POV Джин
Двенадцатый встречает нас молчанием, в котором даже стук колёс поезда кажется кощунственным. Пока поезд ползёт по кое-как восстановленным рельсам к тому, что осталось от платформы и без того жалкого вокзала, я сижу, зажмурившись, запрещая себе даже взглянуть на окно. Я до сих пор помню, каким был Двенадцатый в тот день, когда я покидала его, казалось, навсегда: залитый лучами горячего солнца примолкший серый дистрикт, припорошенный угольной пылью, но источающий удивительное необъяснимое тепло. Тепло родного дома. Ещё и года не прошло со дня жатвы, а кажется, будто передо мной пролетела не одна жизнь. Даже тогда, когда поезд увозил меня в Капитолий, я не чаяла вернуться, а уж после, когда судьба забросила нас в Тринадцатый…тем более нереальным кажется моё возвращение сюда. Спуская тетиву, я думала, что займу мамино место у расстрельной стены, но мне было плевать. Таков был наш с Кассией уговор: жизнь моей мамы взамен жизни Президента Койн. О том, что будет со мной – убийцей Президента, Найтони умолчала, но я опасалась тешить себя иллюзиями. Ивен уговаривал меня поискать какой-нибудь другой путь, Кит мрачно отмалчивался, понимая, что грозит человеку, поднявшему руку на Президента, Хеймитч вовсе отказался видеться со мной, посоветовав оставить это дело взрослым, а папа… Ему было тяжелее всего, а потому в тот единственный раз, когда я позволила себе обнять его, убедиться, что он – не иллюзия, не порождение пошатнувшегося рассудка, я заставила себя быть непреклонной, забыть о той части своей души, которая боялась и сомневалась, и хотела, как говорил Хеймитч, оставить это разбирательство противникам Койн, Плутарху, относившемуся к маме с неким снисхождением, и дяде Гейлу, который бы точно не остался от этого всего в стороне. Я знала, что Кассия и Плутарх и пальцем не пошевелят, если я не предложу им что-нибудь взамен, а единственное, что у меня было, кроме громкого имени, данного ими же, это лук и стрелы. Я ни секунды не жалела о том, что сделала. Не только потому, что этот выстрел выкупал жизнь мамы, но и потому, что те ужасные вещи, которые Койн совершила, чтобы упрочить свою власть, были у меня перед глазами. Я бы могла простить ей то, что она бесцеремонно использовала нас, играя на нашей любви к близким и пользуясь тем, что мы все были у неё в кармане, но крови невинных людей я ей простить не могу. Сноу было плевать на жизни жителей дистриктов, а Койн наплевала на жизни ни в чём не повинных, наивных, как дети, капитолийцев – так была ли между ними хоть какая-то разница? Я её не увидела, и Сноу, кажется, не видел тоже: его безудержный смех в тот миг, когда Альма Койн испустила последний вздох, до сих пор стоит у меня в ушах. Я ненавидела этого старика всем сердцем, но улыбка, появившаяся на моих губах, когда Койн пала, стала отражением его веселья. Он умер несколько минут спустя, захлебнувшись собственной кровью, но этого я уже не видела: меня скрутили по рукам и ногам и потащили обратно во дворец. «Пять лет ссылки в Дистрикт-12 без права на апелляцию» - таков вердикт суда под председательством Кассии Найтони, временного Президента Панема. Она сама сообщила мне его, посетив мою одиночную камеру и тепло улыбнувшись – когда мы остались наедине, она смогла позволить себе эту улыбку в знак того, что помнит о нашем сотрудничестве. Маме вынесли тот же приговор, а заодно сослали в Двенадцатый и папу, и Кита, и Ивена, и Хеймитча. Лишь дядя Гейлу удалось избежать этого, но на какой-то миг мне показалось, что он жалеет об этом. Ведь нам позволили вернуться домой. Когда поезд тормозит, мне приходится открыть глаза. За окном угасает зимнее солнце, и от этого представшая перед нашими глазами картина делается ещё безрадостнее. Вместо перрона – оплавленная асфальтная крошка, одноэтажное здание вокзала почти полностью обрушилось, оставив по себе лишь стену и одиноко зияющим в ней провалом окна. Мы ведь были к этому готовы…должны были быть после того, что видели на присланном Сноу видео… Но всё же вид разрушенного дистрикта жалит больнее, чем мы думали. А это только вокзал. Что же будет дальше? Я знаю, что Деревня Победителей осталась цела – насмешка Капитолия, но для того, чтобы добраться до неё, нужно пройти через весь Двенадцатый. Разрушенный, опустошённый, осквернённый. Разрушенный из-за нас. Вся радость от возвращения домой разом куда-то испаряется, и Ивену приходится буквально вытаскивать меня из купе. Бледность его заметна больше, чем ему бы хотелось, и горящие