Летнее время

Ему не стоило быть здесь. Джон пробирался по кустам, то и дело прислушиваясь и пригибаясь, чтобы ветки не били по лицу. Его сердце колотилось где-то в горле, но злость и стыд подгоняли вперед. Много лет он выслушивал упреки мачехи, все больше понимая, что отец никогда не вступится и никогда не ответит на его вопросы — не важно, как хорошо он будет вести себя, как отчаянно пытаться заслужить одобрения. Он ушел в армию, не успев отслужить свое, был ранен и выслан обратно домой, дав Кейтилин основание прибавить к ее оскорблениями — ублюдок, подкидыш! — еще одно. — Людям такого сорта ни веры, ни доверия, — повторяла она с каким-то больным удовольствием. Никто даже не написал ему о смерти отца. Робб бы написал, но он и его жена уехали в Америку к семье Талисы, пропав по дороге. Может быть, написала бы Арья. Не написала, и он боялся спрашивать, почему. Когда его младший брат умер от тифа, виноват, как выяснилось, был тоже Джон, и даже лежа на собственном смертном ложе Кейтилин продолжала бормотать бранные слова, а он, он ухаживал за ней до конца — единственный из всей семьи Джон остался на ногах. Хоронить пришлось только Рикона и мачеху, Бран, несмотря на самое слабое здоровье из всех, оправился первым и даже помогал с Арьей. Когда Санса, овдовев во второй раз, вернулась домой, Джон встретил ее с раскрытыми объятиями. Оказалось, поспешил. Младшая сестра, поджав губы, посмотрела на то, как он управляет домом, как днюет и ночует в кабинете, мечась между арендаторами и кредиторами, и взяла все в свои руки. Она все исправила. Им больше не приходилось экономить, а золотой дракон в кармане перестал быть такой редкостью. Но с ее приездом та трещина, что обнаружилась между ним и остатками его семьи стала как будто еще шире и глубже. До армии между ним и Арьей все было по-другому. Бран не отворачивался от него, как от пустого места. Хлюпая по болотной грязи, Джон вырвался из цепких объятий кустов и замер, ошеломленно изучая представший перед ним каменный стол. Его края были выщербленными и неровными, покрытыми сухими плетьми дикого винограда, которые словно пытались опутать весь огромный камень и затянуть его внутрь своей бездонной глотки. Стояла странная тишина, ни ветра, ни птиц, и даже его шаги по болотной траве были беззвучными. Громыхало только его собственное сердцебиение. Ему не приходило в голову рыться в бумагах отца. Дневники за много лет были аккуратно сложены в коробки и отправлены на чердак. Санса же не ограничились теми бумагами, что остались в кабинете, методично осматривая каждый конверт и книгу в семейной библиотеке. В конце концов, она добралась и до чердака. Он не предал этому значения. Поначалу. Он поздно возвращался домой от арендаторов — самый пик сезона сбора урожая — ему едва хватало сил расседлать лошадь и насухо вытереть ее, он скидывал пыльную, потную рубашку еще в конюшне и так и шел в дом с мятым комом подмышкой, мыл ледяной — его никто не ждал, противной водой лицо и шею, залезал в кладовую, давно перестав будить единственную служанку, которую до сих пор не рассчитал, насухо перекусывал ломтем мяса с хлебом, если тот еще оставался, и заваливался спать в свою комнату, частенько так и не сняв сапог. В ту ночь привычная сонная тишина позабыла заглянуть в их дом. Жаркие голоса его сестер и паузы, где, должно быть, вставлял свое тихое слово Бран, неслись со второго этажа, где были их спальни, и мгновение Джон раздумывал, не плюнуть ли и пойти на боковую, но передумал. Он едва соображал от усталости, но все же знал, что такая резкая перемена в обычном укладе не даст ему сомкнуть глаз. Медленно, морщась от пронзительно скрипевшей лестницы и пообещав себе перебрать ее на утро, он поднял и замер возле приоткрытых дверей солярия, в котором когда-то вышивала Кейтилин, не успев постучать. И получил удар в сердце. Каменный стол выглядел не просто старым — древним и угрожающим настолько, что он сглотнул, нашаривая складной нож в кармане брюк. Глаза начали наливаться слезами, которые он сдерживал все это время, пока, словно мальчишка, бежал из дома — прочь, прочь от этих слов, от этой боли, непонимания — как так? — Он не наш брат! Его словно обухом по голове