Nightcall

      Я тону. Чей-то голос проникает в окружающий мрак, и я хватаюсь за него, как за спасательный трос, который вытянет меня из бездонной ямы.       – Зомби! Зомби, проснись!       Я вырываюсь из мрака на поверхность реального мира, хватаю ртом воздух и тут же свешиваюсь с кровати. Желудок выворачивается наизнанку, и все его содержимое оказывается на полу. Я слышу вопли отвращения, но они тонут в диком, режущем слух вое. Я не понимаю, что происходит.       Меня вдруг дергают за плечи и поднимают с кровати, ставя на ноги. Кто-то бьет меня по лицу.       – Очнись, придурок! Воздушная тревога! – это Кремень.       Он резко отпускает меня, и я еле удерживаюсь на ногах. От стоящего повсюду гула трещит голова, сирены визжат так, что комната, освещаемая аварийными лампами, вибрирует. Жар волнами хлещет из тела, кровь ударяет в голову. Последнее, что я помню, это пол. Серый, мокрый пол. И звуки – шорох щетки о шершавую бетонную поверхность. А затем мир начинает кружиться, как карусель. Меня окутывает темнота, и она кружится. Кружится и кружится, не останавливаясь...       Меня снова тошнит.       – Шевелись, Умпа! Зомби, не тормози! – кричит Кремень и пихает мне в руки винтовку. Она кажется тяжелее, чем раньше, тянет меня к земле.       Если я лягу и притворюсь мертвым, может, меня оставят здесь?       Я закрываю глаза. Горло горит, во рту горький привкус желудочного сока, и такое ощущение, что я растекаюсь, в моем теле нет ни одной кости.       – Эй, не падай в обморок, ладно? – Кремень крепко сжимает мое плечо, заставляя открыть глаза и посмотреть на него.       Он не паникует, но находится на взводе, боится, что мы опоздаем и нам влетит от Резника. Его брови сведены к переносице. В другой ситуации я бы посмеялся и сказал, что они наконец срослись сами, но мне не хочется снова сблевать.       Я похлопываю Кремня по плечу:       – Оставь меня, солдат. Я уже не жилец. Спасайся сам... спасай группу...       Кремень смотрит на меня, как на зараженного "красной смертью", и резко отпускает, отталкивая от себя.       – Все на выход, мать вашу!       Мы выбегаем из казармы: Наггетс впереди, за ним остальные. Я – замыкающий. Слабость во всем теле только мешает, заставляя меня спотыкаться. Но это чувство рассеивается с каждым новым шагом. А может, я просто привыкаю к нему, адаптируюсь. Ведь именно этому нас учили здесь.       Сотни новобранцев бегут мимо нас по плацу к тоннелям, ведущим на подземную базу. Я вижу впереди массивную фигуру Кремня, его поднятую руку, как береговой маяк, ориентирующую нашу группу в темноте. Я подгоняю Умпу и Кекса, стараясь сам не отставать от них.       В лестничный колодец, вниз на четыре пролета с желтыми лампами аварийного освещения. Винтовка бьется о мою спину. Скорее всего, на копчике завтра будет синяк.       В самом низу через бронированную дверь и дальше по небольшому коридору, через еще одну бронированную дверь, в подземный комплекс, лабиринт из пересекающихся коридоров. Нас так часто гоняли по ним, что я даже с закрытыми глазами найду дорогу к нашей станции, но только не сейчас. Однотонные коридоры все тянутся вперед и вперед, скачут перед глазами. Кружится голова. Если мы продолжим и дальше так плестись, то меня вырубит прямо здесь. Я кричу ребятам, чтобы они поднажали, и обгоняю Умпу, Кекса, Дамбо, Танка... Освальд?       – Где Освальд?! – кричу Кремню.       Мимо нас в противоположном направлении бегут ребята из другой группы. Топот десятка пар армейских сапог сбивает меня, оседая гулом в и без того опухшем мозгу.       – Это сейчас неважно! Береги дыхание, – хмурится Кремень.       – Это важно! Неполная группа – все равно что...       – Она больше не в нашей группе.       – Что?! Что за хрень?       Направо, налево, два раза направо, налево и в последний коридор.       – Потом, Зомби.       – Объясни мне.       – Отвали!       Зараза.       Кремень прибавляет скорости и падает на колени в одиннадцати ярдах от меня, в тупике одного из коридоров, готовясь к стрельбе. Там же стоит Резник с секундомером в руке и омерзительным выражением на лице. Я понимаю, что у нас нет времени задавать вопросы и отвечать на них.       Все происходит по отработанной схеме: винтовки нацелены на решетку вентиляционной шахты, которая ведет на поверхность, они не сняты с предохранителя и даже не заряжены, чтобы никто не смог никому навредить. За нашими спинами Резник считает секунды. Не знаю, насколько мы опоздали, я не считал. И это последнее, что волнует меня сейчас.       – Восемнадцать секунд, – говорит сержант. – Вы не солдаты, вы слизняки.       Пусть опустит нас хоть на последнюю строчку в таблице лидеров или выкинет из нее вообще. Без разницы. Только Танку не насрать на это: он тихо и рассерженно шипит где-то сбоку. Естественно, считает, что виноваты все, кроме него и Кремня. Об этом и ноет на обратном пути, когда Резник отпускает нас, обругав последними словами.       Я догоняю Кремня и ловлю его раздраженный взгляд. Он отстраняется от меня и зло выдыхает через нос, как бык. Кремень, видимо, старался сделать это беззвучно, но он не умеет делать что-либо беззвучно. Если он злится на меня за то, что я ударил его, то я не вижу в этом никакого смысла. Во-первых, он сам полез, зная, что ему может прилететь. А во-вторых, это сейчас не имеет никакого значения. Однако я принимаю его молчание и не задаю вопрос. Мы идем в тишине до самой казармы.       Все слишком возбуждены, чтобы сразу же уснуть, да и в бараке нестерпимо воняет блевотиной. Под общие возгласы, полные отвращения, я чищу пол, успевая прямо к отключению аварийной системы освещения. Как только свет гаснет, все расходятся по кроватям, все еще жалуясь на запах. Но вскоре они замолкают, и только шум дыхания прерывает тишину, которая после визга сирен кажется могильной. Мне она не нравится, поэтому я нарушаю ее.       – Что с Освальд?       Мой сиплый голос режет воздух, и тишина становится легче, в ее броне проделали дыру. Где-то справа от меня Кекс переворачивается на другой бок, а слева коротко всхлипывает Наггетс.       Понятно.       Она же не умерла, верно?       – Что?       – Она ушла... – пищит малыш, утирая глаза.       – Не ушла, а ее перевели, болван, – бубнит Чашка, и тот только сильнее заливается слезами.       – Она сама попросила?       – Из-за того, что ты избил ее дружка? – встревает Кремень.       Несколько минут назад он вроде бы не хотел со мной говорить. Неужели свершилось чудо?       Он хмыкает:       – Слишком много о себе думаешь. Все, что нам известно: перед обедом, когда мы все были здесь... Кстати, где был ты?       Где я был... Я не знаю. Не помню. Резник говорил, что отведет меня к коменданту...       Мне промыли мозги.       Отлично. Им об этом знать необязательно.       – У полковника.       – Ясно. Неслабо тебя там, да? Когда пришли с ужина, ты тут как трупак валялся.       – Неважно. Что с Освальд?       Танк раздраженно вздыхает:       – Да что рассказывать-то? Пришел Резник, сказал ей паковать свои манатки и идти за ним. На ее вопросы, типа, "зачем" и "куда", плюется, мол, не ее собачье дело.       – Я слышал, как сержант говорил, что она никогда не сможет пользоваться рукой полноценно... Без обезболивающих то есть, – шепчет Дамбо.       – Вот это новости! – с сарказмом комментирует Кремень.       Они еще о чем-то говорят, но я не слушаю. Какая разница. Это все пустое.       Не знаю, что чувствую. Злость? Горечь? Обиду? Что-то из этого, и оно стоит у меня поперек горла. Странно. Странно осознавать, что теперь я не буду видеть ее каждый день. Возможно, вообще не буду ее видеть. Не буду разговаривать с ней по ночам. Не буду не высыпаться, а потом жалеть о потраченных в пустую часах сна. Жалеть об этих часах только днем, потому что ночью казалось, что именно так их и стоит потратить. Не буду отвлекаться на тренировках или где бы то ни было еще. Не буду ревновать ее к каждому столбу.       Наверное, это к лучшему.       Вот только она меня ненавидит. Я видел тогда, на арене, что она хотела ударить меня, сильно-сильно. У нее даже пальцы на больной руке дернулись. Но она не ударила. Посмотрела. Молча. Да там и не нужны были слова, чтобы понять, как сильно она меня ненавидит.       Лучше бы ударила.       С другого конца барака слышу тяжелый храп Кремня. Умпа что-то бормочет про хлопья с молоком.       Отец говорил мне, что человек способен привыкнуть ко всему. И я привык. Привык вставать до рассвета и одеваться за сорок пять секунд. Привык бегать по мерзлой, часто скользкой земле три круга, а потом еще штрафные – столько, сколько захочет сержант. Привык к бесконечному ору и литрам помоев, вырывающихся из его рта. Привык жить по расписанию и привык к скучному свободному времени, без телевизора, компьютера и Интернета. Привык к консервированному горошку и к порошковому пюре. Привык молиться перед сном вместе с Наггетсом. Привык к Освальд и к ее голосу. Привыкнуть легко – отвыкнуть трудно. Но я попробую.       Сегодня мы легли без молитвы.