ненавистью серые глаза отчётливо выделяются на бледном лице. Несмотря на то, что семье Сенс теперь принадлежит дом в Деревне Победителей – новые власти Панема сохранили за победителями Голодных Игр их дома, содержание и привилегии как дань всем ужасам, которые им пришлось пережить – родным он считает Шлак. А уж этот район наверняка смешан теперь с угольной пылью, которой напитывался десятилетиями. Сильно сжимаю его ладонь в попытке изгнать эту ненависть из его взгляда, потому что теперь её нельзя переплавить в силу, смелость или жаркие вдохновляющие речи. Всё, что нам осталось – пепел и пыль, и попытки зажить нормальной жизнью посреди этой серой пустыни. В тамбуре мы встречаем родителей и Хеймитча с Китом. Несмотря на то, что между моим братом и мамой установился мир, когда отношения между папой и мамой наладились, он много времени проводит с бывшим ментором родителей. Хеймитч здорово привязан к нему, быть может, даже больше, чем ко всем нам. Киту же нравится способность Эбернети не стесняясь говорить правду. Главное, чтобы Кит не стал столько пить, сколько пьёт наш названный дед. Хотя с алкоголем в Панеме в ближайшее время будут большие проблемы. Вместе с нами на землю Двенадцатого ступает ещё несколько десятков человек. В большинстве своём это беженцы из Дистрикта-12, вернувшиеся на пепелища своих домов, но есть среди них жители других дистриктов и даже пара капитолийцев: люди, которым нечего терять, отчаянные смельчаки, а так же строители, инженеры и врач, командированные в Двенадцатый Капитолием. Но вне зависимости от того, бывали ли они в Двенадцатом прежде или нет, на лицах всех застыло одинаковое выражение шока и растерянности. Те, кто видел трагедию нашего дистрикта воочию, должно быть, думали, что опасность и неожиданность нападения преувеличили разрушения в их глазах, остальные – что слухи о бедственном положении Двенадцатого были слишком преувеличены. - Сноу будет гореть в аду за это, - срывающимся голосом шепчет мама, не в силах сделать шаг вперёд. Вглядываясь в золу, смешанную с каменной крошкой, я опасаюсь увидеть среди обломков зданий и дорог человеческие кости. Специальные бригады больше недели разбирали завалы в Двенадцатом, готовя дистрикт к приезду его первых жителей, а кости всех погибших только вчера торжественно погребли в большом котловане, вырытом на Луговине, но мне и теперь кажется, что я то и дело рискую наступить на останки своего соседа или одноклассника. - Он уже там, солнышко, - ворчит в ответ Хеймитч. Судя по его виду, ему срочно нужно выпить. Беда только, что в Капитолии ему не упаковали бутылку-другую с собой. Первым приходит в себя папа. - Но мы-то ещё здесь, - он подхватывает нашу поклажу и направляется к выходу с вокзала так, словно ничего вокруг себя не замечает. Нам не остаётся ничего другого, кроме как последовать за ним. – И мы должны жить, должны восстановить Двенадцатый ему назло. Разве я не прав? - Прав, - эхом отзывается Кит. – Я вас догоню. Папа недоверчиво смотрит на него, а Хеймитч ухмыляется и, наверное, хочет поддеть брата, но внушительный тычок мамы заставляет его смолчать. - Потише, солнышко. Ваш старый ментор того и гляди сам развалится, а ты хочешь, похоже, ускорить этот процесс. Мама улыбается ему так, как не улыбалась уже давно. Странно видеть такую улыбку на её устах посреди этого разорения, после тяжёлой операции и нависшей над нею угрозы казни, но я рада, что она находит в себе силы улыбаться. Всё дело в том, что папа рядом с нею – иначе и половины случившегося хватило бы, чтобы она окончательно сошла с ума. Ей удаётся отвлечь внимание Хеймитча и отца от Кита, и тот, ободрённый её кивком, спешит скрыться за поворотом дорожки. Причина такого его поведения ясна даже без всяких вопросов: Уна Райс сопровождает тело своего брата в Тринадцатый, и её поезд приходит черед сорок минут. Вслед за Китом уходит и Ивен: тот же поезд, что увезёт Уну, привезёт его мать и сестрёнок. Путь сквозь израненный дистрикт оказывается труднее, чем можно было бы предположить. Повсюду нас встречают молчаливые руины, неотличимые одни от других. Дома, магазины, госпиталь, школа, Котёл и даже Дом Правосудия теперь похожи друг на друга, как родственники. Беспощадный огонь и острые жала стальной картечи стёрли стёкла и цветную черепицу с домов побогаче, оплавили гордый герб Панема со стен Дома Правосудия и покрытый красной краской крест – с больницы, превратили все вывески и указатели в обугленные деревяшки с воспоминаниями