***
Комната медленно растаяла, и я проснулся. Пару секунд я соображал, где теперь нахожусь, а потом понял, что Йохана трясет меня за плечо, приговаривая - Туо, проснись! Да проснись же! - Ханни, слава Богу…. Пора отсюда сматываться, а то уже глюки начались, - ответил я, прижимая ее к себе. Какое счастье, что весь этот бред оказался кошмарным сном. Йохана ничего мне не ответила, вероятно, во сне я, все-таки, звал призраков из прошлого. Остаток ночи прошел спокойно и без сновидений. Все утро я наблюдал за тем, как Ханни делает себе макияж, гладит платье и торопливо носится по квартире, с криками о том, что опаздывает на работу. И как только женщинам удается краситься и пить кофе одновременно? Для меня это оставалось загадкой века. Потом она убежала, сообщив, что купит на ужин что-нибудь вкусное, а я даже поцеловать ее на прощание не успел! Тобиас с ворчанием принес мне тапочки и замахал хвостом в уже захлопнувшуюся входную дверь. - Да, приятель, вот мы и остались одни. Бросила нас хозяйка, - приговаривал я, шутливо схватив пса за уши. Тобиас повалился на спину, обрадовавшись, что сейчас будет игра. Я принялся чесать ему живот. Мысли вырвались на волю, окончательно испортив мне и без того не самое радужное настроение. Когда я в полусознательном состоянии валялся на полу в ванной и выл от боли, мне было не до самокопания, но сейчас пора взглянуть на вещи трезво. Я четко понимал, что Йохана не обязана возиться со мной до конца своих дней, она и так слишком много для меня сделала и продолжает делать. Ее поведение в последние несколько месяцев натолкнули меня на определенные размышления: у нее кто-то появился. Что было вполне очевидно. Зачем ей нянчиться со старой развалиной еще несколько лет? Она молодая, красивая, перспективная владелица клиники и прямая наследница доктора Готвальда, ей и карты в руки. Йохана чуть свет уносилась на работу и возвращалась, когда стрелки часов неумолимо приближались к полуночи. Я несколько раз порывался ее встретить, но она предупредила все мои рвения: «Сиди дома, Туо, простудишься еще, не дай Бог!». А зачем, скажите, она каждый день выбирает себе новое платье или костюм, да еще и в салон красоты записалась? На сегодня, кстати. Нет-нет, я ни на что не претендовал, и вряд ли имел на это право – Ханни и так отдавала мне всю себя в течение всех этих адских лет, но внутри жгучей волной поднималась ревность, и я не знал, о какую стену мне лучше побиться, чтобы прийти в себя. Тобиас сорвал с крючка поводок и запросился на улицу. Я пожал плечами: «Почему бы и нет? Хоть мозги проветрю». - Пойдем, старина, развеемся. Мы гуляли по окутанному туманом городу и не знали, что мы, собственно говоря, здесь делаем. Жизнь крутила и вертела нашими судьбами, как хотела, кидала из одной крайности в другую, и не удосуживалась спросить: есть ли у меня желание следовать ее сумасшествиям или все же нет? Я любил Йохану всю свою жизнь, независимо от того, был я один, или рядом находились другие женщины. Она всегда занимала какое-то священное место в моем сердце и мыслях, такое, которое было недоступно другим. Да, я предавал ее на физическом уровне, это свойственно всем мужчинам, и как ни противно это осознавать, но против природы не попрешь, зов плоти так часто заглушает рационализм. Однако моя душа всегда принадлежала одной лишь Йохане, и она всегда будет ей принадлежать. Сказать, что у меня было паршивое настроение – это ни сказать ничего, мне казалось, что внутри всё встало на обратный отсчет и сейчас, в любую минуту, может произойти взрыв, но взрыва не происходило. Жизнь любит преувеличивать, и было бы намного приятнее, если бы наши радости стоили потраченных в ожидании эмоций, а