Nightcall

      Зубчики щетки шуршат о бетон.       Рана на губе затягивается и тут же лопается снова, я уже привык к металлическому привкусу во рту. Левая щека припухла и саднит, но это не идет в сравнение с жжением разодранных костяшек. Каждое движение – боль, напоминающая о сделанном. Но я не чувствую вины. Будь у меня возможность, я бы поступил так и во второй раз, и в третий.       На арене Резник был в бешенстве, но я до сих пор не вижу причин для этого. С самого начала его целью было уничтожение Бена Пэриша и создание безжалостной машины для убийства – Зомби. В тот момент, когда я перестал чувствовать что-либо кроме всепоглощающей злости, я достиг нужной точки. Точки, к которой мы стремились все это время. Резник должен быть счастлив, он достиг своей цели – он создал монстра.       Пальцы цепляются и царапаются о пол казармы при каждом очередном движении. Это бесполезное занятие, и сержант знает, что бетонный пол невозможно "натереть до блеска" зубной щеткой (и не только ей). Но он так же знает, что это единственное занятие, которое может быть законченно, только когда он сам это решит. Резник собирается отвести меня к Вошу, когда это станет возможным.       Раньше при упоминании коменданта мне становилось не по себе, а сейчас абсолютно плевать. Моя жизнь уже давным-давно не моя, так зачем беспокоиться и нервничать.       Под кроватями, несмотря на частую уборку, все равно нахожу комья пыли. Заталкиваю их щеткой под прикроватные тумбы. Неловкое движение, и мой локоть со звоном ударяется о кровать. Тупая боль разливается по руке. Я откидываюсь спиной на противоположную койку и сжимаю место удара. Хочется заорать, но это бессмысленно. Так же бессмысленно, как врать себе, что тебя абсолютно ничто не волнует.       Не волнует.       Особенно тот взгляд, которым она посмотрела на меня. Будто я конченый, будто я уже не человек вовсе. Пустое место.       Кровать напротив, царапая пол ножками, скулит, грозясь развалиться. Желание ударить ее еще и еще горячими волнами напряжения растекается по рукам и ногам. И только сцепленные зубы сдерживают его.       Я вою? Кажется, да       Выбившийся из-под матраса кончик покрывала раздражает взгляд. Я не думаю, когда, встав на ноги, переворачиваю койку верх дном.       Волшебник сам пришел ко мне. Пришел и соединил в одно целое чертову жестокость Зомби и гребаный эгоизм Бена Пэриша. Одна из этих частей должна умереть.       Выдох.       Дорожка из желтого кирпича еще далеко.       Я берусь за каркас койки и ставлю ее на место, железная конструкция жалобно скрипит. Одним рывком затаскиваю матрас, стараясь не сильно тормошить его, – не горю желанием перестилать все по новой. Когда поднимаю подушку, случайно замечаю, что что-то упало, совершенно беззвучно. Карточка. На ней Освальд кружит мальчика немногим старше Наггетса, держа его подмышки, а рядом с ними стройная светловолосая женщина. Она смеется. Я ее знаю. Это женщина с фотографии Воша.       Нет.       Это бред. Я обознался...       Я знаю, что не обознался.       Значит, Освальд – ЕГО дочь... Это странно. У Воша нет детей. Только отголосок на фотографии – девочка лет семи... Но это объясняет, почему он не застрелил ее в корпусе для выздоравливающих, почему интересовался ее здоровьем... и взгляд... Этот гребаный ледяной взгляд, видимо, у Вошей в крови.       Карточка слишком толстая для обычной фотографии. Я замечаю неровность по краям, цепляю ногтем уголок и дергаю. Бумага нехотя отходит от фотографии. Сквозь ее просвечивающие остатки виднеется аккуратная надпись:

Кларисса, Тоби и Николета 2011, весна

