Умершее воспоминание

Отдаться глупцу не значит ли откровенно признаться, что в вас говорит одна чувственность? Оноре-де Бальзак

      Я не спал всю ночь. Тяжёлые мысли не давали мне покоя, и я просто ненавидел себя за то, что не принял на ночь лекарство. Сейчас сон был мне необходим: я чувствовал такую усталость от всего, что произошло, и от собственных мыслей, что терпеть уже не было сил. Порой я хватался за голову обеими руками и стонал; казалось, что я медленно схожу с ума.        Непонятное сомнение острыми когтями терзало моё сердце, которое с каждой минутой билось всё быстрее и больнее. Моё бедное сердце! Я думал, что оно просило, умоляло меня о скорой смерти, а я безжалостно игнорировал его просьбы, угнетая его и самого себя бесцельными размышлениями. Потому в ту ночь в моей голове впервые за долгое время окрепла страшная мысль: «Только одно может спасти меня — пуля. Только одно я могу сделать для своего спасения — спустить курок». Мой замученный взгляд всё чаще обращался в сторону комода, где под кучей одежды был спрятан пистолет. Всё внутри дрожало от напряжения, когда я думал о том, что свобода от невыносимых мучений так близко, в комоде. Это освобождение от земных страданий было совсем рядом, я был настолько близок к страшнейшему решению, что, казалось, ничто на свете не сможет меня переубедить. Потом минута забвения прошла, я с головой накрылся одеялом и задрожал, пугаясь собственных мыслей. Я затыкал уши руками, чтобы не слышать их, но они, как тараканы, упрямо вползали в мою голову. Я думал, спасения ждать неоткуда. Но ошибался: скоро наступил рассвет, проснулся Кендалл, и на этом мои ночные мучения закончились.        Мы сели завтракать рано — в половине восьмого утра. Я чувствовал себя разбитым, но общество друга воодушевляло меня, к тому же позитивный настрой Шмидта бодрил и пробуждал во мне силы. Вечером Кендалл ездил в магазин, и поэтому утром стол ломился от разнообразных блюд и продуктов. Немец с нетерпеливой улыбкой накладывал себе в тарелку нарезанный бекон, яйца, шоколадные панкейки и вафли с клубникой и взбитыми сливками, мазал масло на кусок кукурузного хлеба, щедро лил сливки в большую кружку и с удивлением спрашивал, почему я пью только кофе.        — Я купил это всё не для одного себя, — говорил Кендалл, торопливо пережёвывая бекон. Видимо, друг проснулся сегодня с волчьим аппетитом.        При зверской усталости, что я ощущал в то утро, вся эта еда пришлась бы в самый раз: мне нужны были силы. Однако меня воротило от одного только запаха глазуньи с беконом, и я решил обойтись чашкой кофе.        — Кофе не прибавит тебе сил, — продолжал читать лекцию о правильном питании Шмидт. — Выглядишь ты, мягко говоря, не очень, и тебе нужно слегка взбодриться. Поешь. Один кофеин только навредит.        Я медленно поставил на стол наполовину пустую чашку кофе и заметил, как дрожала моя рука. Я сжал запястье, чтобы слегка унять дрожь, и взглянул на друга.        — Я в курсе про свой внешний вид, — мрачно проговорил я и резко склонил голову на бок, почувствовав напряжение в мышцах шеи. — И есть мне не очень хочется. Поем днём.        Кендалл отложил в сторону вилку и, прищурившись, внимательно на меня посмотрел.        — Что? — не понял я и снова попытался расслабить мышцы шеи, наклонив голову к правому плечу. Но сейчас это произошло как-то непроизвольно.        — Посмотри на себя: бессонница, аппетита нет, руки дрожат, к тому же и нервный тик начался! Тебе самому за себя не страшно?        — За себя? О, нет, Кендалл, за себя мне не страшно.        Шмидт устало вздохнул.        — Ты переживаешь из-за неё, — тихо сказал он обезоруживающим тоном. — И тебе страшно за неё, а не за себя, правда?        Поняв, что отпираться бесполезно, я поднял на друга замученный взгляд и сказал:        — Я думал о ней всю ночь. Господи, я думал о ней всю ночь! И я нервничаю, как никогда, мне страшно за неё. Проклятье, зачем я оставил её вчера? Надо было остаться, надо было остаться рядом с ней! Я так жалею об этом…        — Спокойно, ты всё сделал правильно. Не стоит вмешиваться в семейные ссоры, Уитни и Эвелин разберутся со всем сами.        — Не разберутся, они друг с другом не разговаривают. Как я могу не вмешиваться, если в этой семейной ссоре виноват один я?!        — Начнём с того, что виноват в этом не ты. Ты отговаривал Эвелин от этой поездки? Отговаривал. Она тебя послушала? Нет. К тому же этот конфликт образовался на давно созревшей почве, Уитни сама виновата в том, что держала Эвелин под замком. Конечно, Эвелин не могла больше этого выдержать. Конечно, она сбежала от своей сестры, что ей ещё оставалось?        Я держался за голову обеими руками и глупо смотрел вперёд.        — Никогда я такого не чувствовал, — тихо сказал я и снова наклонил голову к правому плечу, чтобы расслабить напряжённые мышцы шеи. — Я отношусь к ней как к своей дочке, хотя понятия не имею, каково это — иметь дочку. Как будто я приручил хомячка и теперь в ответе за него.        — Только Эвелин не хомячок. Она взрослая девушка и может сама отвечать за всё, что с ней происходит.        — Да?.. — задумчиво произнёс я. — А я остро ощущаю, что нужен ей.        — Может, это она тебе нужна?        — Не знаю. — Я впился дрожащими пальцами в свои волосы и закрыл глаза. — Я столько всего обдумал за эту ночь, но так и не смог понять, что чувствую к ней. Либо это обыкновенное человеческое сострадание, забота, либо симпатия, которая со временем перерастёт в лю…        Кендалл как-то боязливо посмотрел на меня, и я смело договорил:        — В любовь. Нет, после наших отношений с Астрид я больше не боюсь думать о том, что когда-нибудь снова смогу влюбиться. Да! Любые отношения с девушкой со временем могут перерасти в любовь! Даже если они начинаются с обыкновенной привязанности. Чёрт, Кендалл, я ведь уже так привык к ней! Кендалл, я так привык видеть её рядом с собой!        Друг молча смотрел на стол и о чём-то думал.        — Это вполне объяснимо, — угрюмо выдал немец, по-прежнему не поднимая на меня взгляда. — Ты провёл с ней почти три дня, вы не расставались ни на час. Конечно, теперь ты чувствуешь тоску и тебе недостаёт Эвелин. Так случается, Логан. Так случается, когда ты, например, покидаешь ненадолго свой дом, а потом с грустью вспоминаешь о нём и расстраиваешься, просыпаясь не в своей постели.        Мой нервный тик снова дал о себе знать, и я попытался расслабить мышцы шеи, прижав ухо к правому плечу. Затем сделал прерывистый вздох и тихо сказал:        — Пожалуйста, давай больше не будем об этом. Всю ночь я мучился из-за своих мыслей и путался в них, как будто ходил по бесконечному лабиринту в попытке найти выход. С наступлением утра все мои размышления показались мне бессмысленными, но теперь… Давай больше не будем об этом.        И мы больше не говорили об этом: Кендалл сразу увёл разговор в другую сторону. Он рассказывал о том, что они с Дастином записывают новые песни, днями и ночами пропадая в студии, и о том, что ему нравится эта занятость. Работа позволяла ему отвлечься от неприятных мыслей, и он на какое-то время забывался, не вспоминая о Кайли и их непростых отношениях.        Потом я перестал слушать друга, потому что отвлёкся на собственные размышления. Кендалл не умолкал ни на минуту, при этом активно жестикулируя и не забывая подкладывать себе в тарелку так быстро исчезавшую еду. Я слышал голос Шмидта, но в голове у меня звучал другой голос, мой собственный, и я, хотя и попросил друга больше не говорить об Эвелин, беспрестанно думал о ней. Дрожащие руки и нервный тик неумолимо напоминали мне о моих ночных мучениях, и я твёрдо решил, что напишу Эвелин, как только мы со Шмидтом встанем из-за стола.        — М-м-м, — замычал Кендалл, взглянув на наручные часы, и поднялся со стула, на ходу допивая свой кофе. — Уже опаздываю в студию.        — Ты поедешь в здание под красным фонарём?        — Да.        — Ладно. Передавай привет Джеймсу.        Составив грязную посуду в раковину, Кендалл обернулся и, дожёвывая схваченный со стола сэндвич, сказал:        — Я не знал, что Джеймс тоже записывает песни сейчас. Я думал, ему всё это осточертело и он хочет хоть немного отдохнуть.        — А он и не записывает песен. Но я знаю, что он появляется у красного фонаря каждый день.        — Что он там делает? — недоуменно спросил Шмидт, но тут же хлопнул себя по лбу и протянул: — Изабе-е-елла…        — Изабелла, — подтвердил я и с силой сжал спинку стула, чувствуя слабость в ногах. — Недавно видел его там. Одного. Сидел на скамейке, схватившись за голову, нарядный, в костюме. А рядом лежал букет цветов.        Кендалл уставился на стену и с добрым сочувствием в глазах приподнял брови.        — Жаль мне его, — тихо сказал друг. — Он отдаёт свои сильнейшие чувства человеку, который в них не нуждается. Как по мне, так с Агнес он смотрелся очень даже ничего. Тем более с её стороны были взаимные чувства, а это — большой плюс, потому что порой мне невыносимо смотреть на то, как холодность Изабеллы терзает его сердце.        — Их отношения с Агнес были аналогичны их отношениям с Изабеллой, только полюса изменили свою полярность. Агнес любила Джеймса, а он её — нет. Джеймс любит Изабеллу, а она его… Сам знаешь.        — Тогда это карма! В жизни Джеймса наконец появилась женщина, которая разобьёт его сердце вдребезги.        — Ты говоришь это с таким воодушевлением… Не знаю, Кендалл. Может, дело и в карме, но мне всё равно жаль Джеймса. Он не виноват, что не смог разделить любви с девушками, которые открывали ему своё сердце, потому что никто не мог заставить его по-настоящему полюбить. Любовь пришла сама. Да, возможно, он часто отказывал девушкам, возможно, настолько часто, что уже перестал чувствовать жалость к этим беззащитным созданиям, но то, как к нему относится Изабелла, никогда не сравнится с тем, как он относился к своим подругам. Изабелла режет его без ножа, она убивает его без оружия. Мне иногда кажется, что я вижу, как у него в груди бьются несколько осколков, которые раньше были сердцем…        Кендалл стоял, облокотившись на тумбу и над чем-то крепко задумавшись. Мы молчали долго. Я размышлял о неразделённых чувствах и думал, что страшнее: признаться в любви, но не услышать в ответ слов взаимности, или признаться в любви, но никогда на самом деле её не испытать.        — Ладно, — невесело вздохнул Кендалл, — заговорился я с тобой. — Заметив мой тик, друг добавил: — И выпей успокоительное, что ли. А лучше сходи к врачу.        Когда Шмидт уехал, я порылся в ящиках и всё-таки нашёл успокоительное. Дрожащими руками я выдавил две таблетки и выпил лекарство, надеясь, что оно хоть немного мне поможет. Вопреки совету Кендалла, к врачу я обращаться не собирался: у меня были дела поважнее.        Открыв холодильник, я положил на тарелку кусок пиццы, припасённой вчера заботливым другом, и поставил тарелку в микроволновку. Есть мне по-прежнему не хотелось, но надо было: из-за слабости я почти не стоял на ногах. Пока пицца разогревалась, я двумя пальцами строчил сообщение для Эвелин. Руки, дрожа, всё ещё не слушались, поэтому я часто опечатывался, делая ошибки даже в самых простых словах.        «Доброе утро, Эвелин, это Логан. Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, твой сон был крепкий сегодня, потому что я не спал всю ночь. Дай знать, если вы с Уитни помирились. Я очень переживаю. Ответь или позвони, как сможешь».        Как только сообщение было отправлено, микроволновка за моей спиной надоедливо запищала, сообщая, что пицца уже разогрелась. Я вынул тарелку и пошёл в гостиную, надеясь после скромной трапезы хоть немного вздремнуть на диване. Телефон я взял с собой, ведь, если позвонит Эвелин, я буду обязан ответить на этот звонок.        Головокружительный запах пиццы пробудил во мне аппетит, и я, включив телевизор и удобно расположившись на диване, почти сразу проглотил весь свой завтрак. А пока я раздумывал, пойти мне за вторым куском пиццы или нет, меня вдруг сморила усталость, свалившаяся на мои плечи не пойми откуда, и я уснул под убаюкивающие звуки телевизора.        Когда меня буквально вытолкнуло из этой пропасти сна, за окном уже свечерело. Бессонная ночь и принятое накануне успокоительное дали о себе знать: я не помнил, как уснул, и не знал, сколько времени проспал. Вдруг прошёл уже целый день?        В ужасе я схватился за телефон и посмотрел на время. Нет, день был тот же — двадцать восьмое декабря, — а время уже шло к восьми вечера. Какой кошмар! Я проспал около одиннадцати часов! Вот почему теперь у меня так зверски болит голова…        К счастью, а может, к сожалению, пропущенных звонков и непрочитанных сообщений я не обнаружил. Эвелин не звонила и не писала. Но почему? Неужели она не получила моё сообщение? Или получила, но не посчитала нужным ответить на него?        В голову начали закрадываться нехорошие мысли, и я поспешил отогнать их в сторону. Ничего случиться не могло. Да и вообще, что могло случиться? Возможно, Эвелин была чем-нибудь занята днём и попросту не увидела моего сообщения. А может, она забыла телефон в сумочке, что оставила в прихожей… Вариантов было много. Лишь бы самые страшные мои ожидания не оправдались и не дали начало неистовой тревоге.        Я набрал номер Эвелин и, прижав телефон к уху, настороженно вслушался в гудки. Она не брала трубку, и с каждым новым, кричащим на весь мир гудком сердце у меня начинало стучать быстрее. Почему же она не отвечает?..        Я бешено стучал кулаками по закрытой двери: на звонки никто уже не реагировал. Внутри всё кипело от злости. Сначала мне было страшно и я жутко волновался за Эвелин, но потом на смену этим чувствам пришёл обезоруживающий гнев. Я понял, почему Эвелин не позвонила сама и не ответила на мой звонок: это Уитни, Уитни пытается выкинуть меня из жизни своей сестры. Я вспоминал наш последний разговор с несостоявшейся невестой и не прекращал неистово колотить руками и ногами по двери. Скоро пылающую ярость заменило глупое бессилие, и я, прижавшись лбом к деревянной поверхности двери, ещё пару раз ударил по ней ладонью.        — Я знаю, что ты делаешь это намеренно, — сквозь зубы процедил я и почувствовал, как внутри снова что-то заклокотало, будто из моей грудной клетки готовились вылететь тысячи птиц. — Я знаю это, чёрт побери! И никуда отсюда не уйду, пока ты не позволишь мне войти! Даже не надейся! Я заночую прямо здесь, на крыльце, если это понадобится! Слышишь, Уитни? Я тебе не сдамся!        Какое-то время я пялился на дверь и, тяжело дыша, переводил дух. Птицы вырвались из груди, и теперь я чувствовал необъяснимую пустоту. Внезапно со всех сторон подступило одиночество, и я сел на ступени крыльца и уставился на чужой дом, окна которого уже загорались мягким желтоватым светом. На город опускались сумерки, но мне было всё равно: я не собирался никуда уходить и намеревался просидеть на крыльце до тех пор, пока не увижу Эвелин хотя бы одним глазом.        Сидя на крыльце, прижавшись спиной к стене и вытянув вперёд одну ногу, я совсем забылся и окончательно потерял счёт времени. По моим подсчётам сейчас было около десяти вечера. Сегодняшняя погода располагала к весенней или даже летней: вечер выдавался очень тёплым и безветренным. С постепенно темнеющего небосклона, приобретающего густо-синие оттенки, на меня смотрели недосягаемые звёзды. Луна, выплывавшая из-за еле заметного облака, холодила крыши домов своим бледным светом. Холод царил и у меня в душе.        Но золотистый свет, внезапно озаривший левую сторону моего лица, мгновенно растопил лёд у меня внутри. Я повернул голову влево и встал на ноги. Дверь, которую до этого я так усердно колотил руками и ногами, была приоткрыта, и сквозь неширокую щель в неосязаемую темноту лился янтарный свет. На меня смотрел чёрный силуэт, и, когда мои глаза привыкли к свету, я разглядел в этом силуэте Эвелин.        — Я уже не надеялся увидеть тебя сегодня, — устало выдал я и сделал шаг к девушке, но она боязливо отстранилась. Я бессильно опустил руки. — Что не так, Эвелин?        Только сейчас я заметил, что она прижимала к груди свою тетрадь воспоминаний, и сразу понял, в чём дело.        — Не уверена, что помню тебя… — растерянно произнесла девушка.        Я вздохнул.        — А я уверен, что помнишь.        Эвелин смотрела на меня с недоверием, слегка прищурив глаза.        — Я знаю про твою тетрадь, — не отступал я. — Ты сама показывала мне её и говорила, что порой не веришь собственным записям. Но что может быть достовернее строк, сделанных твоей рукой?        Я молча указал на тетрадь, и Эвелин поняла меня без слов: открыв тетрадь на последних страницах, девушка внимательно вчиталась в строки, после чего подняла на меня свои небесно-голубые глаза и тихо спросила:        — Логан?..        Я кивнул с тёплой улыбкой, и Эвелин неуверенно улыбнулась в ответ.        — Всё равно ты меня не помнишь, — невесело сказал я и снова сел на ступеньки. — Это бессмысленно.        Она молча села рядом со мной.        — Здесь нет моей вины, Логан, — сказала она безрадостным голосом. — И мы с тобой не в силах что-либо изменить. Но, думаю, ты многое значишь для меня, если я решилась на такой… отчаянный поступок и улетела с тобой в Техас, не предупредив об этом близких.        «Ты тоже многое значишь для меня», — подумал я, но вслух почему-то этого не произнёс.        Несколько минут мы молчали.        — Почему ты сидишь здесь? — спросила Эвелин.        — Потому что хотел тебя увидеть.        — Но… почему ты не вошёл в дом?        — Вошёл бы, если бы хоть кто-то откликнулся на мои звонки и неистовые стуки в дверь.        — Давно ты приехал сюда?        — Не знаю. Я потерял счёт времени.        — Я не слышала, как ты стучал. Прости, я спала.        — Я и не виню тебя в этом, Эвелин. Просто… я знаю, кто не хочет впускать меня в ваш дом, а заодно и в твою жизнь.        