Скрипач

Несколько часов Гансу хватило, чтобы выучить, как пишутся и читаются ноты. Теперь целые дни он проводил в компании своей новой подруги. Её голос заставлял сердце биться чаще, а мысли и чувства – вспыхивать все с новой и новой силой. Юное, неокрепшее сердце ещё не отдавало отчета в поступках, но душа, бойкая, пышущая юностью, душа рвалась куда-то вперед, к неизведанному и новому миру музыки. Каждую мелодию, случайно услышанную от слуг или в городе, мальчик старался тут же начертать на бумаге, чтобы не забыть ни одной детали. Стирая нежные пальцы в кровь о жесткие струны, мальчик не замечал боли, ведь его вело одно лишь желание – желание сыграть то, что внутри. Размышляя часами о том, как следовало бы сыграть ту или иную мелодию, Ганс находил десятки, а то и сотни разных оттенков одного и того же чувства. Вот, например, какая бывает любовь? Страстная, пылкая, горячая, даже жгучая, или нежная, кроткая, добродушная, молчаливая или кричащая, строгая, трепетная или даже истощающая… Забывая себя, он повторял каждый такт, каждую ноту множество раз, чтобы добиться идеального звучания. В молчаливой задумчивости, он проводил не менее восьми часов в сутки, пытаясь сыграть музыку именно такой, какой слышала её душа. Но детская неопытность давала о себе знать. Ганс не всегда мог сказать, каким чувством пропитана музыка. Ему просто ещё не были знакомы ненависть и отчаяние, опустошенность или всепоглощающая грусть. Но все изменилось в один день. Прошло несколько лет. Была осень. Летние звуки, которые навсегда отпечатались в памяти мальчика в тот самый год, когда он впервые взял в руки скрипку, сменились шумом ветра, заставляющего ветви деревьев жестоко хлестать оконные стекла, симфониями дождевых капель, настойчиво стучащих по старой крыше дома. Стрекотание кузнечиков за открытым окном умолкло, да и ставни теперь всегда были закрыты. Вместо шуршащих быстрых шагов прислуги, теперь слышны были тяжелые гулкие шаги доктора и надрывный хриплый кашель. По вечерам, когда дневная суета утихала, и никто уже не сновал по дому туда сюда, Ганс сам подкладывал побольше дров в камин в спальне матери, приносил скрипку и начинал играть. Женщина, в последнюю неделю совсем не поднимающаяся с кровати, с каким-то особым трепетом слушала, как играет сын, изредка исправляя его или подсказывая, как следовало бы правильнее играть. Ганс играл для матери так, как не играл ни для кого. Скрипка пела, плакала и страдала в его руках, как страдала его душа при виде угасающей на глазах женщины. Однажды, играя какую-то незатейливую песенку, услышанную от прислуги, Ганс заметил, что глаза матери светятся каким-то особым блеском. «Мама, что с тобой?» - спросил молчаливо мальчик, поймав взгляд женщины своими темно-карими глазами. Женщина ничего не отвечала. Она прислонила ладонь к губам и молча смотрела на сына. Что-то тревожное скользнуло в сердце Ганса. Он положил скрипку на стол и присел на пол рядом с кроватью матери. Сжав её руку своими ладонями, мальчик прижался к ещё теплой, бархатной коже. Никогда мама не казалась ему такой близкой и родной, никогда любовь к ней не была такой нежной и сильной, как сейчас. Блестящая, словно алмаз, небольшая капелька скатилась от глаза женщины к подбородку, упав на руку Ганса. «Мама, ты плачешь?» - взволнованно шептали его глаза. В её дрожащих влажных глазах что-то изменилось, но мальчик не мог понять, что… - Сынок, - сказала женщина, погладив мальчика по голове, - Я боюсь… Нет, я не вправе тебе этого говорить… Её голос был хрипловатым от продолжительного кашля, а руки дрожали, ослабленные тяжелой болезнью. - Иоганн Люсьен, - сказала женщина, - я люблю тебя, сынок. Я обещаю, что я всегда буду рядом с тобой, что бы ни случилось. Только не забывай, не забывай о музыке, не забывай о своей душе. Она всегда должна оставаться такой же чистой и свежей, как сейчас. Сохрани её, сохрани такой