горести воспринимались чуточку мягче. Тобиас то и дело отбегал на длину вытянутого поводка и знакомился с другими гостями парка, я вежливо раскланивался с соседями-собачниками, но заводить разговор не спешил. Мне сейчас было не до обратного и прямого порядка слов в немецком языке, а выглядеть необразованным дураком просто не хотелось. Я наблюдал за полюбившейся мне псиной и невольно проводил параллели: Йохана так же держала в руках поводок, и независимо от моего на то желания, укорачивала либо удлиняла шлейку. Я всегда останусь единым с ней, как бы больно мне не было сейчас. Конечно, она не записывалась на роль Пенелопы, и ткать покрывало годами была не обязана, да и сам я на роль Одиссея походил очень отдаленно, тем не менее, я не буду стучать кулаком по столу и предъявлять свои супружеские права. Мы с ней тогда так и не успели пожениться, а сейчас жизнь сама расставила приоритеты. Никто никому ничего не должен. Только почему, черт возьми, мне так больно ее отпускать?! Я нашел на тротуаре оброненные кем-то двадцать Евро и долг добропорядочного гражданина во мне поспешил заткнуться. Мне захотелось напоследок сделать для Йоханы что-нибудь приятное, какую-нибудь незначительную мелочь. Ханни столько всего сделала для меня, я, по сути, сидел на ее шее все эти годы, когда не то что о работоспособности, даже о том, чтобы дойти из спальни в кухню, не могло быть и речи! Да…. Я должен ее отблагодарить, хотя бы в силу скудных возможностей. На большее я был неспособен, даже на то, чем обычно заканчиваются ужины при свечах. Я спрятал дрожащую ладонь в карман и зашел в ближайший магазинчик. Мой взгляд сразу привлекли конфеты «Mozartkugeln», и я улыбнулся, припоминая связанную с ними историю. Йохана рассказывала мне, что когда она была маленькой девочкой и училась постигать нотную грамоту, проклиная пианино, композиторов и преподавателя по специальности, то за хорошие оценки и отлично сыгранные гаммы, мама клала на крышку пианино эти самые конфеты, говоря: «Как я хочу, чтобы ты стала моим маленьким Моцартом». Бог весть, откуда в Финляндии находились немецкие конфеты, не из самых дешевых, к тому же, однако они были. И это было самое светлое воспоминание Йоханы о музыкальной школе. В начале наших отношений я заваливал ее килограммами этих конфет, и это были самые светлые моменты нашей прошлой жизни. Тогда наша любовь пахла осенью, капуччино и конфетами, сейчас – болью, горькими поцелуями и дождем…. На остаток денег я купил симпатичный букет фиалок, справедливо рассудив, что даже если мы и разорвем наши не сложившиеся отношения, то стоит сделать это красиво и тепло. Время до вечера я провел за тем, что пытался нажарить картошки и хоть на минуту не думать о шквалах возрастающей паники. Пусть я завтра утром уйду восвояси, еще даже не представляя куда, я люблю Йохану и я должен сказать ей об этом. Даже если это будет в последний раз.***
Что такое моя жизнь? В сущности: бесконечная череда взлетов и падений, боли, ужаса, отчаяния, одиночества. Всё сменяло друг друга с разной степенью кошмара и интенсивности ударов. Когда-то давно, когда я была здоровее и моложе, я считала все проблемы понятием проходящим, сущей чепухой. Я окружала себя ясными зеркалами, и они уверенно отражали все плохое. Так было когда-то, да и было ли? Со мной ли? Сейчас я превратилась в надеющуюся реалистку, как говаривала фрау Эльза. Оптимистам легче живется на свете, они не так остро всё воспринимают, я же – человек приземленный, мой сердце уже устало болеть, но я не могу радоваться. Я просто не верю в то, что это возможно! Бывали в моей жизни и светлые моменты, ведь после дождя всё равно выходит радуга, однако такие минуты были