Какое-то время она ничего не говорила.        — Мне стыдно за неё, — тихо сказала Эвелин и опустила голову. — Я сказала ей, будто я её ненавижу…        Я посмотрел на собеседницу и спросил:        — Жалеешь об этом?        — Не знаю. В разные моменты, Логан, мы по-разному относимся к близким людям. Сейчас ты любишь меня, а через мгновенье уже ненавидишь. Так что я не думаю, что соврала Уитни, сказав ей о своей ненависти. В моей душе нет места ни для каких сожалений.        Я молча посмотрел на звёзды, после чего поинтересовался:        — Вы помирились? И сказали хотя бы слово друг другу после того, что произошло?        — Не помирились, — со вздохом ответила Эвелин и надолго задержала на мне свой взгляд, ищущий поддержки. — Но сегодня мы ездили в больницу, и я… Логан, мне так стыдно. Я не хотела ссориться с Уитни и лишний раз горестно думать о своём поступке, поэтому сделала вид, что ничего не помню. Теперь я не знаю, как избавиться от этих неприятных чувств, разрывающих моё сердце на части, и мне так стыдно перед ней, Логан! Знал бы ты, как стыдно!        Она спрятала лицо в ладони, её плечи задрожали. Я подвинулся ближе и трепетно обнял Эвелин. Она прижалась к моей груди, и я услышал, как она заплакала.        — Все люди ссорятся, — начал я, глядя на небо, — и часто у людей кончается терпение. Оно кончилось и у тебя. Надеюсь, ты понимаешь, что Уитни тоже не права? Не хочу быть судьёй, но, по-моему, твоя сестра получила заслуженное наказание. И я не вижу поводов для слёз, Эвелин. Не плачь. Всё образуется.        От переизбытка непонятных чувств я поцеловал её в макушку и сам себе удивился. Эвелин не подняла на меня глаз, она по-прежнему всхлипывала и дрожала.        — Не надо винить во всём себя, — продолжал я, — это медленно, но верно убивает тебя. Конечно, ложь никогда не заслуживала поощрения, но твоя ложь, Эвелин, была осуществлена во имя твоей свободы. Человек, как и любое другое живое существо, не может жить в клетке. Всем нужна свобода. И ты вырвала свою свободу из рук сестры. Если тебе важно моё мнение, то я не считаю тебя виноватой. На твоём месте я поступил бы точно так же.        Эвелин больше не всхлипывала, лишь беззащитно прижималась к моей груди.        — Я так устала от этого, — услышал я её приглушённый голос где-то у себя внутри, — и я так хотела бы отдохнуть от всего. Просто это невыносимо, когда близкие утверждают, что я ничем не отличаюсь от остальных людей, а сами всеми силами пытаются огородить меня от неприятностей, полностью отбирая у меня свободу. Разговаривают со мной так, будто я маленький ребёнок, способный обидеться на любое неверно сказанное или случайно оброненное слово!        — Знаю, Эвелин, — безрадостно сказал я и крепче обнял её.        Мы долго молчали. Вскоре Эвелин отстранилась и посмотрела на меня заплаканными глазами.        — Она никогда не будет доверять тебе, — тихо произнесла девушка, с непонятным сожалением глядя на меня. — Никогда. Это недоверие не позволяет ей впустить тебя в мою жизнь.        Я сжал запястье Эвелин.        — Мне плевать на её недоверие, — негромко сказал я. — Самое главное — веришь ли ты мне? Доверяешь? Не считаешь, что я испорчу твою жизнь?        — Конечно, нет. Думаю, ты уже сумел изменить мою жизнь. Я чувствую себя совершенно иначе, когда ты рядом. И чем дольше мы с тобой разговариваем, тем яснее я тебя вспоминаю. Это так несправедливо, что вместе с воспоминанием о человеке умирают и мои чувства к нему!        Я отвёл глаза, чувствуя, что не сумею выдержать взгляда Эвелин. Поначалу мне хотелось осмелиться спросить, что на самом деле она чувствует ко мне, но в мгновение я передумал и поинтересовался:        — Если так, то почему ты не ответила на моё сообщение утром?        Она прерывисто вздохнула и вытерла слёзы тыльной стороной ладони.        — Уитни, — нехотя ответила Эвелин. — Она забрала мой мобильный. Я не знала, что ты писал мне, Логан. Если бы знала, ответила бы сразу же, потому что в последнее время ты для меня единственное спасение. И мне так плохо от того, что со временем я забываю о тебе… В такие моменты кажется, что жить совершенно не для кого.        Сначала я хотел сказать, что мысли о скорой смерти как об избавлении от страданий — последнее дело, но, вспомнив свои собственные ночные мучения, выдал:        — Все иногда позволяют себе слабости, Эвелин. — Затем немного помолчал и спросил: — Но если Уитни держит тебя под таким строгим контролем, то что ты делаешь здесь?        — Уитни уснула. А я решила посидеть немного во дворе и полистать свою тетрадь… Но я не ожидала увидеть тебя. Наш разговор доставил мне больше удовольствия, чем доставило бы мне удовольствие пребывание в тоскливом одиночестве.        — Какое же удовольствие может быть в одиночестве?        — Ты сам говорил, что у людей кончается терпение. Порой невыносимо терпеть людское общество, даже если эти люди — самые близкие для тебя люди на планете. Порой хочется принадлежать одной себе, и больше никому.        Я задумчиво смотрел вперёд, размышляя над нашим разговором в целом, после чего неожиданно даже для себя сказал:        — Тебе нечего делать здесь. Поехали со мной, Эвелин.        Она с удивлением посмотрела на меня.        — Ночь на дворе, Логан, куда мы поедем?        — Ко мне домой. Ты ведь говорила, что устала от всего и хочешь отдохнуть. Я прекрасно понимаю, как ты себя чувствуешь, и просто уверен, что мой дом — это место, где ты сможешь пожить для себя. Это то, что тебе сейчас необходимо.        Эвелин молчала, опустив голову. Я покорно ждал её ответа.        — Предлагаешь мне пожить у тебя? — тихо спросила она, не поднимая на меня глаз.        — Временно, конечно. Столько времени, сколько тебе понадобится. Что скажешь?        — Как же Уитни? Что я скажу ей?        — Оставь для неё письмо. Объясни, что тебе нужен отдых, скажи, чтобы она тебя не искала, пообещай, что ничего плохого с тобой не случится. И поверь в это сама, потому что я сделаю всё что угодно для того, чтобы ты чувствовала себя счастливой.        Эвелин думала над моим предложением, и я не торопил её с ответом.        — Уитни страшно разозлится на меня, — сказала она наконец и беспомощно посмотрела на меня. — Как и на тебя. Она без усилий догадается, что я с тобой, Логан. А Уитни и без того питает к тебе неприязнь.        — Я знаю. Но разве это не стоит бесценных минут свободы, Эвелин?        — Наверное, стоит.        — Так ты согласна?        Эвелин посмотрела на меня, и я впервые за вечер увидел, как она улыбнулась.        — Как я раньше жила без тебя, Логан?        Я вздохнул и, коснувшись рукой её волос, с улыбкой спросил:        — Как я буду жить дальше, если ты однажды исчезнешь из моей жизни?        — Не исчезну, если только ты сам об этом не попросишь.        — Я буду полным идиотом, если откажусь от такого подарка судьбы.        — Никогда не говори никогда, Логан. Однажды у тебя тоже может кончится терпение. Со временем тебе осточертею я и все проблемы, которые я принесу тебе. Я знаю: так будет. И мой единственный спасательный круг пойдёт на дно вместе со мной.        Я больше ничего не ответил и поднял голову, чтобы ещё раз посмотреть на небо. Вдалеке всё ещё сияли серебристые звёзды.        Этой ночью я снова почти не сомкнул глаз. Порой сон осторожно подкрадывался ко мне, и моё сознание заволакивало белым густым, непроглядным туманом. Но затем тревожные мысли выдёргивали меня из забытья, и я лежал тихо, прислушиваясь к нагнетающей тишине. Я боялся услышать крик Эвелин, что спала в соседней спальне: ей снова мог присниться ужасный сон; она могла нечаянно пробудиться и, не вспомнив, где находится, до смерти испугаться. Могло случиться что угодно, а я здесь — за кажущейся непробиваемой стеной. Потому я лежал, прислушиваясь к каждому шороху, улавливая каждый вдох, доносившийся из соседней спальни, и с опасением ждал, когда Эвелин сможет понадобиться моя помощь. Но помощь была не нужна: Эвелин спала тихо и глубоко, она ни разу не проснулась. Несмотря на это я лежал в своей мягкой постели — хотя казалось, что на тысяче иголок, — и тревожные ощущение не хотели отпускать меня ни на минуту.        Вглядываясь в тёмное пространство своей спальни, я размышлял о том, как сильно изменила меня Эвелин. Я впервые с такой силой и с таким желанием заботился о человеке; так я не заботился даже о своей младшей сестре, когда та была совсем маленькой. Мне не хотелось отходить от Эвелин ни на шаг, и я чувствовал, что больше всего на свете хочу, чтобы ей было хорошо.        Кендалл отнёсся к нашей новой соседке по дому весьма специфично. Сначала он слегка удивился, затем был вовсе обескуражен, а потом заметно заволновался и спросил, долго ли Эвелин будет жить у меня. Я, учтя его тон, посчитал вопрос друга бестактным, ведь он сам живёт у меня уже почти двое суток и пока не собирается съезжать! Я сказал, что Эвелин будет жить здесь столько, сколько посчитает нужным, и Кендалл на этом свои расспросы прекратил. А когда Эвелин попросила разрешения воспользоваться душем и заперлась в ванной, я поставил Шмидта перед выбором: либо он будет ночевать на диване в гостиной, либо он будет ночевать совсем в другом месте — не в моём доме.        — Почему я не могу остаться спать здесь, в гостевой? — надув губы, спрашивал Кендалл и стягивал с кровати постельное бельё.        — Потому что здесь буду спать я.        — Положи здесь Эвелин! К чему все эти заморочки?        — Нет, Эвелин будет спать в моей спальне, потому что у моей кровати матрас мягче, к тому же гостевая, в отличие от моей спальни, не запирается изнутри. А девушкам, знаешь ли, этот атрибут просто необходим.        — Ладно, с этим понятно. Но почему я должен идти спать в гостиной?        — Потому что мне будет спокойнее, если я буду знать, что Эвелин спит рядом со мной, через стенку.        Кендалл недовольно поджал губы и посмотрел на меня.        — А моё присутствие рядом с Эвелин уже не внушает тебе спокойствия?        — Ничего подобного. Всё же, если она вдруг проснётся посреди ночи и не вспомнит, что она делает в чужой спальне, будет лучше, если я напомню ей обо всём. Тебя она просто не послушает.        — Тогда с чего ты взял, что она послушает тебя?        — Потому что мы близко с ней знакомы, недоумок! К тому же в её тетради воспоминаний хранятся записи обо мне.        — Тетрадь воспоминаний? — переспросил Кендалл, нахмурившись. — Это ещё что такое?        — Тетрадь, куда Эвелин записывает всё, что помнит именно сейчас. Когда из её памяти уходят отдельные моменты, а это случается совсем неожиданно, она перечитывает свои записи и таким образом частично восстанавливает всю картину событий.        — Почему только частично?        Я грустно вздохнул и ответил:        — Я перечитал кучу статей в Интернете и многое узнал об амнезии. Люди, страдающие этим заболеванием, не знают своего прошлого, они не могут рассказать о нём. Даже если об этом прошлом им поведает другой человек, они не поверят, что это в действительности происходило с ними. Следовательно, Кендалл, у них нет ни малейшего представления о будущем. Теперь представь, каково это — жить одним мгновением, не ведая, что происходило с тобой раньше, и вовсе не предполагая, что произойдёт с тобой завтра.        Шмидт медленно складывал простыню, угрюмо уставившись себе под ноги. Он долгое время молчал, потом вполголоса сказал:        — Будь я болен этой проклятой амнезией, давно бы уже сдался. Не вёл бы никаких тетрадей, не заводил знакомств, не делал бы вообще ничего! Иной раз страшно подумать, что люди могут жить, не цепляясь за своё прошлое. Я без этого ни дня не протянул бы.        Лёжа в темноте, я слабо улыбнулся, когда подумал об Эвелин и лишний раз убедился в её стойкости. Пребывание Эвелин в моём доме, как мне казалось, пойдёт нам обоим на пользу: она будет постоянно видеть меня, я не оставлю её одну ни на минуту, и тогда постепенно в её памяти окрепнет мой образ, подобно молодому тоненькому дереву, чьи корни со временем укрепляются в рыхлой почве. Эвелин будет просыпаться каждое утро, не задаваясь вопросом, кто я такой. Она не будет судорожно листать свою тетрадь, пытаясь ответить на вопрос, кем мы друг другу приходимся и почему она живёт со мной, а не со своей семьёй. Она будет помнить меня. Но для этого нужно время, много времени.        А пока пережить бы одну ночь…        Когда наступил рассвет, я почувствовал смертельную усталость и вместе с тем непонятное облегчение. Казалось, эта ночь длилась целое столетие; казалось, что я стал старше на целое столетие. Когда в прозрачные стёкла брызнули первые рассветные лучи, я сел на кровати и устало посмотрел в окно. Наступил новый день, и весь мир ожил, купаясь в лучах только что взошедшего солнца. Казалось, что весь этот мир жил своей собственной жизнью: по-прежнему беззаботно клубились в небесах птицы; по-прежнему шумел океан, разбивая волны о прибрежные камни и сердито вскипая белой пеной; по-прежнему ослепительно ярко светило недосягаемое солнце. Мир жил. И ему было всё равно на единственного человека, для которого эта ночь оказалась мучительной пыткой. Мир жил, не взирая на человеческие судьбы — тяжёлые и беззаботные, — он просто жил своей особенной, неизменной жизнью, не предполагая даже, что что-то может быть по-другому.        Я поднялся с постели, и мой левый висок тут же пронзила острая боль. С неприязнью нахмурившись, я прижал два пальца к виску и подошёл к тумбе, на которой стоял чемоданчик со всеми необходимыми мне таблетками и лекарствами. Я притащил его сюда вчера, чтобы, проснувшись с утра и почувствовав боль или недомогание, не бегать по этажам и тем самым не будить своих временных соседей. Пока я рылся в куче лекарств в поисках аспирина, бессонная ночь, обострившая мои и без того тревожные мысли и чувства, напомнила о себе нервным тиком. Я резко склонил голову к плечу и, разозлившись, чуть слышно зарычал. Теперь, верно, придётся выпить и успокоительное.        Я сидел на кровати, упершись обеими ладонями в матрас, и ждал, пока таблетки начнут действовать. Сейчас, когда ночные беспокойные мысли понемногу оставляли меня, казалось, что все мои ночные переживания — сущие пустяки. Удивительно всё-таки, как наше сознание меняется с наступлением темноты и с её уходом.        Ни Кендалл, ни Эвелин, кажется, ещё не проснулись. Но я всё равно решил заглянуть в свою спальню и проведать нашу со Шмидтом новую соседку.        Приоткрыв дверь, я осторожно заглянул в спальню. Солнечный свет ударил в глаза, и я поднял руку на уровень лба, заслоняя их от ярких лучей. Когда я смог нормально видеть, я сделал шаг в спальню и увидел Эвелин. Она не спала; сидела на кровати, повернувшись лицом к окну и уныло опустив голову.        — Не думал, что ты так рано просыпаешься, — со слабой улыбкой сказал я и прикрыл за собой дверь.        Вздрогнув, Эвелин обернулась и посмотрела на меня замученными глазами.        — Ты так беззвучно вошёл, — тихо сказала она, пристально рассматривая меня, будто впервые видела. — Я проснулась только что… Логан…        Меня смутила неуверенность, прозвучавшая в её голосе, и мне остро захотелось спросить, действительно ли она помнит меня или же снова всего-навсего прочла моё имя в своей тетради. Но спрашивать об этом я не стал.        — Как спалось в новой постели? — полюбопытствовал я, сделав пару неспешных шагов к Эвелин.        — Если честно, совсем не помню, как уснула. Это моя первая ночь здесь?        — Вообще-то да… Ты не помнишь?        Она отрицательно покачала головой и опустила взгляд. Я стоял на месте, не сводя с Эвелин глаз, и молча чего-то ждал.        — Из моей памяти, — начала она, полностью развернувшись ко мне лицом, — бесследно исчез вчерашний вечер. Честно сказать, я даже ужаснулась, когда проснулась здесь, и, чтобы не паниковать раньше времени, полистала свою тетрадь. — Эвелин раскрыла исписанную тетрадь на последних страницах. — Я тут написала, что ты позволил мне пожить у тебя какое-то время, что мне нужен глоток свободы и отдых от заботы своих близких… Это так?        — Так, — подтвердил я и присел на кровать рядом с Эвелин. — Сначала ты не хотела уезжать, чувствуя свою вину перед родными, особенно перед сестрой, но я убедил тебя, что любому живому существу нужна свобода, и… и ты согласилась.        Она напряжённо вглядывалась в стену, словно пыталась вспомнить хоть что-то, затем снова пробежала глазами по строчкам, написанным её рукой, и тревожно посмотрела на меня.        — Я бросила свою семью, — тихо, но уверенно произнесла она и сделала прерывистый вздох. — Я уехала от них, ничего не сказав, — это моя благодарность? Это моя благодарность за всё, что они сделали для меня? Господи! — Эвелин закрыла лицо обеими руками. — Я и не знала, что я такая эгоистка!        — Эвелин, — сказал я и сжал запястья девушки, пытаясь убрать её руки от её лица. — Эвелин, посмотри на меня. — Повинуясь, она взглянула на меня хрустальными от слёз глазами; в её взгляде я не прочитал ничего, кроме отчаяния. — Ты не эгоистка, слышишь? Слышишь меня?        По её щеке скатилась одинокая слезинка, и Эвелин утвердительно закивала.        — Да, твоя семья любит тебя, — продолжал я, всё ещё сжимая её запястья, — она безмерно любит тебя и старается защитить от этого мира. Они воображают, что тебе не найдётся места под этим небом, но они просто чертовски ошибаются! Оглянись вокруг, сегодняшний мир состоит не только из желчи, лести, коррупции и бешеного стремления к деньгам. Мир чудесен, он невообразимо чудесен! Но твоя семья этого не понимает, они построили непробиваемую стену между тобой и этим миром, который готов принять тебя такой, какая ты есть. Но теперь, Эвелин, теперь мы сокрушили эту стену! Понимаешь? Нет поводов грустить и обвинять себя в эгоизме, потому что это не так! Ты буквально спасла свою жизнь, ведь твоя семья, будем откровенны, превратила первые двадцать лет твоей жизни в бессмысленное заточение и прозябание в полнейшем одиночестве! Разве такой жизни тебе хочется? Разве ты не желаешь увидеть мир таким, каким его вижу я? Разве ты виновата в том, что произошло?        