Как я перестал бояться и полюбил молнии

Во многих смыслах они были несвободны. С точки зрения философии фанатиков чистоты человеческой расы, они были заложниками генетики; статус мутантов делал их своего рода неприкасаемыми. В некоторых районах города Ороро приходилось держать Курта под руку, поскольку он практически ничего не видел, одетый в огромную шляпу и удушающий шарф, обмотанный несколько раз вокруг шеи. Необходимо было скрывать синий оттенок кожи и заостренные уши, которые лично она считала прекрасными, а также клыки, способные пронзить кожу и разорвать человеческую плоть на куски, хотя никогда и ни при каких обстоятельствах он не пустил бы их в ход. Кроме того, он носил пальто, чтобы скрыть тонкий гибкий хвост, завидев который, любой сторонний наблюдатель в ужасе заорал бы, цитируя те самые молитвы, которые Курт так нежно шептал перед сном. Интересно, сколько плевков в лицо от своей религии он может вытерпеть прежде, чем окончательно откажется от нее? Люди смотрели на него, но никогда не видели. И до тех пор, пока они не смогут смотреть на него без страха, он не будет свободен. Иногда он мог использовать голографический индуктор, чтобы выглядеть нормальным и быть принятым обществом, но тогда наступала очередь Ороро вспомнить о своих «социальных недостатках». Быть черной в этой стране означало страдать от предубеждений гораздо более старых и укоренившихся, чем те, что приходились на долю Курта. Если бы они шли, держась за руки, по улице, она слышала бы эти тихие шепотки за своей спиной. Если бы она захотела купить билет в кино, вполне возможно она узнала бы, что места забронированы для кого-то с более светлым оттенком кожи, кто принят в этом обществе дольше, чем она. Она слышала бы это в молчании, видела в осуждающих взглядах людей, проходящих мимо; они рассматривали бы ее молча, и молча отвергали. Ороро обладала непоколебимым самолюбием, но все чаще Курт замечал, что это все же задевает ее. Иногда он мог убежать от себя, но она не могла, и смотреть на то, как кто-то настолько тебе близкий несет столь тяжкое бремя, было невыносимо. Он знал, и она знала, что они не свободны. И никогда не будут свободны вплоть до того самого дня, когда смогут оба, рука в руке, пройтись по улице без того, чтобы быть осужденными за свою внешность, которую они не выбирали. Вплоть до того самого дня, когда люди на улицах станут улыбаться им, как самой обычной, ничем не примечательной паре, которой они не были и, возможно, никогда не будут. До того самого дня…