Увидимся...

Ночь проходит слишком быстро, слишком больно — в его беспокойном сне и её отчаянной тоске, когда она не спит вообще, просто сидит на краю кровати и смотрит перед собой. Иногда оборачивается и разглядывает его умиротворённое лицо, на котором не читается той опасной решимости, что начнёт полыхать во взгляде, как только он откроет глаза. Она это точно знает, поэтому ловит каждую секунду рядом с бывшим любовником, по иронии судьбы до сих пор любимым, но не той страстной и пламенной любовью, которая сжигает всё на своём пути, а нежной и преданной — дружеской, в её случае болезненной. Потому что через несколько часов, минут, может, секунд, он уйдёт, встанет, оденет свои джинсы, белую футболку, возьмёт пистолет и свалит из её дома. Может, навсегда, что скорее всего, может, на долгое-долгое время и на далёкие мили, которые не переехать, не перелететь, потому что это расстояние метафорично. Потому что существуют преграды, с которыми нам не справится, как бы мы того не хотели. Но Грейс верит в иное, всё продолжая сидеть на краю кровати и думая о Клаусе. Вспоминает их первое знакомство ещё там, в детстве, пылкую юношескую любовь и расставание, на удивление спокойное. В груди нарастает ком, и ей ничего не остаётся как заглушить его сигаретным дымом — затянуться так, чтобы голова закружилась и эта проклятая тоска ушла. Не уходит, стоит перед ней и улыбается, словно издеваясь и наслаждаясь её слабыми попытками казаться сильной. — Который час? — он просыпается внезапно, хмурясь и приподнимаясь на локте. Проводит по лицу ладонью и с благодарностью принимает протянутую сигарету, помогшую ему окончательно проснуться. — Почти шесть. — Мне пора, в это время у него утренняя прогулка, — он говорит это обыденно, спокойно, без тени сомнений, будто возвращаясь домой не для того чтобы убить, а просто потому что прогулял всю ночь, и "отец" наверняка беспокоится. "Отец", оставивший его умирать. — Клаус... — она замолкает на полуслове, наблюдая за тем, как он надевает брюки и тянется за футболкой. Вынуждает его замереть и обернуться на неё, совершенно разбитую, совершенно потерянную, вовсе не похожую на ту Грейс Коллинз, которую он знает. Её отчаянье чувствуется кожей, и Клаус не может не подойти к ней и не взять её ладони в свои руки, согревая их теплом губ, осыпающих их поцелуями. — Ты хороший, просто замечательный друг, Грейс. Я даже завидую самому себе, — он ухмыляется и поднимает голову, вглядываясь в её блестящие от слёз глаза. — Именно поэтому не пытаешься меня остановить. Потому что понимаешь. И я понимаю, как тебе больно, но, прости, я ничего не могу изменить. — Молчи, Ники, не говори ни слова, — Грейс мотает головой и сжимает губы в тонкую линию, прикусывая их изнутри и стараясь не закричать — время не на их стороне, да и мир тоже, а она хочет запомнить этот момент, когда он сидит перед ней на корточках и молча смотрит на неё, позволяя запечатлеть свой образ в памяти. Именно этот момент, перед расставанием, он самый яркий, самые живой, вечный в её сердце... — Всё будет хорошо, Грейс. Не провожай меня. Я постараюсь отзвониться, если... Блядь, я обязательно позвоню, по-любому, — наконец Клаус встаёт, сбрасывая с себя её грустный взгляд и отвлекаясь на пистолет, виднеющийся из-под подушки. Он берёт его уверенно, проводит ладонью по гладкому дулу и прячет за ремень джинс, постепенно пятясь к двери и шаг за шагом приближаясь к своей цели. Осталось немного, спуститься вниз, сесть в машину и рвануть к дому, где его ждёт ответ на главный вопрос. — Не спится? — он выходит в утреннюю прохладу и натыкается на ожидающего его Бада, лениво прислонившегося к машине и взглянувшего на окно второго этажа, где мелькнула фигура Грейс. — А тебе? — Извини, друг, но тут наши пути расходятся, я поеду один, — Клаус встаёт рядом и копирует позу Бада, точно также опираясь о машину и прослеживая за его взглядом, всё ещё зависнувшем в районе окна. — Ты уверен? — Этот вопрос можно было и не задавать, поэтому Бад не дожидается ответа, просто понимающе кивает и протягивает руку для рукопожатия, сжимая ладонь Клауса крепко, по-мужски и тоже вроде как прощаясь. — Удачи, Ник. — Спасибо. — Ему уезжать надо, чтобы спрятаться от витающей в воздухе горечи и чтобы