Эвелин закрыла глаза, и по её щекам одна за другой покатились слёзы. Я смотрел на неё, с сожалением приподняв брови, и понимал, чего мне стоит видеть её такой. Каждая оброненная ею слезинка с тяжестью падала на моё сердце и болезненно прожигала его.        — Нет, Логан, нет, — прошептала Эвелин, открыв глаза и взглянув на меня, — это ты спас мою жизнь. Ты, а не я. Просто представить не могу, что было бы со мной сейчас, не появись в моей жизни ты.        Не найдя, что сказать в ответ, я молча обнял Эвелин. Она уткнулась носом в моё плечо и беззвучно заплакала. Я гладил её по волосам, стараясь успокоить и не находя нужных слов.        — Моё родное сердце… — чуть слышно шептала она. — Как же ты меня понимаешь…        Успокоившись, Эвелин отстранилась от меня, и мы надолго замолчали. Порой она всё ещё всхлипывала.        — Ты голодна? — тихо спросил я у Эвелин, надеясь отвести разговор в другую сторону, чтобы не заставлять её нервничать снова. — Можем спуститься вниз, я что-нибудь придумаю. А может, сейчас проснётся Кендалл и приготовит завтрак на всех; он любит готовить.        — Кендалл? — переспросила Эвелин.        — Да, он мой друг. Помнишь?        — Его помню. Не помню, что он тоже ночевал сегодня в твоём доме…        — Он ночует здесь уже вторую ночь. Так вышло, что ему пока негде жить, и я позволил ему пожить немного у меня.        Лицо Эвелин озарилось слабой улыбкой, и она взглянула на меня.        — Какой ты добрый герой, — сказала она.        Но Кендалл, вопреки моим ожиданиям, не блеснул перед Эвелин своими кулинарными способностями. Проснувшись, он сразу засобирался на работу, сказал, что ему некогда готовить, и посоветовал нам с Эвелин разогреть на завтрак позавчерашнюю пиццу. Уехал он очень быстро, я даже не успел напомнить ему, что он забыл тетради, в которых хранились тексты новых песен.        — Если бы не Кендалл, мы бы сейчас сидели голодные, — сказал я, поставив перед Эвелин кружку с дымящимся кофе.        — Спасибо. Но Кендалл ведь ничего не приготовил…        — Да, но это благодаря ему мой холодильник до отказа набит едой.        — Чем же ты питался, когда жил один?        — Чем придётся. Чаще всего ел на работе, иногда заглядывал в рестораны, в кафе. Кендалл из нас четверых — самый хозяйственный и педантичный, он ведь немец.        — Не имеет значения. Питаться, Логан, надо нормально и рационально, а не от случая к случаю.        — Я уже привык к этому, — виновато пожал плечами я, — привык к такому образу жизни. И ничего менять пока не хочется.        Потом разговор ушёл в другую сторону, и, когда завтрак подошёл к концу, я решился задать вопрос, на который не надеялся получить утвердительный ответ.        — Эвелин, — произнёс я, отодвинув в сторону пустую тарелку, — послезавтра уже Новый год, и я… Просто я хотел спросить, не хочешь ли ты встретить его вместе со мной?..        Она подняла на меня голубые глаза.        — Я думала, в Новый год ты будешь со своими друзьями.        Я вспомнил, что Джеймс пригласил меня на свою новогоднюю вечеринку, на которой, очевидно, он вновь ожидал появления Изабеллы, но отогнал это воспоминание куда подальше и ответил:        — Я уже пять раз подряд встречал вместе с ними Новый год. А с тобой… с тобой ещё ни разу.        Эвелин улыбнулась.        — Раз так…        — Это ещё не всё, — перебил её я. — Я хочу пригласить тебя на вечеринку в Нью-Йорк.        — В Нью-Йорк? — с удивлением переспросила Эвелин.        — Тебя это не сильно пугает?        Девушка растерянно пожала плечами. Я опустил глаза, потеряв последнюю надежду на то, что она согласится.        — Ты никогда не была там?        — Была пару раз в далёком прошлом. Но все мои воспоминания об этих поездках давно уже умерли. Я просто знаю, что была в Нью-Йорке, и всё.        Посмотрев на свою собеседницу, я безрадостно вздохнул и сказал:        — Ладно. Я понимаю твою реакцию, Эвелин. Ты привыкла встречать семейные праздники вместе с семьёй, а я… я не твоя семья. С моей стороны было слишком нагло просить лететь в Нью-Йорк вместе со мной. Я всё понимаю.        Я хотел встать из-за стола, но передумал, когда Эвелин взяла меня за руку. Опустившись на свой стул, я с изумлением взглянул на неё.        — Ты помнишь, о чём мы говорили в твоей спальне? — тихо спросила она, глядя мне в глаза. — Я пока не собираюсь возвращаться к своей семье, Логан. И, сбегая к тебе, я надеялась, что ты заменишь мне их.        Я невольно улыбнулся и, крепче сжав руку Эвелин, спросил:        — Значит, мы летим в Нью-Йорк?        — Конечно. В Новый год сбываются мечты, но я думаю, что моя мечта уже сбылась. Или по крайней мере сбывается.        Она открыла тетрадь воспоминаний, что лежала рядом, на столе, и принялась быстро что-то в неё записывать. Я наблюдал за Эвелин с грустной улыбкой, одновременно любуясь ею и жалея её.        — Что ты хочешь в подарок? — спросила меня собеседница, отложив в сторону тетрадь.        Я встрепенулся, словно опомнившись от непонятного забытья, и ответил:        — Я хотел встретить Новый год с тобой не ради подарка, Эвелин… Тем более свой подарок в виде согласия лететь со мной ты мне уже преподнесла.        — Перестань, Логан! Подарки — неотъемлемая часть праздника, без них не обойтись. К тому же процесс покупки подарка для дорогого человека доставляет мне море удовольствия. Так что ты хочешь?        Посмотрев на Эвелин, я устало вздохнул. Я вдруг подумал о своей семье, о том, как сильно мне хочется увидеть родных в праздники, и понял, чего я лишаю Эвелин. Волна непреодолимого стыда накрыла меня с головой. Эвелин говорила, что я спас её жизнь, но мне казалось, что я делаю всё только хуже…        — То, что я хочу, мне не подарит даже Санта Клаус, — задумчиво сказал я.        — Верь в чудо, Логан. Чудеса случаются лишь у тех, у кого есть для них в душе особенное место.        — Толку от этой веры? Желания исполняются не потому, что люди хотят, чтобы они исполнились, а потому, что люди делают всё, для того чтобы они исполнились.        — Тогда делай всё, что в твоих силах. — Эвелин заглянула в мои глаза. — А я уверена, что в твоих силах всё.        — Была бы в твоих словах доля правды, Эвелин…        — В моих словах есть львиная доля правды, Логан.        Я безмолвно опустил глаза и задумался над её словами. Она тоже молчала, размышляя неизвестно над чем.        Через какое-то время на меня навалилась тяжёлая усталость, и я почувствовал, как мои веки налились свинцом. Наверное, это таблетки начали действовать в полную силу.        — Надеюсь, ты не сильно заскучаешь одна? — спросил я, поднимаясь из-за стола.        — Ты куда-то уходишь? — с неким испугом в голосе спросила Эвелин.        — Наверх. Ужасно хочу спать: за всю ночь почти не сомкнул глаз.        — В чём дело, Логан? Почему ты так плохо спишь?        Я виновато пожал плечами и составил грязную посуду в раковину.        — Нервы не к чёрту, — признался я, но больше ничего не сказал. Мне пока не хотелось вдаваться в подробности по поводу своего здоровья и рассказывать Эвелин о своём недуге.        Она бесшумно подошла ко мне сзади и тихо спросила:        — Ты будешь не против, если я займу ещё пару минут твоего времени?        — Я весь твой.        Эвелин зашелестела листами своей тетради, и я повернулся к ней лицом.        — Просто я хотела, чтобы ты послушал моё новое стихотворение. Сейчас, на мой взгляд, идеальный момент — момент, когда утренние разговоры практически иссякли, а дневное течение рутины ещё не унесло нас. Нам никто не помешает.        Я стоял и выжидающе глядел на Эвелин. В груди будто что-то съёжилось, я с непонятным мне страхом готовился услышать ещё одно признание, на которое, как и на остальные, не смогу найти ответа. Эвелин подняла на меня голубые глаза и негромко попросила:        — Присядь, пожалуйста.        Я покорно опустился на стул, не сводя с неё глаз.        Эвелин села напротив и, положив тетрадь на колени, снова посмотрела на меня.

Люби меня за то, что я жива, За то, что вижу, слышу и дышу. Люби за то, что не мертва душа, За то, что по земле хожу. Люби и вечером, и ночью при луне, И утром солнечным, и хмурым серым днём, Люби в воде, на суше и в огне, И даже если я сгораю в нём. Люби меня, пожалуйста, люби! В болезни, в здравии, в богатстве. Люби и в бедности — без денег, без обид, Люби несчастную, люби меня и в счастье. Люби меня за то, что я умру, Что мир не вздрогнет от утраты, Что по нему я без следа пройду, В чём я одна и буду виновата. Люби за то, что я мечтать умею, Но ни одну мечту не погуби. Сильней огня любовь твоя согреет… Люби меня, пожалуйста, люби!