слишком скоротечны, оттого становилось еще больнее. Когда-то я была уверена, что моя жизнь – это одиночество. Оно обнимало меня своей скользкой рукой, кутало в туманный плащ, дарило…. Успокоение? Как на кладбище. Там ведь тоже становится спокойно. Иногда. Я выносила из одиночества выгоду, мне было хорошо наедине со стенами, правда. Я никому ничего не была обязана, никто не ждал меня вечерами и не будил по утрам, я могла планировать свои выходные, как заблагорассудится, то есть – могла сидеть перед телевизором до зари. Я ни от кого не зависела, и никто не упрекал меня в том, что я стала обузой. Болезнь ограничивала меня во всем когда-то, потом я вдруг стала вольна жить, как хочется, однако я абсолютно не знала, что с этой свободой делать. Когда человек по-настоящему одинок, то ни дождь за окном, ни странная цыганская семья на кухне не способны отвлечь его от одиночества. К чему это я? К тому, что как бы мы ни привязывались к близким, мы всегда будем одиноки, никто, кроме нас самих, не способен понять нашу душу. Свою-то я никогда не понимала. Глупая девчонка, вздумавшая вдруг поверить в сказки! Видимо, шлюха-жизнь недостаточно извращалась надо мной, она вдруг решила действовать по принципу «а напоследок!». Больно. Много лет я мечтала проснуться поутру, пойти готовить яичницу, повозмущаться, что она пригорела, и что сбежал кофе, почувствовать на своих плечах сильные руки, взглянуть в любимые глаза, замереть от счастья. Жизнь наказала меня, исполнив мечту. Я отшвырнула в сторону медицинские карты, которые заполняла, и уронила лицо в ладони. Как я ненавижу октябрь! Не-на-ви-жу! Впервые за много лет мне захотелось жить, захотелось идти на работу, улыбаться людям, подбадривать своих отчаявшихся больных, сидеть с ними до утра, стирать носки, варить супы, делать себе макияж, я уже лет сто не брала в руки тушь, умирать от поцелуев и растворяться в его объятиях…. Что бы я там не кричала, я моей жизнью был он – самый любимый, самый родной, тот, чью боль я выстрадала, чьи муки с радостью приняла бы на себя. Тот, кто не любил меня больше, кто ранил сильнее всех. Мне захотелось плакать, но слезы словно решили пожалеть мои истрепанные нервы. Так я и сидела, и всхлипывала в пустом кабинете опустевшего мира. Н-е л-ю-б-и-т!!! Эхо отражалось от стен, врезалось в душу, ножом гуляло по венам. Куда бежать и куда прятаться? Не любит. Вспомнились слова Фридриха: «Выздоровеет твой коматозник, убежит к себе в Суоми, к жене, к дочке, а ты останешься! И некуда тебе будет бежать, некому пожаловаться, а знаешь почему? Потому что ты, дорогая, дремучая дура, если еще на что-то надеялась». Проклятый ухажер оказался прав, о, как же прав. А я дура! Сегодня ночью Туомас звал во сне Мери, звал не переставая. Конечно, как же иначе? Она подарила ему надежду тогда, когда некому было его поддержать, она вытащила его из депрессии, подарила такое важное для композитора чувство – вдохновение. Мери родила Туомасу дочь, его чудо, его продолжение! Он души не чаял в Анне, каждая женщина мечтала бы видеть рядом такого мужа. Мери дала ему новую жизнь, а что же я? Из-за меня он чуть не умер от инфаркта тогда, его втянули в кабалу промоутеры и менеджеры, я могла бы подарить ему сына, но оказалась абсолютно несостоятельной продолжательницей рода. По моей вине он впал в кому, и это чудо, что он из нее выкарабкался. Скажете, я вытащила, подвиг совершила, а вот и нет! Я – врач! Прежде всего, и только потом уже влюбленная идиотка. Мой долг заботиться о своих пациентах, я обязана помогать и спасать жизни, тем более – исправлять ошибки, пусть даже роковые. По-сути, ничего такого я не совершила, орден давать было не за что. Заслужить любовь Туомаса не так просто. Я с удивлением огляделась вокруг и поразилась собственному цинизму и логичности ситуации. Внутри раскрылась так и не зарубцевавшаяся рана, пустота давила на уши, слезы, наконец, побежали по щекам.***