      Николета с жирным прочерком на первой части имени. Просто Лета. Как река, отнимающая память. Какая ирония.       Взгляд не хочет отпускать каллиграфически выведенное имя.       Ни-ко-ле-та.       Я представлял, что у Освальд должно быть красивое имя, но не думал, что оно будет настолько девчачьим. Оно отдает запахом конфет и душком розовой беззаботной жизни. У нее, наверное, было все, что могло быть у девчонки из обеспеченной семьи: горы дурацких кукол, розовый домик и куча плюшевых медвежат.       У Сисси была только одна кукла, но ей и не хотелось иметь больше. Кукла по имени Люси с белыми волосами, из которых несколько прядей были выкрашены фломастерами в розовый, синий и зеленый, и безжизненными голубыми глазами. Я помню, как Сисси усаживала ее за небольшую стопку книг, – импровизированный столик, – и устраивала чаепитие с другими плюшевыми игрушками, некоторые из которых раньше были моими. А еще она звала меня. Я не хотел с ней играть, потому что это было "тупо" и "для детей". Но отец ставил меня перед выбором: либо я играю с ней, либо никаких прогулок с друзьями. В общем, выбора у меня не было. И мне приходилось терпеть, сидеть, скорчившись, и делать вид, что воображаемый чай очень вкусный, а Люси – отличный собеседник. Но особенно обидно мне было за Сокса, небольшого мягкого и подтрепанного жизнью львенка. Он был моим, сколько я себя помню. Я отдал его, когда иметь в комнате игрушки стало "не круто". Но, черт возьми, я очень не любил, когда Сисси таскала его по дому и бросала где попало. Сказать ничего не мог и потому злился. А когда увидел, что она его изрисовала, то руки ей оторвать хотел.       Сейчас я бы отдал что-угодно за игру с Сисси.       – Мля, чем ты, недоносок, занимаешься?! Я, кажется, отдал приказ натереть этот сраный пол до блеска. Или ты решил послать систему к черту? Решил показать мне и моим приказам средний палец?       От неожиданности я вздрагиваю и кое-как запихиваю фотографию в карман, прежде чем оборачиваюсь. Резник медленно приближается ко мне, сцепив руки за спиной. Приходится быстро встать смирно и отдать честь. Сержант останавливается в поле моего зрения, но не напротив, а это плохо. Я не вижу его рук, а настроение у него (и не только у него) такое, что ударить меня кажется наипрекраснейшей затеей. Я не знаю, когда и куда он ударит и ударит ли вообще.       – Смотрите все, в пятьдесят третьей группе вылупился Тайлер Дерден! Впервые выиграл в драке, избив парнишку меньше себя до полусмерти, и уже думает организовать Бойцовский клуб! Ох, я, кажется, нарушил первое правило. Накажешь меня, рядовой? Покажешь, кто тут главный? Я же нарушаю правила.       Гадаю, куда он собирается врезать. По колену? По кадыку? Под дых? Резник больше всего любит бить под дых.       Не угадал. Он ударяет ладонью по уху. Я прикладываю все силы, чтобы стоять прямо и держать руки по швам, в то время как мне в череп будто шило вогнали. Перед глазами на мгновение мутнеет, но кажется, будто это мгновение длится вечность. Боль адская, но за последнее время я почти привык к подобной, особенно в голове. Нихрена не слышу, только жужжание вакуума где-то внутри. Надеюсь, что обе мои перепонки в порядке.       – Прекращай строить из себя страдающую девочку, Зомби. Комендант ждет.       Я не оглох, только ощущение такое, будто все звуки окружающего мира изолированы от меня плотной мутной стеной. Вот это облегчение!       Я следую за сержантом, при каждом удобном случае стараясь опереться на что-нибудь, чтобы не упасть. Боль ударяет в голову волнами, частоту которых невозможно предугадать, как невозможно предугадать, когда перед глазами потемнеет опять.       Коридоры сменяются один за другим и кажутся бесконечно длинными. Мы идем в молчании почти целую вечность. На самом деле, я предпочитаю не слышать голоса сержанта, потому что с каждым им сказанным словом, мне хочется запихнуть его язык ему в задницу. Я тихо усмехаюсь этой мысли, но Резник, будто долбаный Супермэн, который, кстати, никогда мне не нравился, мгновенно оборачивается.       – Я все понять не могу, на кой хер ты избил пацана, рядовой?       