о фамилиях и улицах, которых больше не существует. Вместе с нами между этими развалинами снуют такие же потерянные тени, ищущие свои дома, а находящие лишь пепел. С каждым шагом мне всё больше кажется, что эта серая пустыня протянулась от края до края земли и конца ей не будет. Но вот папа осматривается по сторонам, словно что-то можно узнать в этих покосившихся чужих силуэтах и останавливается у каменных ступеней, ведущих в пустоту. - Как только появится возможность, я восстановлю пекарню. Дистрикту потребуется хлеб. - Пекарню? – изумлённо переспрашиваю я. - Здесь до бомбёжки стояла пекарня семьи Мелларк, - тихо отвечает мама. – Наша пекарня. Папа лишь коротко кивает. Взгляд его устремлён туда, где когда-то стояло добротное здание, всегда уютно пахнущее сдобой и пряностями, туда, где было семейное гнездо Мелларков. Мама ставит на землю свою сумку и подходит к нему, чтобы обнять его за плечи и положить голову ему на плечо. Даже не глядя на неё, отец обвивает рукой её талию, и от этого знакомого с детства жеста мне становится так тепло, как давно уже не было. Несколько минут мы молча стоим над обгоревшим остовом пекарни, словно над покойником. Затем папа поднимает голову и качает ею, словно стряхивая с себя наваждение. - Джин, сможешь написать Кассии и попросить её прислать сюда побольше продуктов? Видимо, он думает, что я теперь на короткой ноге с новым Президентом. Что ж, может быть, это и вправду так. В любом случае новое правительство не может допустить, чтобы народ голодал, а это значит, что им придётся изыскивать продукты для каждого. Я просто напишу ей, что в Двенадцатом есть, кому печь хлеб. - Ладно, я попробую. - Идёмте скорее, - торопит нас Хеймитч, взваливая на плечо свой вещмешок. – Я голодный, как зверь. Интересно, мой бар цел? – последняя реплика мужчины срывает с наших уст неуместный, но такой необходимый сейчас смех. Деревня Победителей не пострадала, разве что оплавилась и почернела некогда золотая надпись при входе – словно по воле неведомого волшебника огонь непрошеным гостем остановился у самых ворот Деревни. Здесь тоже царит запустение, хоть и не такое ужасающее, как в остальном дистрикте. Маленькие дворики поросли жёсткой травой и низеньким кустарником, краска дверей и окон облупилась, а стёкла помутнели от копоти, но в остальном два десятка домов вполне пригодны для жилья. Каждый уцелевший дом здесь – лукавая ухмылка Сноу, знак, оставленный его рукой, о чём будет трудно забыть. Но Сноу мёртв, и его рука никогда больше не нанесёт ни одной раны, и об этом тоже следует помнить. Если мы хотим построить новый мир, начать следует с того, чтобы принять настоящее таким, каким оно есть. - Пока, детки, - весело бросает нам Хеймитч, едва мы переступаем границу Деревни Победителей, и устремляется к своему одинокому логову. Мама и отец провожают своего ментора изумлёнными взглядами. - Я всегда думал, что Хеймитч ненавидит это место, - ероша волосы на затылке, говорит папа. - В сущности, я знаю мало вещей, которые Хеймитч не ненавидит, - усмехается в ответ мама, и я снова вижу их молодыми, какими они смотрели на меня со старых записей, сделанных ещё до рождения Кита. - Интересно, как скоро он выберется из своей берлоги, - задумчиво протягиваю я: я помню времена, когда Эбернети месяцами мог безвылазно сидеть в своём доме, топя застарелую тоску и боль в алкоголе и нехотя принимая заботу моих родителей. Мама приобнимает меня, увлекая к нашему дому. - Раньше, чем можешь себе представить, Джин. Уверена, что мы увидим его вечером, как только папа встанет у плиты. Когда-то мы действительно жили так: в гармонии и мире, и папа иногда баловал нас изысканными блюдами, и тогда за столом собиралась вся семья – и тётя Прим, и Хеймитч, и иногда даже дядя Гейл. Теперь это кажется давно растаявшим сном, и я не верю, что те счастливые времена могут вернуться. Может быть, мы все ещё можем быть счастливы, но это счастье всегда будет чуть горчить. Замок поддаётся не сразу, а несмазанные петли пронзительно скрипят, заставляя поморщиться. Пол в прихожей покрыт толстым слоем пыли, на котором остаются отчётливые следы, а по углам свисает ажурная паутина. Но даже теперь это место кажется мне самым прекрасным на земле. На глаза наворачиваются слёзы: не верится, что, пройдя этот бесконечный, полный лжи, крови и боли путь, я снова оказалась дома. Папа бросает сумки в прихожей и идёт в гостиную, мы с мамой молча следуем за ним. Кажется, им тоже не по себе после всего, что им