- Расскажи мне что-нибудь, - попросил вдруг Туомас, взяв меня за руку. Я вздрогнула и одарила его хмурым взглядом. - Туо, это ни к чему. Тебе бы сейчас успокоиться и не думать ни о чем, а тут я, со своими призраками. - Вот потому и прошу тебя рассказать. Я одернула руку и уставилась в окно, за которым мелькали облака, прячущие за собой красную луну, оттого казалось, что весь мир куда-то плывет и мы вместе с ним. Рассказать тебе…. Но что? Я нервно провела рукой по волосам и начала свое нелегкое повествование. О том, как умоляла Дубайских врачей ничего никому не рассказывать, и как спешно улетала в никуда ночным рейсом до Хельсинки. О том, как плакала мама и проклинала всё и вся, а больше всех тебя, Туомас, за то, что подарил мне самое большое счастье. И о том, как хоронили маму, и о себе в сползшем парике, загадывающую на падающую звезду одно желание: чтобы вновь отрасли волосы. И они отрасли, только счастья мне, почему-то, не прибавилось, может, потому, что наш неродившийся ребенок никогда не назовет меня «Мама»? О чем рассказать тебе, любимый? О том, как я стояла на том памятном озере в Тампере и вспоминала, как готовилась стать твоей женой? Или о том, как ринулась под пули, зная, что надежды нет. Зачем я тебе такая, с букетом болезней и только-только отросшими волосами? У тебя была Мери, наивная и упрямая, она должна была сделать тебя счастливой. А еще – о том, как ты прижимал меня к себе, в последний раз, и о том, как мне вдруг страшно захотелось жить. Потом я сто раз умирала в больнице, молясь, чтобы всё уже, наконец, закончилось, и мне даже было все равно в чью пользу: жизни или смерти, я просто устала бороться. А после, о том, как я стояла под горячим душем и пила кофе, прячась от папы Генриха, и клялась себе, что не отдам тебя Мери. И накаркала, ведь, ох, кто бы знал! Или о том, как я тогда примерзла к полу в операционной, уже будучи готова отдать свою собственную почку, душу, голову и жизнь, только бы очнуться от этого кошмара, и разубедить тебя, вздумавшего поиграть в героя. А потом внутренний голос монотонным голосом буддистского монаха шептал мне мантру о том, что ты не любишь. Не любишь меня. И пришел в операционную только из-за жены, и все мои мечты привычно рухнули в черный океан, а я даже не расстроилась. Я рассказывала о том, как моя жизнь за один вечер превратилась в ад, по моей же, кстати, вине. Помнишь ли ты, как я дневала и ночевала у твоей кровати, как не дышала над приборами поддержания жизнедеятельности, боясь, что одно мое неловкое движение, и…. лучше не представлять. А потом опадали листья, и шел снег, я куталась в плед, рыдала в подушку и даже думать боялась о том, сколько еще Новых годов встречу без тебя. Я робко молилась у твоей постели, вглядываясь в ночное небо, усыпанное пуговицами звезд, ты даже не знаешь, как сложно бывает дожить до рассвета, как сложно мне было тогда. Я щедро изливала на тебя поток слов, эмоций и слез, я не должна была, конечно, это несправедливо по отношению к тебе, но держать в себе весь груз боли прошлых лет я была больше не в состоянии. Ты молчал. Не охал, не ахал, не злился и не перебивал, просто молчал. А потом, когда я зябко обхватила себя руками и уставилась в пустоту, не замечая ни кухни, ни разразившейся грозы, ни тебя, ведь я по-прежнему была там, в аду, ты просто прижал меня к себе, все также молча. Нам не нужны слова, ты понимаешь меня на каких-то сверхъестественных уровнях.***