       Закончив чтение, она взглянула на меня, видимо, ожидая ответа. Я тоже смотрел на Эвелин, но молчал. Сердце бешено колотилось в груди.        — Тебе не понравилось? — с грустью спросила девушка, пытаясь найти ответ в моём взгляде.        — Понравилось. Просто я не знаю, что сказать.        Я затаил дыхание, с ужасом ожидая, что Эвелин ответит: «Скажи, что любишь меня». Но она молчала.        — Ты читаешь свои стихи кому-нибудь ещё? — решил поинтересоваться я, чтобы разбавить эту неловкую паузу, повисшую между нами.        — Нет, Логан. Ты первый и единственный мой слушатель.        Я был тронут этим и тепло улыбнулся. Эвелин невесело улыбнулась в ответ и, встав со стула, сказала:        — Тебе правда нужен сон. Иди наверх, Логан, я несильно заскучаю одна.        Я был обеспокоен её состоянием: Эвелин вдруг стала безрадостная и глубоко опечаленная. Поначалу я хотел сказать ей об этом, но жуткая усталость дала о себе знать головной болью, и я, ни слова больше не проронив, ушёл наверх.        Кендалл приехал с работы только поздно вечером. Он удивился своей забывчивости, когда я не вовремя напомнил ему об оставленных дома тетрадях, и извинился перед Эвелин за то, что так спешно покинул мой дом утром. В качестве извинений он приготовил вкусный ужин, и мы втроём сели за стол в начале полуночи.        Разговор был поверхностный и непринуждённый, однако я чувствовал, что в воздухе повисло тяжёлое напряжение. Когда ужин был съеден, Эвелин поблагодарила Шмидта за ужин, пожелала нам обоим сладких сновидений и ушла наверх. Мы с Кендаллом остались убирать со стола.        — Встретил Джеймса у красного фонаря? — поинтересовался я, приняв из рук Шмидта вымытую тарелку.        — Нет. Наверное, он усиленно готовится к своей новогодней вечеринке. Думается мне, она будет грандиознее, чем «последнее чудо этого года».        — Кстати, о вечеринке. Боюсь, я не приду на это мероприятие, в которое Джеймс впихнул денег больше, чем получает в месяц среднестатистический американец.        — Как это не придёшь? — с удивлением спросил немец. — Маслоу предупредил нас о ней ещё на позапрошлой неделе, к тому же он говорил о своём детище почти каждый день. У тебя так спонтанно изменились планы?        — Можно и так сказать. В ночь на тридцать первое декабря мы с Эвелин летим в Нью-Йорк.        Я поймал на себе непонятный взгляд друга: то ли он был обескуражен, то ли слегка рассержен.        — Но Джеймс… — беспомощно выговорил Шмидт.        — Да, кстати, не говори ему о том, что меня нет в Эл Эй, ладно? Объясню ему всё сам, когда вернусь.        Кендалл поставил на стол чистую тарелку и машинально взялся за другую, грязную.        — Как долго вы будете в Нью-Йорке? — спросил друг. — И что подтолкнуло тебя на это решение?        — Сам не знаю. Просто я хотел осчастливить её и огородить от неприятностей, к тому же я питаю к Эвелин необыкновенную жалость…        Кендалл обезоруживающе посмотрел на меня и тихо, с какой-то опаской спросил:        — Она тебе нравится?        Я вздохнул, не ожидая такого вопроса, но совершенно точно зная на него ответ.        — Знаешь, Кендалл, сегодня мы с ней столько говорили и в последнее время я уделяю ей столько внимания, что моя голова занята мыслями только о ней. Но чем дольше я о ней думаю, тем больше убеждаюсь: мои чувства к ней искренне дружеские. Я уверен в этом, хотя понятия не имею, откуда взялась такая крепкая уверенность.        — Странное дело. Обычно тесное общение между парнем и девушкой вызывает совсем другие чувства со стороны хотя бы одного из них…        — Без тебя знаю. Но сильно опасаюсь этого.        Вся посуда была вымыта, и я, поставив на полку насухо вытертую тарелку, без сил опустился на стул.        — Когда ты уехал сегодня утром, — начал я, уставившись в одну точку, — она сказала, что хочет, чтобы я послушал её новое стихотворение. И знаешь, что я услышал? Просьбу. Грёбаную просьбу любить её!        — Думаешь, это она к тебе неравнодушна?        — Я уже не знаю, что думать. Общаемся мы как друзья, разве что я часто обнимаю её… Но я делаю это лишь затем, чтобы утешить её! В последнее время она сильно переживает из-за своей семьи, а это заставляет переживать меня. Но когда она читает мне стихи, меня не покидает ощущение, что она совершает откровенное признание. А если она в меня влюблена, значит… значит ни о какой дружбе речи быть не может.        — Если ты так не уверен в её чувствах, то почему просто не спросишь её об этом?        — Нет, нельзя! Она может не вспомнить о своих чувствах, и тогда я буду выглядеть полным идиотом.        — Ты и так выглядишь полным идиотом! В твоём доме живёт настоящее сокровище, которое, вдобавок, к тебе неравнодушно, а ты оскорбляешься его чувствами, желая до конца дней своих оставаться просто другом!        — Я не о себе переживаю, Кендалл, я переживаю о ней. Что, если она действительно любит меня? Я не смогу ответить ей взаимностью, и дело тут уже не в принципе и предубеждении.        — А вообще не обольщайся, друг мой, — встряхнул меня Шмидт, — может, эти стихи она посвящает вовсе не тебе.        — А кому? Тебе, что ли?        Шмидт покраснел.        — Ты не единственный парень на планете, Логан. Мысли трезво. Она, может быть, безответно влюблена в кого-нибудь, и эта любовь, возможно, не даёт ей покоя. Она не может признаться предмету своего воздыхания, потому что боится равнодушия с его стороны, и выплёскивает всю боль в стихотворениях. Я ведь сам поэт, и поверь, я делаю то же самое. А за неимением более внимательного и чуткого слушателя Эвелин читает свои стихотворения тебе, доверяет тебе свои переживания.        Слова Кендалла открыли мне глаза, и теперь я сидел молча, осмысляя всё, что он сказал.        — Вполне возможно, что ты прав, — согласился с другом я, пытаясь понять, расстроило меня его высказывание или же наоборот расслабило. — Честно признать, я вовсе не думал об этом…        — Теперь ты понимаешь, что ваша с Эвелин дружба имеет место быть?        — Да, но… Что мне делать, когда она вновь прочитает мне свои стихи? Я не знаю, как себя вести.        — Молчи и слушай, что ты ещё можешь сделать? — Кендалл взглянул на часы и сонно потянулся. — Когда она закончит, похвали, скажи, что она молодец, поддержи её.        — Да, — задумчиво согласился я, — поддержка ей нужна…        Шмидт задержал на мне свой взгляд и сказал:        — По-моему, моё открытие Америки тебя разочаровало. Думается, теперь ты уже не так уверен в своих «искренне дружеских чувствах».        — Нет же! Всё ещё уверен. Причём твёрдо и очень крепко.        — То есть ты утверждаешь, что даже в самых дальних уголках твоей души не проснулись романтические чувства к Эвелин?        — Да. К чему такие вопросы?        Кендалл слабо улыбнулся и, встав со стула, произнёс:        — Маленький итог нашего диалога.        Я тоже поднялся на ноги и убрал в холодильник остатки ужина.        — Дико долгий день, — устало пожаловался Шмидт, неспешно удаляясь в гостиную. — Просто бесконечный! К тому же я зверски устал в студии, хочу уснуть и проснуться через четыре месяца.        — Всего лишь четыре?        — Апрель — идеальный месяц для пробуждения. Тогда минуют самые неприятные зимние и весенние дни, незаметно подкрадётся лето, а лето — это повод начать новую жизнь. Кто знает, может, этим летом в мой мир ворвётся какой-нибудь человек и перевернёт его с ног на голову.        — У нас в Эл Эй круглый год лето, — с усмешкой сказал я.        — Тем лучше! Мне не придётся ждать первого июня, чтобы встретиться с этим человеком. Возможно, он уже появился на горизонте, просто я ещё невнимательно его разглядел.        Нью-Йорк в Новый год — это бесконечный и переливающийся океан разноцветных огней. Каждая улица, каждый дом, даже каждое дерево были одеты в самые разнообразные гирлянды, а гулять в центре столицы мира казалось невообразимым: света и огней было столько, что можно было ослепнуть. Атмосфера в ту ночь была не передаваемая: на каждом углу нам встречались добрые Санта Клаусы, неунывающие эльфы, новогодние олени; люди, все без исключения, улыбались, смеялись и поздравляли прохожих с Новым годом так, будто были знакомы с ними внушительное количество времени. Разговоры и музыка струились со всех сторон, валил снег, гигантская ёлка на площади Рокффелера блистала в своём сказочном одеянии. Не знаю, какие слова нужно подобрать, чтобы описать состояние моей души в ту ночь. Но я чувствовал себя волшебно, словно опять погрузился в ту новогоднюю атмосферу, что царила в нашем доме, когда я был ребёнком.        Первую половину ночи мы с Эвелин провели в прекрасном месте под названием «Генсевурт Парк Авеню». Это очень уютное заведение, попасть в которое в новогоднюю ночь — большая удача. Мы сидели за столом на двоих в одном из просторных помещений с окнами во всю стену. Вид отсюда открывался головокружительный: небоскрёбы, чернеющие на фоне необычно светлого неба, приковывали к себе взгляды, а непрекращающийся снегопад создавал тот фон, которого мне так не хватало на Рождество.        Барная стойка представляла собой светящуюся витрину с причудливым изображением двух девушек, парящих в неосязаемом светло-голубом пространстве. Бармены, за спинами которых была целая гора самых разнообразных и разноцветных бутылок, флаконов, стаканов, фужеров, рюмок и бокалов, умело готовили коктейли и угощали ими посетителей.        Барную стойку венчали затейливые люстры, напоминающие переплетённые между собой ветви деревьев, только вместо листьев на этих ветвях сияли белые лампочки. Но несмотря на всё изобилие напитков, что предлагал «Генсевурт», мы с Эвелин пили безобидное шампанское.        Когда в помещении сделалось душно, а от музыки и разговоров разболелась голова, мы поднялись на крышу. Вид, открывающийся отсюда, заворожил меня ещё больше. Рядом с громадными зданиями, неуклонно тянущимися вершинами ввысь, я чувствовал себя маленьким и беспомощным, а все проблемы, что до этого терзали моё сердце, показались мне сном, который хотелось поскорее забыть.        На крыше «Гансевурта» был бассейн, но купаться в нём зимой, согласитесь, неразумно. Вокруг бассейна расположились многочисленные шезлонги и диваны, столики и камины; к стеклянным ограждениям были прикреплены колонки, из которых так же, как и внизу, лилась музыка. Но здесь, на свежем воздухе она не раздражала слух так, как это было в помещении.        