как есть. Мальчик непонимающим взглядом смотрел на мать, смотрел на то, как её полузакрытые глаза наполняются слезами. - Я люблю тебя, люблю тебя, сынок, - прошептала женщина. «Мама, зачем ты говоришь это сейчас? Что случилось?» - вопрошал беззвучно Ганс. Женщина закашлялась. Сухой, надрывный кашель, казалось, отдалял её сознание от сына… Ганс сжал её руку так, как будто ему казалось, если он её отпустит, то силуэт матери исчезнет из его жизни навсегда. - Воды, пожалуйста, воды, - прошептала женщина между приступами кашля, прикрывая лицо носовым платком. Мальчик сорвался с места, не помня себя от необъяснимого страха и волнения, сбежал вниз по лестнице, руки его занялись мелкой дрожью. Найдя стакан и наполнив его чистой водой, Ганс осторожно, но быстро поспешил наверх, на второй этаж, где в спальне под самой крышей доканчивала свой век его мать. «Мама, вот вода, как ты просила!» - крикнул бы Ганс, если б мог, когда приоткрыл дверь. Мальчик застыл на месте, как пригвожденный. Он не мог, не смел пошевелиться. Пальцы, крепко держащие стакан, разжались сами собой. Стеклянный сосуд вырвался и разлетелся на тысячи мерцающих осколков, столкнувшись с деревянным полом. «Мама!» - беззвучно прокричал Ганс, бросившись к постели матери. Острые осколки изрезали в кровь босые ноги, но мальчик не замечал. Он упал рядом с кроватью и схватил руку женщины, начинающую медленно коченеть. «Мама! Мама!» - произносил губами мальчик, целуя холодеющую кожу. Но женщина не слышала. Её глаза, наполненные слезами, застыли на веки. Взгляд, брошенный через вечность, такой теплый и ласковый раньше, сейчас стал холодным и бесчувственным. От разомкнутых губ вниз по щеке тянулась алая полоска крови. «Мама! Мама, очнись!» - кричал Ганс, дергая её за руку. - Что случилось? Я слышал звон разбитого стекла, – послышался сзади голос отца. Но Ганс не слышал его. Мать, лежащая на кровати с открытыми застывшими глазами и окровавленной щекой – это и только это видел и слышал теперь мальчик. Он закрыл глаза, но, как ни силился, не мог услышать биения родного сердца, не мог услышать её дыхания, её улыбки и её голоса. Кто-то грубо схватил его за плечи и оттащил в сторону. - Заберите, заберите его отсюда, - слышался голос отца, - скрипку заберите! Уведите! Немедленно! Очертания комнаты начали расплываться перед глазами. Мальчик почувствовал, как отец сунул ему в руки кусок теплого дерева, а потом передал в объятия служанки. Старушка прижала голову ребенка к своей груди, и её фартук моментально стал мокрым от слез. Она обняла мальчика за плечи и потащила в соседнюю комнату. «Мама! Мама!» - беззвучно повторял губами Ганс. Резко дернув рукой, Ганс вырвался из объятий старухи-служанки и бросился вниз по лестнице, все крепче прижимая скрипку к груди. Мальчик выбежал на улицу и бросился прочь от дома. Мокрые от непрекращающегося дождя ветви хлестали в лицо, но Ганс не замечал этого. Он лишь крепко прижимал скрипку к груди, ведь это теперь единственное воспоминание о ней. Мальчик очнулся лишь когда добежал до реки и скрылся под камнями небольшого утеса, размытого водой и отшлифованного ветром. Ему казалось, что это какой-то ночной кошмар, что стоит лишь очнуться, и все закончится. Он закрывал и открывал глаза, мотал головой из стороны в сторону, бил одной рукой о камни, растирая по лицу грязь и слезы, а другой рукой крепче прижимал скрипку к груди. Он не мог поверить, он не мог понять, что его мамы больше нет. Он пытался отогнать эту мысль как можно дальше, но не мог – она, как назойливая муха, возвращалась обратно все с новой и новой силой, пробиваясь к сознанию. Сердце готово было порваться на части. Обида, горечь, ненависть, пустота – вот что сейчас было в его душе. Все это теснилось внутри, грозясь вырваться наружу. Ганс беззвучно закидывал голову назад. Тупые слезы горечи лились из его глаз, а из горла вырывался не то стон, не то