась в пол, нервно теребя рукава тёплой кофты. Я сразу же поняла, что здесь что-то не так.  — Примроуз, я спрашиваю, где мама? — я говорю тихо, но твёрдо.  — Она наверху, — отвечает девочка, поднимая на меня глаза, — не выходит с тех пор, как… Я останавливаю её, усаживая на диван. Сейчас она кажется ещё меньше, чем есть на самом деле.  — Сейчас мы поднимемся к ней, хорошо? — я держу Прим, поглаживая её по щеке, стирая капельки слёз, — Мы просто поговорим. Обещаю. Примроуз кивает, и покорно идёт к лестнице, поднимаясь наверх. «Давай, Китнисс, ты справишься. Ты не можешь потерять ещё и мать. Прим не может.» — думаю я, собирая всю оставшуюся волю в кулак. Прим тихо стучит в дверь, уговаривая маму открыть дверь. Спустя пять минут, мы всё же видим осунувшееся лицо матери. Под глазами пролегли тёмные мешки, волосы растрепались, глаза потускнели. Она, будто, постарела на сотню лет.  — Мама — шепчу я, протягивая ей руку, — Мама, пожалуйста, поговори со мной. Она молчит, кивая головой из стороны в сторону, вижу как начинает подрагивать её верхняя губа. - Нет, ты не должна сдаваться! — серьёзно говорю я, выманивая её из комнаты, — Мы справимся, ты слышишь? Она не реагирует. Смотрит в одну точку прямо позади меня. Взгляд не сфокусирован, она, будто, в каком-то другом мире.  — Сейчас мы спустимся вниз, и поговорим, хорошо? Прим хватает мать за руку, прижимаясь к ней, как испуганный котёнок.  — Утёнок, я забыла передать кое-что Гейлу. — говорю я, роясь в сумке, — Ты не могла бы отнести ему это? — я кладу ей в руки небольшой свёрток. Девочка кивает, и, накидывая на плечи тёплое пальто, оставляет нас наедине.  — Посмотри на меня. — тут же говорю я, присаживаясь перед мамой на корточки, — ты не можешь закрыться в себе, слышишь? Ты нужна нам. Ты нужна Прим. Мать кивает, обхватывая моё лицо ладонями.  — Мне просто нужно время. — еле слышно говорит она, — Совсем немного. Чуть-чуть. И снова этот взгляд в никуда. Наверное, она видит то, что ей хотелось бы видеть.  — Мама, пожалуйста! — я сдавленно кричу, — Ты не одна. Не только ты потеряла мужа, мы с Прим потеряли отца. Но он здесь, рядом. — я прикладываю правую ладонь к её груди, — Он в твоём сердце, и всегда там останется. — я чувствую, как по щекам текут солёные слёзы. — Ты – всё, что у нас осталось. Ты должна быть сильной, понимаешь? И вдруг мама кричит. Долго и сильно. Так, будто у неё сердце разрывается. Я на секунду отшатываюсь.  — Всё будет хорошо. — обнимая её, говорю её, — Я клянусь. И она успокаивается, размякает в моих руках, словно кукла. И я укачиваю её, как маленького ребёнка, а когда, она, наконец, засыпает, осторожно укладываю на диван, накрывая тёплой шубой, что привезла из Капитолия. Думаю, что неплохо было бы накормить сестру, когда та вернётся, и иду на импровизированную кухню, собираясь найти что-нибудь съестное. Роюсь в шкафах, заглядываю в холодильник. Ничего. Придётся немного поохотиться. *** Сосны стонут от сильного ветра, сгибаясь под тяжестью снега. Это спугивает животных. Я не могу никого подстрелить вот уже часа два. То ли от того, что трясутся руки, то ли от того, что я вспоминаю отца сразу же, как только натягиваю тетиву лука. И тут в голову приходит, что мы больше никогда не сможем поохотиться вместе. Он никогда не увидит, как я выйду замуж, он никогда не поведёт меня к алтарю. Он никогда не увидит, как Прим окончит школу. Никогда не увидит своих внуков. Ничего из того, что делают обычные люди в его возрасте. На меня накатывает приступ истерики. Я из-за всех сил луплю огромную ель по стволу кулаками, и на меня падают сугробы снега. Я кричу, что есть мочи. Все птицы в округе разлетаются, испуганные внезапными воплями. И вдруг, я будто слышу голос отца где-то неподалёку. Точнее, прямо в моей голове. Кажется, я схожу с ума. Правда. Но потом пониманию, что это сойки-пересмешницы, напевающие песню, которую так любил петь мой отец. А мама всегда кричала на него, говорила, что он навлечёт на всех нас опасность, если её услышат миротворцы. Но каждый раз, приходя сюда охотиться, мы пели её.  — Она ведь не так просто, верно? — вдруг спрашиваю я у ветра. Он отвечает мне печальным завыванием. Точно. Тот домик у озера, в котором мы так любили проводить летние вечера. Там есть дерево, необычайно одинокое. Когда я была совсем маленькой, отец всегда пугал меня, мол, именно на этом дереве повесили того убийцу, о котором поётся в песне. И я вдруг понимаю, что это дерево хранит в себе что-то особенное. Что-то, что должна найти именно я. Потому что, так хотел отец. Я бегу, не разбирая дороги. Бегу, спотыкаясь о корни, поскальзываясь на заледеневших каменных уступах, и, наконец, добираюсь до озёра. Здесь невероятно тихо. Даже снег боится потревожить прекрасную тишину этого места. Я глубоко вздыхаю, и на душе, отчего-то, становится очень спокойно. Будто отец стоит позади меня, и похлопывает меня по плечу, тепло говоря:  — Молодец, милая. Воспоминания об отце приносят воспоминания и том, ради чего я сюда пришла. Я спешу к дереву, и внимательно оглядываю его. Ничего особенного. Обычное дерево, заваленное снегом. Но я не сдаюсь, и внимательно оглядываю его со всех сторон. Неужели, всё это — лишь плод моего воображения?