Он не останавливается, только коротко бросает на меня хмурые взгляды, продолжая идти. Сержант ждет ответа, а что мне ему сказать? Приревновал девчонку? "Ну ты и гребнутый кусок извращенского дерьма, рядовой. Какая девчонка, нахрен? Ты, мать твою, на военной базе!" Да и не ревновал я вовсе. Просто было неприятно, что этот придурок лезет к нам.       – Просто так, сэр.       Резник резко останавливается, так, что я чуть не врезаюсь в его спину. Он оборачивается и пристально смотрит на меня. Становится неуютно.       Не знаю, о чем он думает. Может, наконец понял свою вину?       Вряд ли.       Наконец сержант тихо вздыхает, будто бы я – безнадежное дело, и стучит в дверь, которую я не сразу заметил, потому что она почти сливается со стеной. В ответ на твердое "войдите" он дергает железную ручку.       Полоса яркого света врывается в коридор и бьет мне по глазам. Спина сержанта в дверном проеме становится похожа на размытое черное пятно. Я жмурюсь, ожидая, пока глаза привыкнут к солнцу. Но Резник не дает мне на это много времени и дергает меня за рукав, как нашкодившего сопляка.       – Иди. – Я вырываю руку, ловя недобрый взгляд сержанта. – Не глупи, – шепчет он, и дверь за ним закрывается.       Он что, волнуется, что меня вытурят? А куда, собственно, меня вытурят? Вокруг долбаный Апокалипсис, везде чертовы Иные, на свободе я не нужен. Или они поставят меня к стене и расстреляют? Даже если и так, то это просто бессмысленная трата кадров. Много ли толку от меня мертвого будет? Не думаю.       Плевать.       Я отдаю честь.       Кабинет Воша выглядит один в один, как кабинет Резника, а сам комендант стоит у окна, его руки сцеплены за спиной. Весь чересчур правильный, образцовый полковник в отглаженной форме и блестящих ботинках. Офицерские знаки отличия на воротнике. Тонкие губы растянуты в неестественной улыбке. Это бы меня заворожило, если бы мне не было так тошно.       Он несколько долгих секунд молча смотрит на меня сверху вниз. А я не чувствую ничего, что чувствовал раньше. Благоговейный страх испарился, наличие ребенка прировняло Александра Воша к смертным.       Полковник жестом указывает мне сесть в кресло у его стола.       – Ты чувствуешь вину, Бен?       Я чувствую головную боль и некоторое удивление, – я уже и забыл, какой у него низкий голос. Очень низкий, как озвучка кинотрейлера. Но он больше не вызывает в теле дрожь. Да и зачем мне волноваться, ведь все мы совершаем ошибки. Вопрос в другом: кто из нас принимает их, а кто отгораживается от них.       – А Вы, сэр?       Он скалится, демонстрируя белые зубы, и садится в кресло напротив.       – Я не понимаю, о чем ты.       Зато я прекрасно понимаю и чувствую, что ситуация в моих руках. Я знаю его тайны, его ошибки, которые раскрылись, как любые другие секреты. Взгляд его ледяных глаз больше не приковывает к себе. Он только напоминает о паре других, в которых я, может всего раз, но видел нечто большее, чем холодность.       – Все мы виноваты перед кем-то, сэр.       – Я не понимаю...       Пальцами нащупываю смятую фотографию в кармане. Кларисса, Тоби и Николета, 2011, весна...       – Лета.       Вош вскидывает голову, не прекращая улыбаться.       – Что ты имеешь в виду?       – Я все знаю, сэр.       – И что же ты знаешь, Бен?       – Освальд – Ваша дочь.       Ни один мускул на лице полковника не дрогнул. Он кивает, и дежурная улыбка плавно сходит с его губ. Ни удивления, ни растерянности, ни горечи. Маска треснула, и на свет показалась бездушная машина, которой он является.       – Она что-то вспомнила?       Вош интересуется так, будто собирает данные для анамнеза.       Картонка в кармане хрустит под натиском пальцев.       – Я задал вопрос.       – Я не настолько тупой.       Фотография с шорохом приземляется на стол полковника. Он разворачивает ее, медленно, играет на моих нервах. Я снова вижу каллиграфически выведенные буквы и жирный прочерк на первой половине имени Освальд.       – Это все?       