Скрипач

Зеркало на стене отбрасывало длинный золотистый отблеск, который тянулся через всю комнату. Клочки паутины с запутавшимися в них засохшими мухами болтались в углах под потолком, будто гирлянды. Залетевшая в трещину на стекле, невесть откуда взявшаяся, стрекоза, яростно жужжа, долбилась в стекло, не догадываясь взлететь чуть выше, пока, наконец, не запуталась в паутине вместе с мухами. В правом углу от окна что-то тускло поблескивало. В комнате царила тишина. Вдруг всеобщее безмолвие нарушилось шуршащим звуком, отдаленно напоминавшим не то храп, не то кашель. Раздался треск дерева. От красноватого потертого дивана отделилась фигура и, шатаясь, приблизилась к столу. Нашарив стакан с водой и выпив добрую половину, человек закашлялся и без сил рухнул на табурет. Ганс Люсьен протер глаза. Острая боль в боку осталась, хоть и притупилась немного. Юноша осмотрел рану. Она была не смертельной, и даже не очень опасной, но за время сна юноша потерял немало крови. А сколько он спал? Несколько часов до восхода солнца? На этот вопрос он не мог ответить. Тем более, его сейчас больше волновала Тесса, её слова. «Убирайся! Я тебя ненавижу!» Юноша покачал головой, потирая глаза. Перед внутренним взором возник размозженный череп и осколки костей. Как это все произошло? Единственное, что помнил Ганс –это глаза надсмотрщика и холод внутри. Юноша приподнялся и прошел несколько шагов по комнате. Свербящая боль в боку дополнилась режущей в желудке. Ганс подумал о том, что неплохо бы перекусить, но еды совсем не осталось… Тогда юноша присел на корточки и приоткрыл нижнюю дверцу высокого пустого шкафа. Там на дне хранились его сбережения на «черный день». Пересчитав копейки, юноша прикинул, что тут хватит на еду, пару листов бумаги и чернила. Он не без труда натянул концертную рубашку и брюки, запихнув окровавленную одежду в шкаф. Выйдя на улицу, юноша долго не мог привыкнуть к яркому свету, а когда, наконец, смог открыть глаза, двинулся прямиком к центральной площади города. Здесь располагались единственные уличные и посему считавшиеся самыми точными часы города. Они представляли собой небольшую башенку, выложенную из того же серого кирпича, что и все здания города, со своеобразной крышей из черепицы. На прямоугольной башне располагалось четыре циферблата, которые глядели по сторонам света, а чуть ниже них были небольшие дощечки, на которых каждый вечер фонарщик записывал сегодняшнюю дату. Ганс подошел поближе к часам и пригляделся, потому что было сложно сосредоточить взгляд на чем-либо. «Проспал четыре дня…» - пронеслось в голове, когда юноша, наконец, разглядел число на дощечке. Понимая, что времени больше терять нельзя, Ганс повернул к городскому рынку. Купив хлеба, юноша поспешил к книжной лавке. Народу здесь сегодня было маловато. Ганс по привычке скользнул мимо витрины с нотными сборниками и поглядел, нет ли новинок. Обнаружив все те же ноты Вивальди и Паганини, причем открытые именно на той странице, на которой их в последний раз оставил Ганс, юноша скользнул к прилавку. Достав обрывок листка и угольный карандашик, юноша написал, что хотел бы приобрести, и сунул бумажку и деньги торговцу. Старик в очках и с седой бородой прочитал записку, потом отложил её в сторону и принялся изучать юношу. Пристально посмотрев ему в глаза пару секунд, он, наконец, сказал: - Ты нотами интересуешься? Я видел тебя пару раз… Ты парень честный, но что-то в твоей жизни случилось, по глазам вижу. Забери сборники – все равно их никто не покупает… Юноша с благодарностью принял ноты, забрал бумагу, чернила и перо и отправился обратно к театру. Времени оставалось все меньше и меньше. После слов Тессы юноша твердо решил, что уедет. Он не мог больше видеть её, чувствуя свою вину каждый раз. Он любил её и не хотел причинять боль. Но перед отъездом он обязательно должен был кое-что сделать. Кое-что