ударили. Он слышал, как они продолжали спорить, с каждым шагом все дальше отходя в темноту, пока не замер, прижавшись спиной к запертой после его смерти комнате Рикона. Он знал, где лежал ключ, прямо на притолоке, и его ледяные пальцы нашарили его медное кольцо. Эти же пальцы отперли дверь, впустив его внутрь, в стылый, пыльный воздух спальни с маленькой застеленной кроватью и двумя большими окнами — комнаты его младшего брата, которая была больше его комнаты раза в два. Он никогда не думал об этом прежде. О том, что он единственный спал на первом этаже, рядом с комнатой Нэн. О том, что дом, такой большой и теплый, как будто стеснялся его. Он знал, что Кейтилин ненавидела его из-за его матери и клятв, которые нарушил отец. Но у него был стол и кров, и он запрещал себе думать, что что-то было не так. Все было так. Ублюдок не может… Подкидыш. Он дождался, пока голоса не утихли — стукнули двери, скрипнули колеса кресла Брана, за которым он ездил в город, зачем-то вспомнил он, и на деревянных ногах вошел в солярий, где были погашены свечи, но очаг еще тлел. Дневник в кожаной обложке с перетертым от частого использования ремешком и инициалами Э. С. лежал открытый, словно призывая его, ну же, возьмипрочтиузнай. Ты все равно это знал. Пусть не знал, но догадывался. Ты здесь чужой. Он едва ощутил боль, сжав острое лезвие в кулаке и дернув его вниз. Красные капли пролились на камень, и Джон замер, едва дыша и ожидая, что ничего не произойдет, что клятые строчки, написанные отцовской рукой не имеют ничего общего с реальностью. Он едва не вибрировал от этого ожидания. Все эти глупые сказки, которые им рассказывала в детстве Нэн — водяные лошади, горшочки с золотом, плакальщица, предвещающая смерть и эльфы с крыльями, как у бабочек. Туата де Дананн, боги холмов — все это было немыслимой чушью. Нет такого. Не бывает. А отец к концу жизни помутился разумом и помнил то, чего не было. …Она говорила, даже в самую безлунную ночь там светло, как днем, и их нежные, сами излучающие чистейший свет тела танцуют под прекраснейшую из мелодий. Пальцы ласкают струны… …Там она и встретила его, и он взял ее за руки, водрузил на голову корону из цветов и, смеясь, назвал ее своей королевой, и они танцевали до рассвета, а на рассвете она побежала домой… Отец выдрал ее хлыстом — мы искали ее третий месяц, Боба из Сторминга едва не повесили, потому что все знали, что он за ней бегает, и когда она пропала, его схватили и бросили в темную — потому что не знали, кого еще обвинять! А потом, когда оказалось, что она тяжелая, отец снова взялся за ремень. Мать рыдала и умоляла его, а он кричал, что Лианна спуталась с кем-то из соседней деревни, а всем скормила сказочку про танцоров с холмов, и пусть туда и катится… …Доктор сказал, у нее горячка, и до утра она не проживет. Просила меня сходить к каменному столу, капнуть кровью, мол, тогда он придет, хоть повидаться с ним, совсем бред нести начала, потом заставила меня пообещать, что я позабочусь о ее… И я поклялся. Что еще я мог сказать? Просила, как вырастет, отвести его туда… …Ну нет, нормальным будет… …Хорошо, отец не дожил… …Кейтилин сказал, что мой. Не рассвет, но золотистый, теплый свет заставил Джона закрыть глаза, и он так и застыл в этом свете, чувствуя, как начинает кружиться голова. Незримые пальцы словно гладили его по щекам, по вискам, нежно ныряя в растрепавшиеся после бега волосы, огладили по плечам, словно напоминая расправить их. А потом он открыл глаза и тут же задохнулся, не ожидая увидеть ее так близко — прямо перед ним, сидящей на выщербленном каменном краю — округлое, свежее девичье лицо — совсем человеческое! — розовые губы, изогнутые в лукавой улыбке, и сверкающие аметистовые глаза, которые вот уж точно не дали бы спутать ее с соседской красавицей. Свет исходил от нее самой. Длинные волосы серебристым плащом закрывали ее до самых пят, и даже во имя всех святых, Джон бы не посмел отвести глаз. Она вновь подняла руки, медленно опустила их ему на грудь, и дыхание Джона остановилось, такими тяжелыми они были, так потянули к земле, но он не отшатнулся, стойко принимая их вес. Она улыбнулась еще шире, чуть склонила голову, молча одобряя, и когда она