Нам не привыкать к боли, если имя ей «Свобода». (с)
Джоанна в очередной раз скалится, когда по плечу её ударяет чья-то рука. Эти едва ли дружеские похлопывания выводят её из себя. Её всё выводит из себя. Эти Капитолийские залы, украшенные разномастными фонариками. Эти Капитолийские чучела: мужчин не отличить от женщин, а женщин от старой палитры с красками. И все эти рукопожатия, улыбки, бокалы, те, что на брудершафт. Карнавал, вечный праздник. Джоанне хочется вернуться в свою нору. Раз в год выныривать из жесткосердечных хвойных лесов и падать в общество тупоголовых попугаев — это не для неё. Раз в год провожать кого-то на эшафот — тоже. Только вот незадача, сегодня она провожает саму себя. Сегодня облака закрыли солнце. Блеск и приглушённый смех. Множество разных видов вкусностей на блюдах. И специфический, встречаемый только на Капитолийских пирушках, запах. Мерзкое смешение результатов рвотного и дорогих приторных ароматов парфюма. Безгласые, постоянно моющие пол, никогда не выведут этого запаха порошками и освежителями. Он въелся во все эти залы, засел глубоко в людях, начал вырабатываться костным мозгом. Капитолий, как старуха, пытающая заглушить мерзость и вонь дряхлеющего тела яркой одеждой, резкими духами. Но рано или поздно старуха непременно должна лечь в деревянный ящик. Сколько бы она не пыталась отсрочить этого, сколько бы не накладывала на гниющее лицо маски из крови рабов, она сдохнет. И Джоанна это знает, поэтому терпит. Стискивает зубы и пьёт бокал за бокалом. И в сотый раз идёт ва-банк. В сотый раз не страшно, особенно, когда жертвовать давно нечем. Что у неё осталось? Она сама да несколько синяков на спине, топор на стене. Этого уже давно не жалко. Хоть любой прохожий заходи и бери. Используй, как расходный материал в своих интересах, главное, чтобы цели совпадали. И в этот раз цель совпала. Джоанна готова навсегда остаться в Игре, только бы добить подыхающую старуху и потом посмотреть, как корчатся в муках тысячи её слабых эмбрионов, хранившихся в пробирках. Растоптать к чертям этот треклятый город, пусть даже порезав ступни осколками былого величия. Солдат Мейсон готова быть оружием в чужих руках. Солдат Мейсон знает, что оружие не щадят. Но она выполнит всё, что ей положено. Старуха должна сдохнуть.***
Джоанна в очередной раз скалится, когда по плечу её ударяет чья-то рука. Энни путанно лепечет что-то о чае и обеде. В одной руке она держит детскую бутылочку, другую спрятала за спину, как будто боится, что Мейсон сейчас ударит по ней. Боится того, что Мейсон вскочит с дивана и схватится за ножи. И Джоанну это раздражает. Этот преувеличенно любезный тон, трясущиеся руки и затравленное выражение лица. Как будто вместо приятельницы умершего мужа, Энни пригласила в дом заморенное голодом животное, готовое в любой момент накинуться и сожрать то хрупкое благополучие, построенное с таким трудом. Этот её карточный домик на ветру. Из спальни раздаётся детский плач, и Энни спешит на зов своего ребёнка, хватаясь за возможность сбежать из гостиной. С её уходом дышать становится легче. И как только Финник мог мечтать об этой семейной идиллии? О курице-наседке с её маленьким, круглые сутки орущим, цыплёнком. О доме, в котором пахнет детским мылом и пелёнками. Для Джоанны это неудивительно: любовь зла, да и Одейр человек иной породы, нежели она. Он изначально был надломан, надкушен. И сломался. Мейсон точно знает, на собственном опыте: чем меньше причин умереть, тем меньше вероятность выжить. Ненужные всегда живут. Ведь у каждого свой ад. Её здесь, среди воды и осторожных взглядов. Она встаёт с дивана и бросает беглый взгляд в окно. За стеклом густой пеленой собираются тучи — скоро, должно быть, дождь. Идёт на кухню, где на столе стоит уже остывший и слишком крепкий чай. Пакетик с заваркой утопленником плавает на дне кружки. Иногда Джоанне кажется, что Энни полная бестолочь, неспособная даже чай заварить нормально. Неприспособленная, разнеженная, бесхребетная. Такие всегда выживают, учат детей быть тихими и кроткими, вбивают в головы свои истины. Сын Финника должен быть другим. Поэтому Джоанна здесь. Она выливает оставшийся чай в раковину, туда же бросает и кружку. Жмурится, когда на руку падает капля. Хватит с неё на сегодня чая. Хватит с неё этой чёртовой жизни, где всё преувеличенно-домашнее, где каждый день заполнен теми же нехитрыми будничными ритуалами. Где