Какое-то время мы с Эвелин сидели у камина, заворожено уставившись на огонь, и ни на минуту не прерывали разговор. Шампанское осталось внизу, но я про него и думать забыл. В то мгновение казалось, что жизнь не может быть прекраснее.        — Знаешь, как-то мне здесь наскучило, — признался я через чёрт знает сколько времени и встал с мягкого дивана. — Не хочешь поехать на площадь Рокффелера? Можем посмотреть на ёлку, покататься на коньках, попить горячий шоколад.        — От шоколада и ёлки не откажусь, — улыбнулась Эвелин, — но я не поклонница коньков.        — Ладно. Тогда просто посмотрим, как катаются люди.        Мы стояли под гигантской ёлкой, украшенной тысячами тысяч огней, и грели руки о пластмассовые стаканы с горячим шоколадом. Напиток дымился, и снежинки, попадающие в это дымное поле, непременно таяли. Здесь тоже было шумно; каток переполнился людьми, тут и там проносились румяные лица. Кто-то уверенно исполнял на льду замысловатые пируэты, кто-то катался неумело, держась как можно ближе к бортикам, кто-то ездил «паровозиком», но всем без исключения было весело.        Я с улыбкой наблюдал за праздничной площадью Рокффелера, радуясь теплу горячего шоколада и хорошему настроению своей очаровательной спутницы. Сегодня Эвелин была совсем другая: она улыбалась и смеялась почти без перерыва, хотя в Лос-Анджелесе улыбку на её лице было вызвать достаточно тяжело. Увидев её перед рождественской вечеринкой Джеймса, я подумал, что она изменилась до неузнаваемости и стала гораздо взрослее, но теперь я смотрел на неё и понимал, насколько сильно заблуждался в своих догадках. Сегодня ночью Эвелин была невероятно красива, притягательна и открыта миру — такой я её ещё не видел. Хотелось смотреть на неё, хотелось говорить с ней, и я был непередаваемо счастлив находиться рядом с ней в эту ночь.        Мимо нас проехала молодая семейная пара; каждый из них держал за руку мальчика лет шести; он беззаботно смеялся и неумело перебирал маленькими ножками, обутыми в коньки, еле-еле поспевая за мамой и папой. Эвелин проводила молодую семью взглядом и слабо улыбнулась, когда эти трое потерялись из виду.        — Ты скучаешь по своим родителям? — с сожалением поинтересовался я.        — Нет. Нет, Логан, не скучаю. Я просто сожалею, что наши отношения не смогли стать такими, какими я хотела.        — О чём ты?        — Порой у меня возникает ощущение, — начала Эвелин, задержав взгляд на своём стакане горячего шоколада, — такое странное чувство, будто они не разделяют со мной мою любовь. Будто я отдаю им своё сердце, а они только вежливо улыбаются в ответ.        — Но, Эвелин, не стоит сомневаться в их любви, — покачал головой я. — Иногда люди просто не умеют правильно выражать свои чувства, а другим людям кажется, что этих чувств просто нет. Может, стоит приглядеться?        Она улыбнулась, опустив голову, и сказала:        — Нет, Логан, дело тут не в их неумении выражать свои чувства. Всё гораздо хуже. Мои родители — прожжённые карьеристы, для них в жизни не существует ничего важнее работы. Не сомневаюсь, что и ребёнка они завели — завели как котят — просто потому, что так делают все, или потому, что было скучно. Знаю, что звучит резко, но это то, что я о них думаю.        Поэтому Уитни — самый близкий мне человек, мы живём сами, можно сказать вдвоём, чувствуя, что нужны только друг другу. Родители чаще всего пропадают на работе, а, приходя домой, обсуждают прошедший день или строят планы на завтрашний. Нашими жизнями они интересуются вскользь, иногда вставляя свои жалкие комментарии. Папа говорит: «Ничего, и не под такие волны ныряли», — а мама только кивает головой с грустной улыбкой. Даже моя болезнь им побоку! По вечерам, время от времени, они разговаривают с Уитни, спрашивают, как прошёл очередной сеанс, но я-то знаю, что им наплевать! Зато какое счастье для них Уитни! На старшую сестру можно переложить все заботы о младшей, разве так не будет проще?        Эвелин забилась мелкой дрожью, и я приобнял её за плечи. Она смотрела куда-то вдаль, сжимая в руках стакан со всё ещё дымящимся напитком, и молчала.        — Любой родитель любит своего ребёнка, каким бы тот ни был, — с уверенностью сказал я. – Но, возможно, вашим родителям и вправду не помешает быть внимательнее по отношению к вам. Ты пробовала говорить с ними об этом?        — Даже не стала пытаться. Они будут говорить со мной осторожно и ласково, боясь обидеть, а потом, вполне вероятно, сделают вид, что этого разговора не было вовсе. Да, наша доченька больна, она не вспомнит, о чём мы говорили минуту назад!        Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох, с трудом овладевая собой. Я крепче прижал её к себе.        — Я уверен, твои родители не такие звери, как ты о них рассказываешь. Просто надо осторожно напомнить им, что в жизни есть вещи гораздо важнее карьеры — семья. И, к слову сказать, я был бы не против поужинать как-нибудь с твоей семьёй.        — Мне придётся предупредить их об этом заранее, чтобы они сумели найти время в своём поминутно расписанном графике.        Эвелин с благодарностью прижалась к моей груди и сказала:        — Но ты во всём прав, Логан. Напомни мне записать твои слова, когда мы вернёмся в отель, ладно?        — Ладно. Ты не сильно устала, Эвелин? Не хочешь поехать в отель прямо сейчас?        — Вовсе нет. Я бы отдала всё на свете, лишь бы эта волшебная ночь никогда не кончалась.        Мы постояли в обнимку ещё несколько минут. Я заметил, что теперь Эвелин угрюмо молчала, и сразу всё понял — понял, почему она была так беззаботна, весела и невероятно красива здесь, в Нью-Йорке, и почему она так уныло молчала теперь.        — Улыбнись, Эвелин, — тихо сказал я, ближе наклонившись к ней, — и перестань думать о том, что не приносит тебе никакого удовольствия. Пожалуйста. Я нуждаюсь в тебе сегодня ночью острее, чем когда-либо.        Она ничего не ответила. Я смотрел на звёздное небо, думая непонятно о чём: мысли разбегались в разные стороны, и мне было непросто собрать их в одну кучу. Эвелин тоже о чём-то думала, но о чём — это известно одной лишь ей.        Примерно через час, когда горячий шоколад перестал нас согревать, мы с Эвелин поехали в городок Хобокен, штат Нью-Джерси. В другой штат можно было попасть запросто, сев на поезд в метро и затратив на поездку не более пятнадцати минут. До полуночи мы стояли на площадке «Пир Эй», с которой открывался завораживающий вид на весь Манхеттен, после чего увидели незабываемые фейерверки, гремевшие, казалось, на всю Америку. Потом мы опять замёрзли, и я предложил Эвелин доехать до заведения под названием «Тик он зе Хадсон», до него было рукой подать. Моей спутнице оно показалось замечательным, как, впрочем, и мне, и мы задержались там до двух часов ночи.        А в три утра мы уже были у себя в номере. Я постоянно спрашивал Эвелин, не устала ли она, но она однозначно отвечала, что нет. Не знаю, насколько правдивы были её слова, однако я держался из последних сил: через каждые четыре часа, что мы с Эвелин проводили вместе, я принимал своё чудодейственное лекарство, совсем позабыв про наш с Карлосом уговор. Но они были действительно мне необходимы, когда я проводил время с Эвелин! Я боялся, что мои действия выйдут из-под моего контроля, и я сорвусь. Последнее время я редко сердился, выплёскивая свои эмоции, и мне казалось, что это было затишьем перед бурей. Мне жутко не хотелось, чтобы Эвелин увидела меня в гневе, и я делал всё, что было в моих силах. Но за это приходилось расплачиваться: в то время, когда моя спутница была ещё полна сил и энергии, я чувствовал себя просто отвратительно, готовый в любую секунду упасть на кровать и уснуть мёртвым сном.        Но спать мы не легли. Вместо этого заказали еду в номер и решили смотреть фильмы.        Пока Эвелин записывала события сегодняшнего дня в свою тетрадь (к сожалению, она не обошлась без моих напоминаний), мне позвонил Джеймс. Я закрылся в ванной, чтобы не отвлекать Эвелин, и ответил на звонок друга.        — Ну что, дамский угодник? — спрашивал его пьяный голос в трубке. — Как там Нью-Йорк в новогоднюю ночь, м?        — Ох уж этот немец, — укоризненно проговорил я и присел на бортик ванной, — ему ничего нельзя доверить. К чёрту его честность!        — Не сердись, Кендалл раскололся только после целой бутылки виски. Так как оно?        — Всё идёт куда нельзя лучше, Джеймс, и я просто в восторге от сегодняшней ночи. Что насчёт твоей вечеринки? Она уже закончилась?        Долгое время Маслоу молчал. Мой слух уловил еле слышные глотки: видимо, Джеймс пил.        — Не знаю, — наконец заговорил он, — я закрылся у себя в спальне, сижу здесь уже около часа.        — И пьёшь?        — И пью.        Я вздохнул и бросил усталый взгляд на своё отражение в зеркале.        — Ты ждал, что она придёт? — с сожалением в голосе спросил я. — Но твои ожидания снова не оправдались?        — Да, Логан, да, да, да! — застонал Джеймс в трубку, и его голос задрожал. — Почему ты в Нью-Йорке? Мне не хватает тебя на этой чёртовой вечеринке! Кендалл в хламину пьяный, Карлос уделяет внимание только Алексе, и я тут один, как остров в огромном океане. Даже это дурацкое шампанское не помогает!        Я услышал, как с треском разбилась бутылка, и жалостливо поднял брови.        — Скорее бы рассвет, — натянуто выговорил он. — Надеюсь, хотя бы ты сейчас себя хорошо чувствуешь… Счастливчик, я так рад за тебя!        — Да, Джеймс, чувствую себя хорошо, но спать хочу страшно. Не помню, когда в последний раз нормально спал.        — Так ложись, дружище, в чём проблема?        — Не лягу, пока Эвелин сама не устанет. А она, по-моему, ещё полна сил…        — Тогда терпи! Ради этого стоит терпеть!        — А ты, похоже, уже перетерпел. Ложись спать, Джеймс, лучше тебе сегодня уже не станет. Мы с Эвелин вернёмся завтра вечером, и я приеду к тебе так быстро, как сумею, ладно?        — Ладно. Иди к своей даме, только даром времени не теряй, слышишь?        — Ага. Сладких снов и с Новым годом!        — С Новым годом, дружище!        Я вернулся к Эвелин, и мы приступили к своему раннему-раннему завтраку. Еда меня окончательно согрела, я почувствовал, как лицо начало краснеть, стало жарко. Я расстегнул верхние пуговицы своей рубашки и поглубже вздохнул. В номере становилось совсем душно.        — Откуда у тебя эта цепочка? — спросила Эвелин, коснувшись пальцами ворота моей рубашки.        Я опустил голову. Эвелин держала в руке золотую цепочку, которую я носил на шее не снимая уже больше года.        — Подарок, — безрадостно ответил я.        — Подарок? Обычно о подарках говорят другим тоном…        — Пусть говорят, — резко сказал я и выдернул цепочку из рук девушки. — Я не собираюсь менять свой тон.        Эвелин внимательно на меня смотрела, я же даже не глядел в её сторону. Усталость давала о себе знать: я становился раздражительнее, и даже таблетки не имели надо мной прежней власти.        — Почему? — тихо спросила Эвелин.        Я вздохнул с неприязнью и положил руку на цепочку. Она, нагретая теплом моего тела, была горячая.        — Потому что это подарок от человека, о котором я даже вспоминать не хочу.        — И не вспоминай. Просто сделай так, чтобы твои воспоминания о нём погибли.        — Тебе легко об этом говорить! — неожиданно повысил голос я. — Твои воспоминания умирают каждый день, и это чрезвычайно просто — говорить об этом с другими людьми, да? Ты думаешь, я не пытался выкинуть её из своих мыслей, из своей жизни? Думаешь, чёрт побери, всё на самом деле так просто?!        Эвелин смотрела на меня, широко распахнув глаза. В её взгляде я видел дикий испуг. Когда мгновенная вспышка ярости прошла, я испугался своих слов и взял девушку за руку.        — Прости меня, Эвелин. Прости за мои слова. Я… я не хотел говорить этого, поверь, не хотел. Прости, пожалуйста…        Моя спутница ничего не ответила, лишь испуганно отвела глаза. Какое-то время я смотрел на неё, ожидая ответа, но потом отпустил её руку и отвернулся.        — Если бы ты действительно хотел забыть её, — тихо заговорила Эвелин, и я снова посмотрел на неё, — ты бы не носил эту цепочку. Её подарок дорог для тебя, значит, она всё ещё тебе небезразлична.        Непонятный гнев снова окутал всё моё существо, и я, яростно стиснув зубы, сорвал с шеи цепочку и забросил её в дальний угол номера.        — Вот, пожалуйста! — снова повысил голос я. — Не нужна мне ни она, ни её подарок! Мне всё это безразлично, готов поклясться всем, что у меня есть. А цепочку я носил только потому, что привык к ней! К Чарис это не имеет никакого отношения!        — Чарис? — спросила Эвелин, видимо, нисколько не пугаясь моего состояния: я не мог этого не заметить.        Я подождал, пока злоба отпустит, и вздохнул, стараясь унять дрожь в руках. В номере стало только более душно, я чувствовал: кровь хлынула к лицу, и теперь я сидел красный, как варёный рак.        — Мы уже говорили о ней, — сказал я, не глядя на свою собеседницу, — когда поехали прогуляться по ночному Далласу, помнишь? Или снова врёшь о своих воспоминаниях?        Она опустила голову, точно остро почувствовала свою вину. В тот момент меня это не взволновало, и я невозмутимо продолжал:        — Ты узнала о Чарис от моей младшей сестры Пресли, и я думал, тебя это обидит.        Эвелин покачала головой.        — Меня это обидело?        — Ты сказала, что нет. Не знаю, так ли это на самом деле. За свои двадцать пять лет я успел понять, как поступают девушки в определённых ситуациях. Даже те, с кем ты просто дружишь, не пребывают в невероятном восторге, когда узнают о твоей бывшей.        — Так Чарис — твоя бывшая, Логан?        Я вздохнул, почувствовав, как внутри что-то болезненно сжалось.        — Она не просто моя бывшая, — тихо сказал я, опустив голову. — Она моя первая и последняя безумная любовь.        Какое-то время Эвелин молчала, после чего задумчиво сказала:        — Раньше ты без памяти любил её, а теперь так нелестно о ней отзываешься… Никогда не понимала, что заставляет людей, некогда любивших друг друга, так стремительно холодеть по отношению к своей второй половинке и поносить её на чем свет стоит...        — Не понимаешь? — переспросил я, посмотрев на собеседницу. — Может, это всё потому, что у тебя никогда не было этой самой второй половинки?        Через мгновенье я понял, что моя реплика была бестактной, и жутко на себя разозлился.        — Почему всё так изменилось? — тихо поинтересовалась Эвелин, никак не ответив на моё грубое изречение.        Сегодняшняя чудесная ночь омрачилась моим воспоминанием о Чарис. Мне было странно думать о ней теперь, когда я был рядом с Эвелин. Казалось, что Эвелин — неземное создание, плод чьего-то воображения, мягкая, светлая и чрезвычайно чувственная. Мне совершенно не хотелось говорить с ней о Чарис, не хотелось, чтобы она знала о её существовании. Но, превозмогая себя и свою усталость, я с непонятной тяжестью на сердце начал:        — Наши отношения были довольно долгими. Мы дарили друг другу свою любовь, и это было просто невообразимо. Теперь, правда, я понимаю, что все эти годы любовь дарил один лишь я. Чарис просто с благодарностью принимала её, не давая ничего взамен. Она считала, что поступает благородно, но это не так. У меня такое ощущение, что я любил пустоту, что она обманывала меня всю жизнь — начиная со дня нашего знакомства и кончая нашей последней встречей в Берлине.        А потом она устала от меня, от моих неистовых чувств, от наших отношений. Не знаю, когда именно наступил этот момент: когда наши отношения, как мне казалось, только начинали перерастать во что-то серьёзное или когда её ложь стала известна мне. Чарис поступила со мной так, как никто другой со мной в жизни не поступил бы: мало того, что она отвергла мою любовь, так она ещё бессовестно предала её! Чарис мне изменяла. Да, не изменила, а изменяла! Я просто уверен, что это было не единожды. Она изменяла мне тогда, когда я был готов на всё ради неё! Когда я только и жил своей яростной любовью! Прошло уже девять месяцев, а я до сих пор не могу поверить в это. Не могу поверить в то, что человек, с которым я хотел провести остаток жизни, ни во что не ставил меня и мои чувства! Она их не сберегла.        Я мучился долгих восемь месяцев, порой думал даже дать ей второй шанс: каждый человек, каким бы они ни был, заслуживает второй шанс. Мы поддерживали отношения после расставания, но чувствую, что в них не было ничего настоящего. Она говорила со мной только потому, что ощущала свою вину, она думала только о том, чтобы очистить свою совесть. В её глазах не было ни капли сожаления, ей было меня не жаль…        Чарис, она нездорова. Она долгое время лечилась в лос анджелесской клинике, после чего призналась, что улетает лечиться в Германию. По её словам, её родители доверяют немецким врачам, они делают всё возможное для того, чтобы их дочь чувствовала себя счастливой. Не знаю, каким дураком я был, что снова поверил ей… Я ведь даже помог её семье с деньгами, довёз её до аэропорта и чувствовал, как сердце разрывается от тоски, когда смотрел на взлетающий самолёт. На самом же деле никакого лечения в Германии не было. Чарис улетела туда со своими родителями и своим лечащим врачом, который, возможно, скоро станет её мужем и отцом её ребёнка. Мы виделись с ней, когда я был в Берлине: она была там с ним и очень тщательно это скрывала. Хотела снова меня обмануть и выставить дураком. Но я знаю теперь, какая она на самом деле, я окончательно в этом убедился. Ничтожная, бессовестная, наглая и эгоистичная шлюха! Прости, Эвелин, знаю, что не должен так выражаться при тебе, но по-другому не могу, просто, чёрт возьми, не могу! Больше всего мне жаль время, которое я на неё потратил. Всё в пустую…        Когда я замолчал, Эвелин молча прижалась ко мне. Я улыбнулся: до этого она откровенничала со мной, теперь же это сделал я, и Эвелин попыталась меня утешить моим же способом.        — Не бывает случайных встреч и случайных отношений, — проговорила она. — Не бывает ненужных людей в этой жизни. Но мне так жаль тебя, Логан, ты пережил то, чего многие просто не вынесли бы. Почему ты так уверен, что Чарис — твоя последняя любовь?        — Так Джеймс когда-то сказал. Я и сам считаю, что по-настоящему человек может полюбить лишь единожды, а остальные чувства — если не бутафория, то простая привязанность. Чарис я отдал всего себя и чувствую, что внутри больше никогда ничего не загорится. Там пустота. Там пепел.        — Не проклинай себя, Логан. — Эвелин заглянула мне в глаза и прижала ладонь к моей левой груди. — Может, там действительно пепел, но там есть место для любви. Знаешь, что такое твои чувства к Чарис? Они бутафория.        Я накрыл её ладонь своей и какое-то время молча смотрел ей в глаза. Слова Эвелин заставили что-то внутри меня воодушевлённо подпрыгнуть, и я не знал, как правильно истолковать своё нынешнее состояние.        — Когда ты понял, что больше не любишь её?        — Не помню. Вернее, не знаю. Не было определённого момента — такого, что я в одно мгновенье вдруг понял, что больше не люблю её. Я остывал постепенно, в течении девяти месяцев. Но наши постоянные встречи в больнице сыграли определённую роль: они долго не давали моим чувствам остыть…        — Чем она была больна?        — Не знаю, уместно ли здесь слово «была». Возможно, она больна и сейчас.        Эвелин выжидающе на меня смотрела, и я, слабо улыбнувшись, сказал:        — Не хочу тебе лгать, поэтому давай отложим эту тему на потом. История болезни Чарис долгая, к тому же она влечёт за собой ещё не одну историю. А я пока не хочу, чтобы ты знала обо мне то, что я пытаюсь скрыть.        — Тайное должно остаться под покровом тайны, если ты этого желаешь, Логан. Всему своё время.        Какое-то время я молча смотрел на неё, после чего шёпотом произнёс:        — Прости меня, Эвелин.        — За что я должна тебя простить?        — За моё поведение. Мне так стыдно, честное слово, я столько сказал тебе нехорошего…        — Иногда слова не имеют большого значения, Логан. Людям свойственно повиноваться своим эмоциям.        Она раскрыла тетрадь воспоминаний, что лежала рядом, на полу, и принялась записывать в неё, очевидно, наш разговор. Я наблюдал за Эвелин, непонятно о чём размышляя, теряясь в своих мыслях, и понимал, что усталость и сон подползают ко мне со всех сторон.        Я пил крепкий чай, чтобы отогнать сон, но теперь и он не помогал. Долгое время я стойко держался, всё ещё наблюдая за действиями Эвелин. Потом положил голову на кровать и неожиданно уснул прямо так — сидя на полу, улыбаясь и держа в руке стакан холодного чая.