медленно обняла его за шею, он вновь ощутил легкость ее рук. Она потянулась к его губам, и он уже чувствовал ее свежее, сладкое дыхание… — Джон! Она заглянула ему за плечо, чуть приподняв брови с легким выражением недоумения и даже брезгливости. — Джон, нет! Голоса сестер на мгновение обожгли его спину, но когда он повернул к ним голову, на его собственном лице было такое же непонимание. — Что? — заторможенно спросил он, потеревшись щекой о теплую руку, все еще лежавшую на его плече и легко, словно тысячу раз это делал, прижавшись к ней губами. Арья ринулась было вперед, но резкое чавканье заставило ее отпрыгнуть — трясина с радостью была готова провалиться под ее ногами там, где несколько минут прошел сам Джон. — Не надо, — взмолилась она. — ты наш брат, ты не… Санса, вцепившаяся в ее локоть, молчала, и он, улыбнувшись, в последний раз окинул их лица взглядом. Ему нечего было им сказать: ни Сансе, с таким жаром доказывавшей, что раз он не сын их отца, он в любом случае не имеет право на наследство, ни Брану, сразу поверившему в сказку и настаивавшему, что они должны защититься от потомка сидов, ни Арьи, которая после найденного дневника то жарко спорила с ними, то замолкала, но за три года едва ли проронила ему десяток слов. — Нет, не брат, — фыркнул он, и отвернулся, замирая от улыбки среброволосой богини. Я так долго ждала тебя, проговорила она беззвучно, Мы ждали тебя, отчего ты не приходил? — Я не знал… — пробормотал он, переступая с ноги на ногу и становясь на полшага ближе к ней. Где-то вдалеке раздался гневный женский крик, вроде знакомый, но стремительно удаляющийся. Ему было все равно. — Но я никуда не уйду, — пообещал он. — тебе больше никогда не придется ждать. Сияние стало ярче, он даже сморгнул навернувшиеся слезы, пока не осознал, что новый свет излучает его собственная кожа. Он долго смотрел на свои исцарапанные, покрытые исчезающими на глазах мозолями ладони, а затем поднял взгляд и улыбнулся. Ее нежные руки помогли ему избавиться от ненужной теперь одежды, и Джон в последний раз ощутил, как с него падает грязная ткань, запах пыли и пота, сменяясь ароматом цветов, и там, где было эхо криков Арьи, зазвучали струны, и колокольчики, и дивный смех. Ее губы мягко и коротко накрыли его рот, но он все равно отчетливо слышал ее звонкий голос. Ты будешь моим Королем? — До рассвета? — нерешительно спросил он, едва шевеля губами. Звук сплетался с мыслью, и ему показалось, что он одновременно и оглох, и слышит весь лес: каждый лист и ветку, колебаемую ветерком, влажный мох и его неумолимое завоевание вверх по коре, царапанье крошечных коготков и шелест меха. Это ошеломило его. Но опустившиеся уголки ее губ и печаль на прекрасном лице словно выбили землю из-под его ног. Но ты сказал, что больше не уйдешь? — печально прошелестела она, и, опомнившись, Джон выругался про себя. Он не стал оправдываться собственной неуверенностью и страхом и, оставив их позади, как грязную одежду, которая больше ему была не нужна, поднял ее на руки — какой же легкой она была! — наполовину беззвучно и одновременно громко рассказывая, что ему будет мало даже тысячи тысяч рассветов и медленно обошел каменный стол. Арья, едва не топая ногами и понимая, что уже поздно, продолжала зло кричать его имя даже когда светящиеся фигуры исчезли, и по болоту начал расходиться туман. Санса вздохнула и потянулась, чтобы взять ее за руку. — Пойдем домой. Арья вырвалась. Ей хотелось выругаться и толкнуть такую спокойную и даже довольную сестру, но больше всего она злилась на саму себя. Это она позволила матери нарисовать в своей какой-то другой портрет Джона, это она не остановила то, как обращалась с ним Санса, это она должна была… Шесть недель спустя она навсегда покинула дом, вскоре затерявшись на каких-то чужих берегах, а может, ей просто надоело писать письма. Может быть, Санса была наконец счастлива, став единственной хозяйкой Винтерфелла, но она дожила свои дни в компании одного лишь брата и умерла в одиночестве. Дом Старк прекратил свое существование. Холмы стояли как прежде. Может быть, Кейтилин была права, и найденыш навлек проклятие на ее семью. А может быть, они просто оказались людьми такого сорта.