нет места ей. Сколько себя не обманывай, оружие не станет мягче и любезнее. Оружие не воспитает из ребёнка мужчину. В мирное время оружие либо уже уничтожено, либо отброшено в сторону. Оружие не щадят. Джоанна шипит сквозь зубы. Ей казалось, что боли нет, и терять уже давно нечего. Она пережила многое и переживёт ещё больше, вытерпит, выстоит, только бы свергнуть тиранов. Какая ирония! Старуха сдохла, и её зарыли в землю, словно бездомную собаку, без сожалений и жалости. Вместе с оружием и солдатами обоих сторон. Всё потеряло место. Джоанне уже осточертела эта треклятая жизнь среди мирных будней, где всё плывёт по течению. Ей хочется схватиться за рукоять верного топора и с рёвом рассекать неверных. Метаться в бешенстве и ненавидеть всех вокруг той яростной всепожирающей ненавистью. Мучиться, мучиться, в своей бешеной остервенелой манере, чтобы хоть что-то чувствовать. Знать, что зал полон единомышленников, что не один в этой кровавой мясорубке. В строю, быть солдатом в огромном строю, где каждый идёт на смерть ради свободы, ради общей цели. И погибает. Но нет, только не выть от тоски, корчась от воспоминаний в замкнутом пространстве душевой. Только не выцветать в этих буднях рядом с похоронившей себя заживо сумасшедшей. Только бы чувствовать, только бы быть кем-то. Джоанна сжимает зубы и бессильно опускается на стул. На кухню заходит Энни с уже опустевшей бутылочкой и притихшим ребёнком. Осторожный и до краёв наполненный страхом, взгляд вспарывает нутро. Сумасшедшая мурлычет что-то своему отпрыску, пытаясь поставить на плиту кастрюлю и залить в неё воды. Идиотка. — Я подержу его, — Фыркает Мейсон, в своей странной манере предлагая помощь. Энни вздрагивает и оборачивается. В следующий момент она быстрым шагом выходит из кухни, прижимая к себе малыша. Оружию здесь не место.***
Джоанна в очередной раз скалится, когда по плечу её ударяет чья-то рука. Гейл молча суёт ей в руку запотевшую бутылку и усаживается на соседний стул. Закидывает ноги на балконные перила и даже не смотрит в её сторону. Джоанну это нисколько не раздражает. Где-то сверху сталью грохочет гром и зарождается гроза. Над многоэтажками пляшут молнии. Мейсон откупоривает бутылку и делает первый глоток, думает, как бы не начался дождь. Ведь тогда придётся убраться в глубину маленькой Гейловой квартиры, где и ему одному-то места едва хватает, что уж говорить о двоих. Да и на балконе просто лучше. Они изредка перекидываются нехитрыми репликами. Гейл скупо рассказывает о своей жизни после революции, только бы собеседница отстала от него. Джоанна с лёгкой ухмылкой говорит о себе. Так же скупо. Больше об Энни, которая за эти пять лет мало изменилась, разве что стала строже, почувствовала себя матерью в полной мере; об Уолтере, с каждым годом становящемся всё больше и больше похожим на Финника; о том, как он увлечённо удит с матерью рыбу и постоянно отвоёвывает у них обеих право не есть по утрам кашу. Она иногда улыбается, Гейл тоже. Когда раздается удар небесного гонга, на дистрикт сильнейшими потоками обрушивается дождь. Джоанна вздрагивает, чувствуя, как на щёки попадают брызги, а ноги, закинутые на перила, обдаёт водой. — До сих пор? — Что б им провалиться! Они не уходят, продолжая мокнуть под проливным дождём. С каждой каплей Джоанна чувствует, как прошлое заполоняет её тело, переливаясь через края. Но она терпит. Не потому, что ей надо продолжать жить, посвящать себя кому-то, приносить в жертву. Просто терпит, как делала это все пять лет. Она уже не даёт клятв и не ставит ультиматумов, опять же, самой себе. Чтобы после достижения цели, исхода срока годности снова не остаться на спокойном берегу быта посреди разрушенных правил собственного авторства. Жить, значит, жить. — Чёрт! Даже сейчас я всё ещё хочу назад. До сих пор! — неожиданно перебивает сам себя Гейл. Встаёт и выходит в темноту квартиры. Джоанна ещё долго сидит, сжав зубы, чувствуя, как вода с мокрых волос капает за шиворот. Он привык чувствовать боль ради чего-то, для кого-то. Теперь так сложно чувствовать радость, особенно, когда ты один посреди чужого праздника зарываешь в землю старуху, засыпая её собственными мечтами и надеждами, правилами. Ставишь надгробие. — Ты думаешь выспаться в поезде, или тебе стелить на диване? Хочешь — можешь ещё на день остаться. — Поезд. Джоанна в очередной раз скалится, когда на её плечо ложится чья-то рука.