Я поднимаю глаза на коменданта. Он никак не отреагировал. В глубине души я ждал, что он рассердится и наорет на меня, мол, "сопляк, не лезь не в свое дело", или же испугается и станет мне угрожать, защищаясь. Но Вош плевал на все. Может, это вовсе не его семья, а фотографии он нашел на одном из покойников. Меня передергивает от этой мысли.       – Почему она ничего не помнит?       – Хочешь знать?       – Если бы не хотел, не спрашивал бы.       Он смотрит, и я чувствую легкую дрожь в икрах. Я забыл с кем разговариваю.       Вош достает из ящика стола планшет и активирует его.       – Я покажу тебе, но у всего есть цена, – он быстро набирает что-то на экране. – Ты готов ее заплатить?       Он соглашается так неожиданно, что я забываю обо всем. Я не рассчитывал, что мне подвернется возможность узнать об Освальд больше, чем она мне готова рассказать по ночам. Это не было моей целью вовсе. Ее прошлое меня не касается, а она его по попросту не помнит, поэтому я не думал об этом. А что сейчас? Я могу вторгнуться в ее жизнь, о которой она сама практически ничего не знает.       Я кивнул? Не помню. Может, кивнул, потому что полковник жмет на кнопку.       Вселенная взрывается.       Я – она. Ей шесть. Светлые волосы лезут в глаза. Все еще блондинка и еще не Освальд. Она у Клариссы на руках, женщина улыбается: "Лета, смотри на папу!"       Ей восемь. Мы в больничной палате. Кларисса лежит на кушетке и вымученно улыбается, держа в руках небольшой сверток. Лета вертится вокруг нее и просит показать Тоби.       Ей десять. Полдень, стрелковый полигон. Двенадцать патронов из пятнадцати попадают в десятку, остальные – в девятку или восьмерку. Вош выглядит так же, как сейчас. Он будто бы не стареет вовсе. Его губы растягиваются в теплую отцовскую улыбку, и он одобрительно хлопает Лету по плечу.       Я на трибунах в спортивном зале старшей школы. Ей около пятнадцати. Рядом подруга, на коленях учебники. Она смотрит, как старшеклассник-баскетболист флиртует с хихикающей черлидершей. Лета отводит взгляд и поджимает губы. Я почему-то знаю, что ей хочется быть на месте той девчонки.       Задний двор. Кларисса ловит семилетнего Тоби, который, как рыбка, ускользает от ее рук. Они смеются. Лета подхватывает брата и пару раз кружит его в воздухе. Вспышка фотоаппарата.       Жизнь Освальд проносится перед глазами рваными вспышками. Меня вырывает из одного фрагмента и тут же швыряет в другой. Я на американских горках, которые скачут вверх-вниз. Все эти фрагменты очень милые, но бессмысленные. Они не дают ответа на вопрос о том, почему стоило стирать ей память. Или Вош просто не хотел, чтобы его малышка зазналась?       Полутемная гостиная, мы осторожно подбираемся к светлому дверному проему. Я слышу женский крик и плачь, мы прячемся в тени. В проеме я вижу Клариссу, она кричит: "Ты обещал! Ты говорил, что с нами ничего не случится! Ты говорил, что мы в безопасности!" Она бьет Воша в грудь, он ловит ее руку до того, как та бьет его по лицу. "Вакцина срабатывает в одном из двух случаев. Нельзя было предугадать. Ты думаешь, я хотел чтобы это случилось с ним?" Кларисса вытирает слезы: "Ты виноват. Ненавижу тебя".       Листья оседают на серой могильной плите и рыхлой земле, украшенной цветами. Под ними, на глубине трех метров, лежит Тоби.       В пустой, стерильно-белой комнате на белых простынях Кларисса захлебывается в красно-черных сгустках крови. Они катятся по щекам и оседают уродливыми пятнами на подушках и одеяле. Женщина кричит и бранится, зовет Тоби и проклинает Воша. Лета впервые в жизни плачет навзрыд.       Я в лагере, в кабинете коменданта. Он стоит напротив и молчит. Она тоже. Она ненавидит его так, как может ненавидеть человек, который знает правду.       