найти ту, ради которой он проделал долгий-долгий путь и ради которой ему предстоит переступить черту, ту самую невидимую границу, после которой он превратится в обыкновенного убийцу, правда со сладким вкусом мести на губах. Она заставляет его вжать педаль газа и на скорости выехать в едва успевшие открыться ворота. Она заставляет его не обращать внимания на спидометр и мчаться, мчаться только вперёд, крепко сжимая руль и не боясь предстоящей встречи. Она рождает в нём нетерпение, связанное с нарастающей злостью и желанием расправиться — с Арманом в первую очередь, вечное напоминание о котором оставлено на неправильно сросшемся мизинце, вывернутом чуть в сторону. Он даже помнит его тяжёлые пыльные ботинки, больше похожие на солдатские берцы, мелькавшие перед глазами, когда он лежал на полу. Он даже помнит его лицо, непроницаемо жёсткое, когда Арман наносил удар за ударом, ломая рёбра и отбивая внутренности. И он поклялся убить его, чтобы ему это не стоило. Убьёт, осталось ещё немного, один поворот и пару миль, а там маленький цветущий оазис, где прошла почти вся его жизнь и где она может закончиться. Не страшно, до ломки душно, отчего Клаус открывает окно и вдыхает, вдыхает, вдыхает, пока где-то под рёбрами не начинает ныть, напоминая о заживших ранах, пока он не выезжает на финишную прямую и не останавливается перед закрытыми воротами. Совершенно спокойно достаёт пистолет и кладёт его рядом на пассажирское сиденье, закуривает, чуть задерживая дым в лёгких и выпуская его не спешно, по порциям, в открытое окно. Наблюдает за постепенно приближающимся охранником и узнаёт в нём Криса, нервно откинувшим полу пиджака и доставшим пистолет, который тут же уставился на него немигающим чёрным глазом. Ну же... — Уйди с моей дороги, Крис, — Клаус говорит тихо, зная, что его услышат, и продолжает сидеть всё в той же позе, не делая резких движений, но чётко чувствуя колотящееся о рёбра сердце. Ещё одного удара они не выдержат, сломаются, сдадутся, согнут его пополам. — Уйди... — Я не могу, проваливай отсюда, вряд ли ты выживешь во второй раз, — Крис мотает головой и взводит курок, а Клаус безразлично пожимает плечами и проворачивает ключ зажигания. Визг покрышек, оставляющих чёрную копоть на асфальте, и машина сдаёт назад, но только для того, чтобы набрать скорость и впечататься в ворота, со скрипом поддавшихся натиску. Глухой выстрел, и пригнувшийся Клаус, через мгновение сбивший Криса, беспомощно стукнувшегося о капот и перелетевшего через машину. Ему нужно успеть добраться до сада, пока другие охранники ищут причину шума, поэтому он не сбавляет скорость, въезжая на идеально ухоженный газон и местами срывая покров зелени. Дилану бы это не понравилось, но в том-то и дело, что теперь ему абсолютно плевать на его мнение, плевать на многое если честно. Он замечает его фигуру издали и останавливает машину, оглядываясь по сторонам и настороженно прислушиваясь к звукам. Краем глаза видит мелькнувшую в стороне тень и вовремя реагирует, вскидывая пистолет и стреляя в Армана, не успевшего ответить. Пуля скашивает его, и он тяжело оседает на землю, корчась от боли и харкая подступающей к горлу кровью. Пытается поднять пистолет дрожащей рукой, но не может сфокусироваться на приближающемся Клаусе и стреляет мимо, позволяя ему подойти совсем-совсем вплотную, так, что теперь он нависает над ним, целясь прямо в голову. — Вот и встретились, — кривая ухмылка и пугающая решимость. Он не сомневается ни секунды и стреляет, не отводя равнодушного взгляда с лица Армана, так ненавидимого им. Кажется, Дилан может им гордиться. Он научился не давать людям второго шанса, а ещё он научился убивать. Сам. Без страха и раздумий. Клаус не тратит время на мертвого Армана и разворачивается к Дилану, застывшему на месте, возле клумбы с гортензиями, спиной к нему, стоящему с высоко поднятой головой и спрятанными в карманы брюк руками. Он не боится и точно знает, что "сын" не выстрелит в спину, не поступит как трус, потому что он не трус. Потому что он влюблён и наверняка пришёл не за его жизнью, а за ответом. — Ты хочешь знать где она? Не так ли? — он смотрит куда-то вдаль и не торопится развернуться, только вскинув руку вверх и приказав приближающей охране, держащей