очень важное, по его мнению. Вернувшись в театр, юноша вставил в канделябр три новые свечи и зажег их. Комнату залил мягкий желтоватый свет. Наспех поев, юноша убрал со стола скрипку, завернув её в черную ткань, разложил на гладкой поверхности листы бумаги, установил чернильницу, глубоко вздохнул и начал писать. Ровные тонкие строчки ложились на лист бумаги. Изредка Ганс останавливался и задумывался, но затем снова продолжал привычным способом излагать сои мысли. Перо тихо поскрипывало под нажимом цепких пальцев. Юноша неподвижно застыл, сидя на табурете за столом, только его рука ритмично двигалась, вырисовывая на листе очередную строчку. Солнце за окном стремительно опускалось все ближе и ближе к линии горизонта, окутанной красноватой дымкой; становилось темнее. Старые свечи уже догорели, и Ганс заменил их. После заката юноша провел ещё несколько часов, старательно выводя буквы на листе бумаги. Затем от стола он переместился на диван. Поставив канделябр на пол рядом с собой, юноша прилег с листами бумаги в руках. Он внимательно перечитывал написанное и недовольно морщил брови. Ему казалось, что где-то он был недостаточно искренним, где-то скрыл часть правды, а где-то вообще приврал. Так или иначе, юноша взял в руки карандаш и начал вычеркивать неудачные, на его взгляд, моменты. С этой работой он провозился довольно долго – до тех пор, пока не упал без сил на диван и тут же не уснул. Проснувшись следующим утром, юноша первым делом дошел до главной площади и убедился, что он снова не проспал несколько дней. У него в запасе оставалось ещё два полных дня перед отъездом, и он все ещё боялся, что не успеет. К боли в боку прибавились кашель и лихорадка, но юноша этого не замечал. Будто одержимый новой работой, он старательно выписывал строчки на листах бумаги. Это начиналось с самого раннего утра, как только юноша просыпался и возвращался с площади, а заканчивалось через несколько часов после захода солнца. Он просто жаждал изложить все как можно правдивее, хотел объяснить, о чем он думал в этот момент, чего хотел… Так пролетели три дня. Прежняя любимица Ганса – скрипка теперь пылилась на полке в шкафу, завернутая в кусок черной материи. Близился к вечеру последний день юноши в городе перед отъездом, а он сидел, старательно перенося содержание множества исписанных бумажных листов на чистовики. Наконец, закончив, он с радостью приподнялся и, подойдя к окну, откуда ещё проникали внутрь помещения тонкие лучики света, начал перечитывать. Поняв, что он написал все, что только мог, и ему нечего добавить, юноша сложил исписанные чистовики в несколько раз, взял небольшой камень, обернул его сложенной бумагой и перевязал тонкой веревочкой. Удостоверившись, что все в порядке, юноша поднялся по лестнице, выбрался на улицу и отправился к заветному дому. Прошедшая было лихорадка мгновенно вернулась, сердце забилось резкими глухими ударами, а ноги ослабели и стали подкашиваться. Дойдя до дома Тессы, юноша на секунду прижался к дереву под окном, чтобы отдышаться и прийти в себя. Все было так же – абсолютно и решительно ничего не изменилось. Ганс ещё раз (в последний раз) задумался, стоит ли ему осуществлять свою задумку, крепче сжав рукой лежащий в кармане сверток. Он любил Тессу и знал, что они, скорее всего, больше никогда не увидятся, поэтому он решился рассказать ей все. Приглядевшись, юноша увидел, что окно не было закрыто. Прицелившись и как следует размахнувшись, он кинул камень, обернутый бумагой, в окно. Раздался мягкий шорох падающей бумаги, а дальше тишина. Ганс не знал, спит или нет сейчас Тесса. Он даже не знал, дома ли она… Подумав, что ему больше нечего здесь делать, и что дальнейшее его присутствие здесь необязательно, юноша развернулся и зашагал обратно в театр. На душе отчего-то стало легче. Губы растянулись в довольной, почти детской ухмылке. Вот и все.