Мы в бараке, уже дали отбой. Темный силуэт дергает ее одеяло. Она недовольна, но встает и идет в душевую. Первый поцелуй с отчетливо ощутимым вкусом мятной пасты, которой ее ночной гость пользовался специально. Она испытывает противоречивые чувства, но не только потому, что ее целует темноволосая девушка по имени Феникс. С самого начала Феникс всячески подначивает ее, а еще бранится, как сапожник. И несмотря на то, что ее зовут Триггер, Феникс, упорно игнорируя замечания и будто бы наслаждаясь ее раздражением, зовет ее Тигр. Феникс ведет себя, как самый горячий парень в школе, и Триггер краснеет всякий раз, когда Феникс подмигивает ей. Сильная, дерзкая, саркастичная. Неудивительно, что вялая неприязнь Триггер переросла в симпатию, которую она не хотела осознавать.       Триггер волнуется: "Все фальсификация. Их нет и никогда не было. Это геноцид, панацея для человечества". Феникс коротко целует ее в губы и обнадеживающе улыбается: "Мы что-нибудь придумаем".       Ролик ускоряется. Перед глазами мелькают лица: ее одногруппники, Вош, сержанты, Феникс. Чаще всего Феникс. Ее янтарно-зеленые глаза, высокие скулы, тяжелая челюсть и ямочка на подбородке. И особенно дико сексуальная, по мнению Триггер, ухмылка с приподнятой бровью. От секундных вспышек моя голова готова взорваться в любой момент.       Они в столовой, вокруг около пятисот подростков, которые глубоко в душе злы на весь мир. Пусти искру, и они тут же превратят ее в неуемный огонь. Они восстанут против системы, потому что система, согласно Феникс, – полное дерьмо. Триггер волнуется, она боится отпустить руку сосредоточенной Феникс, зная, что та, чуть почувствуя подходящий момент, запрыгнет на стол и поднимет бунт. Феникс – прирожденный лидер. Триггер сжимает ее руку и еле слышно шепчет: "Удачи нам?" Феникс усмехается: "Пошли ее на хрен, Тигр! Удача для слабаков".       Триггер тонет в звуках ударов, вскриков и падающих тел. Она стреляет по коленам и рукам охранников, вырубает их четким ударом в голову. Феникс нигде нет.       Выстрел. Боль обжигает плечо и срывается криком с губ Триггер. Пуля проходит насквозь. Она больше не контролирует руку, не может пошевелить даже пальцами. Она знает, что плачет. Горячие слезы текут по щекам, размывают все, что происходит вокруг. Она бы хотела не видеть всего этого. Ей не нужно было никому ничего рассказывать. Особенно Феникс, которая сейчас стоит в нескольких десятках метров и с ужасом смотрит на нее. Нельзя отвлекаться. Триггер хочет крикнуть ей, но не успевает. Солдат бьет Феникс прикладом по голове, и она, пошатнувшись, падает на пол. Триггер с одного выстрела простреливает ему колено.       Каждый шаг к Феникс пронизан болью, не только физической. Кровь струится по руке и капает с пальцев, оставляя алые следы на полу. Опускаясь на колени возле Феникс, Триггер понимает, что вряд ли встанет. Но единственное, о чем она способна думать, – Феникс жива, она дышит, она в отключке. Триггер должна защитить ее, чего бы ей это ни стоило. Но в следующее мгновение крепкие руки солдат оттаскивают ее подальше, она пытается вырваться, видя, как другие забирают Феникс. "Не трогайте ее! Не трогайте ее, мать вашу! Вы, гребаные ублюдки" Вот это новости! Триггер ругается! Феникс бы отдала за такое зрелище все свои лагерные сбережения. Поэтому Триггер кричит еще: "Твари! Поганые недоноски!" Она надеется, что Феникс очнется. Удар в висок и темнота.       Перед ней Вош и несколько солдат, она крепко пристегнута ремнями к креслу. Плечо горит адским пламенем, и она брыкается и снова шипит ругательства, которые употребляла Феникс. Сейчас самый подходящий момент для этого. Доктор Пэм вводит какой-то препарат ей в вену. Триггер шипит на нее, как дикая кошка, как тигр в клетке, который знает, что все, что ему осталось, это рычать и огрызаться на браконьеров. Она истерично смеется: "Что вы собираетесь делать, а? Сфальсифицируете мою смерть? Смерть всех остальных, которые все знают? Да, у вас хорошо выходит врать всем подряд. Даже бровью не поведете, выродки!" Вош вздыхает, как-то слишком тяжело и устало: "Не ожидал от тебя такого, Николета... Ваш бунт подавлен".