- Теперь твоя очередь, - я скорее догадался, чем услышал, как это сказала Йохана. За окном маками расцвели звезды, но раскаты грома вдали все еще говорили, что дождь так просто не сдастся. Я взял дрожащую ладошку Йоханы в свою и задумался. О чем же тебе рассказать, а? И надо ли это кому-нибудь? Я тряхнул головой, проклиная свой эгоизм, и заговорил. Рассказывал о том, как оплакивал белый памятник, даже не подозревая, что тела там нет, и не будет, как бродил ночами по Китее, натыкаясь на пьяные компании, такие же, как я сам был в тот момент. Нет, не такие, гораздо умнее и счастливее, а то ударили бы меня по голове ломиком, и нет проблем, а так, иди домой, мучайся, пей…. А еще, о том, как не выдержали родители, как грозились запереть меня в психушку на принудительную реабилитацию, если не прекращу искать встреч со смертью. И я уезжал в Хельсинки, прятался от знакомых и пил до мраморных небес, чтобы хоть на пару часов забыться. А потом я потерял тебя во второй раз. Я все силился и не мог поверить, что это конец, и что узнай я раньше, что ты жива…. Не видел бы сейчас снующей рядом Мери и выводившей из себя. Расскажи мне…. И я рассказывал. Как не спал ночами и ходил как прибитый днем, как нянчил Анне, при живой-то матери, как зарекся пить, и как стал мамой, папой, бабушкой и дедушкой в одном лице. И о том, как было тяжело, и это не малодушие, меньше всего я хотел, чтобы Йохана вытирала мне сопли, нет, просто мужик создан воевать, рубить деревья, ковать мечи, водить пароходы, а не стирать пеленки-распашонки и варить молочную смесь. Ну не создан, и все! Тарья и Анетт только мешали, а я бродил по комнате как загнанный зверь, стараясь не заорать от отчаяния и не разбудить с таким трудом уложенную спать Анне. Потом приходила Мери, опустошала мой кошелек, строила глазки…. Я был бессилен ее переубеждать и что-то доказывать. Я как последний дурак надеялся, что в ней когда-нибудь проснутся материнские чувства. Вот потому-то я и пошел тогда на операцию. Самый лучший отец хуже самой плохой матери, так наивно полагал я, и это предположение едва не стоило мне жизни. Я тоже знаю, что такое, когда пытаешься дотянуть до рассвета. А он все не настает. Ждешь – ждешь, когда небо затянет розовая дымка, и не можешь понять, что солнце не выйдет больше уже никогда, и что внутри только черная ночь, такая же пропитавшаяся болью, как и твоя душа. И нет больше крови, нет сил, нет желания жить. Только темень и отчаяние. И боль, ставшая твоей кожей.***
Я рассматривала в чашке кофейную гущу, словно надеясь, что та поможет привести в порядок мысли, но гуща ответов не давала. Еще пару часов назад я сидела в парикмахерской, отдав свою рыжую шевелюру на растерзание мастеру, и сгорала от то ли ревности, то ли зависти. Я сама придумала себе проблему, и она съедала меня изнутри. Ветер шевелил ржавые ветки, и листья казались каплями застывшей крови. Я все шла, шла, шла. Всю свою жизнь, а когда дошла, то увидела даже не тупик – пропасть, только почему падать так страшно? Мы решили расстаться красиво, и когда я увидела накрытый стол и сковороду жареной картошки, то поняла, что не одну меня такие мысли посещали. Конечно, там же Мери, дочка, развалины группы. После исповеди Туо мне стало стыдно и больно. У меня полыхали щеки, и я не смела себя оправдать. - Тумпи, возвращайся из той ночи, прошу тебя, возвращайся ко мне…. Я вздрогнул и прижал ее к себе. Любимую родную, хвастающуюся новой прической и робко рассматривающую букет подаренных фиалок. - Ты моя, слышишь? Только моя, - выдохнул я, зарываясь в ее волосах. Она судорожно всхлипнула. Какие же мы дураки! - Прости меня, Ханни. - За что? – удивленно прошептала Йохана. - За то, что могло бы случиться.