хрип. Сколько времени он провел так, мечась из стороны в сторону в порывах безумной ярости и отчаяния, сказать сложно. Дождь заливал окрестности. Река начинала выходить из берегов. Ганс слышал эти новые, особые звуки, а ещё он слышал, что в душе что-то изменилось. Теперь он по-новому взглянул на мир, по-новому услышал его. Теперь все вокруг стало окрашено в минорных тонах. Из-под свода своей небольшой пещеры мальчик видел, как небо медленно темнеет. Дождь прошел, оставив лишь запах затхлой сырости и звук скатывающихся с камней и деревьев капель. Ганс знал, что его никто не ищет. Он не слышал криков, не слышал, как трепещет воздух, рассекаемый чьими-то голосами. Он закрыл глаза ладонями и окунулся в свой мир. В мир своей души. Мысли нестройными рядами роились в голове. Она теперь далеко. Слишком далеко. И больше не услышать этого голоса… Медленно приходит понимание, что она ушла навсегда. И сразу внутри стало как-то холодно, ведь не увидеть больше этих лучезарных глаз, не почувствовать нежного прикосновения рук… Скрипка, казалось, тоже плакала. Капли воды, падающие с потолка пещеры, стекали по её лакированной «коже», оставляя серые разводы. Ганс, наконец, оторвал ладони от лица и глянул на свою спутницу. Да, она идеальна. Эти плавные черты, напоминающие женскую фигуру, изящно изогнутая головка, натянутые струны… Сейчас как никогда скрипка напоминала Гансу о матери. Казалось, будто в самих очертаниях инструмента прослеживался её силуэт. Мальчик вытер лицо, размазывая остатки не засохшей до сих пор грязи, и протянул руки к скрипке. На ум сразу же пришли с полсотни мелодий. Ганс начал играть. Вот эту небольшую польку напевала мама на прошлое Рождество. А эту павану Ганс слышал, когда они с родителями ездили в город этим летом… Воспоминания мигом нахлынули, прервав на несколько мгновений связь мальчика с реальностью. Ему казалось, что вот, прямо сейчас, он бежит по сухому, раскаленному палящим солнцем песку, слышит песни пастухов, направляющих свои стада на ночлег, чувствует на своей коже прикосновение жаркого ветра. Он закрыл глаза, воссоздавая в голове картины природы: скалистых гор, где воздух всегда прохладен и свеж, леса, полного разнообразных шорохов и пения птиц, реки, с вечно квакающими лягушками по берегам. Эти образы в голове были такими яркими и живыми, так явно напоминали о былом счастье, что Ганс на мгновение забыл о случившейся трагедии. Лицо его изменилось. Губы осветились улыбкой радости, окончательно изгнавшей тяжелые мысли из разума. Мальчик смеялся, вспоминая все больше и больше деталей: маленького ягненка, отбившегося от стада, мамину шляпку, унесенную ветром на реке, вечно красные щеки кухарки… Внезапно перед внутренним взором вновь возникла комната, остекленевшие глаза, кровь, стекающая по щеке… Ганс Люсьен распахнул глаза и прекратил играть. Что-то как будто кольнуло сердце, заставив его сжаться с болью. Учащенное дыхание с хрипом вырывалось из груди. «Её больше нет. И что будет дальше?» - прошептал голос внутри. Резкое осознание того, что теперь он остался совершенно один, словно кнут, хлестнуло по сердцу. Мальчик внезапно понял, что кроме матери и скрипки в его жизни никого не было: ни друзей, с которыми можно бы было поиграть во дворе, ни отца, в последнее время все чаще коротавшего часы в компании бутылки вина. Страх неизвестности вновь охватил сердце, к чему прибавилась ещё и режущая боль израненных ног. Уже совсем стемнело, но мальчик все ещё полулежа смотрел на медленно текущую реку, прижимая к груди единственное живое существо, способное понять то, что он чувствует – свою скрипку. Глаза его медленно смыкались. Усталость и боль, которые довелось перетерпеть ему сегодня, медленно затуманивали сознание. Ганс все медленнее хлопал длинными ресницами, обрамлявшими темно-карие, будто бы замершие, глаза, и через некоторое время веки его сомкнулись тревожным сном.