Клауса на мушке, остановиться. — Да. — Ты забрал мою женщину, Ники, — его голос тихий, будто сломленный, немного охрипший и не такой твёрдый, как раньше. — Мне жаль. — Мне тоже, — наконец Дилан поворачивается, и Клаус молча рассматривает будто посеревшее и постаревшее лицо "отца", всё это время терзаемого болью, ничуть не меньшей, чем его собственная. Тут они похожи, как и любовью к одной женщине, вставшей между ними и разделившей неделимое, ставшей сильнее благодарности и выше семейной преданности. — Просто извинись передо мной. Это не я развязал войну, Ники. Я знаю, ты чувствуешь тоже, что и я, поэтому ты должен понять меня. Извинись... — Дилан морщится, словно от удара, и поворачивает голову в сторону, не желая показать слабости и постыдных слёз, от которых защипало в глазах. Всё могло бы быть иначе, но сценарий поздно переписывать. — Прости. — Она в публичном доме на границе с Мексикой. У Матео. У неё перед глазами мутная пелена, порой непроглядный туман, через который иногда, очень и очень редко, пробиваются размытые образы, незнакомые лица, искажённые настолько, что она едва различает в них человеческие черты. Вся её жизнь теперь этот самый проклятый туман, ставший её гибелью и одновременно спасением, в котором она прячется от ядовитой похоти, от размеренных толчков, потных ладоней и неприятных запахов немытых тел. Она ждёт своей дозы с нетерпением, беспомощно сжимая пальцами простыню, и протяжно стонет, когда приходящая со шприцом девчонка вкалывает в её вену два грамма, иногда оставляя чуть-чуть себе. Она слушает её успокаивающие слова и с благодарностью принимает ласку, прикрывая глаза и чувствуя горячие пальцы на своих губах. Она знает, что сегодня ничем не отличается от вчера, а завтра не будет отличаться от сегодня. Она не в силах сопротивляться сильным мужским рукам, раздвигающим её бёдра, она не запоминает их имён и предпочитает закрывать глаза, когда очередной клиент трахает её. Она шепчет ЕГО имя и улыбается, слыша, как какой-то хриплый голос вдалбливает ей другое, говорит, что он не Клаус, но ей совершенно похер. В такие моменты ей на всё похер и она продолжает видеть ЕГО, чувствовать ЕГО, слышать ЕГО, разговаривать с НИМ, она продолжает упорно верить в то, что он жив и он обязательно вернётся. Вырвет её из этого опьяняющего дурмана и увезёт. Далеко, так далеко, что не добраться: ни Дилану, ни Мотео, ни Рамону, ни многим-многим другим, в том числе и исполнительной девчонке, вкалывающей ей дурь два раза в день. Она всё чаще ощущает пустоту внутри, такую страшную, такую дикую, что слабеющее сердце замирает, пропуская удары, и вновь несётся в галоп, вызывая на её губах всё ту же полупьяную улыбку, когда понимаешь, что осталось немного, пару доз и конец. Этот конец так близко, что леденеют стопы и пальцы на руках, а кожа покрывается мурашками, даже тогда, когда в комнате выключен кондиционер и воздух прогревается спрятанным за занавесками солнцем. И ей бы коснуться ветра прежде чем она окончательно замёрзнет, но дойти до окна не хватает сил, а извечный дурман держит крепко, намного крепче чем желание жить. Поэтому Кэролайн лишь протягивает руку в сторону тусклого света и обречённо опускает её, слыша как в комнату вновь заходят. Пятый или шестой за день, считать не имеет смысла, и боль от их движений почти не чувствуется, если только чуть-чуть, жжением. — Клаус... — шепчет она, послушно раздвигая ноги и закрывая глаза. Вновь проваливается в бесчувственный вакуум и смеётся, смеётся, когда постоянно приходящий к ней толстый мексиканец называет своё имя, которое она опять не запомнит. Никогда не запомнит, как и его слюнявые поцелуи, потное тело, его маленький член в ней и даже искажённое от злости лицо. Она помнит лишь лицо Клауса и его прикосновения, голос, звучащий в ушах при начинающейся ломке, его взгляд и губы, нежные, чувственные, которые она обводит кончиками пальцев. Которые она целует, с удовольствием, болезненным наслаждением. Жадно. — Ники... — потное тело исчезает, как и противное дыхание не успевшего кончить мужчины, и Кэролайн открывает глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на нависшей над ней фигурой. Не понимает где она и что случилось, и пытается сделать вдох, но не может, просто потому что сон превратился в реальность, и Клаус здесь, рядом, сжимает её в надёжных объятиях и укачивает словно маленького ребёнка. — Я знала... — Моя девочка, — сжатые челюсти сводит от боли, и Клаус прижимается щекой к её щеке, всё продолжая её укачивать и не обращая внимания на мужчину, лежащего на полу и смотрящего на них стеклянным и мёртвым взглядом. Главное, что Кэролайн в его руках. Главное, что они вместе. Наконец-то. Через сотни препятствий и тысячи минут. — Я хочу увидеть небо, Ники, — она еле шевелит губами и плачет, понимая, что оказалась слабой и подвела их любовь. И что она до сих пор не призналась... Она думает об этом, пока он накидывает на неё простыню и осторожно поднимает на руки, медленно выходя из комнаты и переступая через лежащий у порога труп. Идёт по коридору, безотрывно смотря на неё, и останавливается напротив холла, где замечает большое французское окно, намного ближе, чем дверь на первом этаже, где лежат ещё несколько убитых им людей. Убитых только потому, что они посмели встать на его пути, убитых ради Кэролайн и во имя их сильной любви, перевернувшей этот мир с ног на голову. Клаус всё также осторожно опускается на колени, открывая окно и впуская ласкающий ветер внутрь. Тонкие занавески из белой вуали взмывают к потолку, и Кэролайн поворачивает голову в сторону окна, делая глубокий вдох и всё-таки встречаясь с голубым и ярким небом, таким же ярким, как и взгляд Клауса, который она перехватывает спустя мгновение. — Я люблю тебя, Ники. Он не слышит топота ног как и криков полицейских, ворвавшихся в здание. Их громкий приказ не двигаться и поднять руки вверх. Он слышит только её слова. Он не видит как лёгкая ткань занавесок играет с ветром над их головами, образуя купол из воздушных облаков. Он видит только её улыбку. Слабую, почти безжизненную, но не обречённую, не грустную, скорее счастливую. — Я тоже тебя люблю, моя девочка. — Мы ещё увидимся. — Увидимся, — он кивает головой, чувствуя как её тело постепенно обмякает и тяжелеет в его руках, и выдох замирает на бледных губах, с которых только что слетело такое важное, такое нужное ему признание. Увидимся... Он открывает глаза, сжимая и разжимая пальцы и не веря собственным ощущениям, когда лишь секунду назад он чувствовал тяжесть её тела на своих коленях. Непонимание в его взгляде меняется на растерянность, и Клаус поднимает голову, наталкиваясь на сидящего за столом Стефана, смотрящего на него внимательно и безотрывно и будто видящего то, что он видеть не может, но прекрасно представляет, вплоть до мельчайших эмоций, едва уловимых, но всё же... За два месяца встреч, разговоров, признаний, мыслей он успевает исписать своими заметками толстую тетрадь, сменить десятки плёнок и выкурить сотни сигарет. Он успевает проникнуться и понять, прожить воспоминаниями Клауса один из этапов его жизни, следовать за ним тенью из события в событие, шаг в шаг, чувствовать, как он, верить в то, во что верил он. И вот их встречи закончились, тетрадь дописана, история рассказана, и на завтра смертная казнь, которая поставит жирную точку в жизни Клауса. — Знаешь, Стеф, всему когда-нибудь приходит конец. Неважно счастью или страданиям, любви или ненависти, слезам или смеху, взлёту или падению. И мы должны обернуться назад, чтобы отпустить пройденный этап, шагнуть вперёд, без сожалений и жалости. Я хочу шагнуть вперёд этим, — Клаус показывает пальцем на тетрадь и горько улыбается, — потому что завтра я уже не смогу ходить. Я надеюсь, ты изменишь имена главных героев? Я позволил себе откровения не для того, чтобы утопить Дилана, а потому что наша история будет жить вечность по сравнению с нашими короткими жизнями. А мы? Не переживай. Потому что мы обязательно увидимся... Все усмешки горьки. В них лед. Мы теряем себя, утыкая лицо в ладони. От тебя мне нет света, один лишь гнет. Ты молчишь. А я умираю с воем. Только ты мне приносишь боль. Ты — причина моей агонии. Ты на шаг подпускаешь всех, А на два — достаешь козырные карты. Ты давно для меня стала всем. И фортуной моей и азартом, Самой главной из всех проблем Моей самой любимой картой. Ты ведь знаешь, каков конец, Мы не в те круги Ада движемся Может в жизни уже другой, Мы с тобою опять увидимся. Криста Бель