пришлось пережить; они покидали этот дом почти чужими людьми, которых объединяла лишь любовь к их ребёнку, а теперь они снова выглядят счастливой парой, как до того, как Кора погибла. Вижу, как папа берёт с полки одну из фотографий, бережно стирает с неё пыль и, вглядываясь в застывшее лицо моей младшей сестрёнки, тихо произносит: - Вот мы и вернулись, малышка. Мы дома. Мама украдкой смахивает слёзы, а затем быстрым шагом подходит к зашторенным окнам и рывком раздвигает тяжёлые гардины, впуская скудные солнечные лучи в комнату. Поднявшаяся в воздух пыль щекочет нос, заставляя меня громко чихнуть. И с этого звука начинается наша новая нормальная жизнь: мама раздаёт нам вёдра и тряпки, и в доме закипает работа. Никому не хочется думать ни о прошлом, кровавом и болезненном, ни о будущем, шатком и неопределённом. Мы все живём одним-единственным «сейчас», а в нём существуют лишь насущные проблемы вроде уборки или приготовления пищи. Пару часов спустя Деревня Победителей перестаёт быть пустынной: люди, приехавшие с нами на одном поезде, несмело проходят через ворота и собираются в центре, у давно смолкшего и пересохшего фонтана. В окно я наблюдаю за тем, как к ним присоединяется наш временный мэр – полноватый суетливый человек, дальний родственник прежнего мэра Двенадцатого. Вся его семья погибла при бомбёжке, а он теперь видит смысл своей жизни в том, чтобы как можно быстрее наладить жизнь родного дистрикта. Мы подходим к фонтану последними, Хеймитч не появляется вовсе. Арон Андерси объявляет, что восстановление Шлака и Города начнётся сразу же, как только из Капитолия доставят все необходимые стройматериалы, а пока что всех разместят в домах Деревни. Жителей в Двенадцатом пока что не много, и жилья с головой хватит на всех, но если людей прибавится, Деревня Победителей уже не сможет вместить всех, или же им придётся ютиться по нескольку семей в доме. Люди встречают эту весть благодарно, но без восторга: девяносто три года жителей Деревни Победителей и остального дистрикта разделяла невидимая стена, которую сокрушить не так-то просто. Они все чувствуют себя здесь незваными гостями и предпочли бы ютиться на пепелищах своих домов, но зимние холода не оставляют им выбора. Мэр раздаёт всем планы расселения, набросанные им в поезде, и люди медленно начинают разбредаться по своим временным жилищам. В плане не значатся лишь три дома из двадцати – наш, Хеймитча и семьи Сенс, и я вижу, что каждый невольно бросает взгляды на них. Стена всё ещё стоит. - Миссис Мелларк? – участливо осведомляется мистер Андерси, глядя на маму, скрестившую руки на груди. - Я хочу знать, что будет с Джейн Хоторн, сэр, - без обиняков начинает мама. – Она осталась одна в Тринадцатом, её отец в Капитолии, а других родственников у неё нет. - Но вы ей не родственница, - вежливо добавляет он. Краска заливает лицо мамы, и она открывает и закрывает рот, не в силах противопоставить что-либо этому замечанию. Конечно, дядя Гейл хотел бы, чтобы мы позаботились о его дочери, но уж точно он не просил маму об этом: в Капитолии они виделись только однажды, перед казнью Сноу. Может ли быть так, что она до сих пор интуитивно чувствует, чего бы желал её друг? На помощь растерявшейся маме приходит отец. - Мы хотели бы взять её к себе, пока её отец не вернётся в Двенадцатый или не вызовет её к себе. Мэр сверяется с чем-то в своём планшете. Должно быть, раздумывает, можно ли оставлять маленькую девочку с семьёй убийц. - Это исключено, - наконец трясёт головой он. – Для этого нужен официальный запрос, а мистер Хоторн его не оставлял… Конечно же, его дочь не останется одна в Тринадцатом, о ней хорошо позаботятся…это ведь дочь героя Революции! – ну да, конечно. Нам ли не знать, как Тринадцатый ценит своих героев. Впрочем, возможно, со смертью Койн всё переменилось. И всё-таки Джейн было бы лучше с людьми, которых она знает, чем оставаться одной среди чужих людей. – И кто тому же… - мужчина краснеет. – Прошу прощения, мэм, но вы и мисс Джин…я хотел сказать, миссис Сенс…вы осуждены за убийство, и вам бы никто не доверил чужого ребёнка… При всём уважении… Ну конечно, вот оно. Мама раздражённо закатывает глаза, я едва сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Не знаю точно, боится ли он нас или досадует на Капитолий за то, что его сделали невольным надсмотрщиком нашей семьи, но Арону Андерси явно не комфортно рядом с нами. Папа бросает ему неискренние извинения и спешит увести маму в дом до того, как её почти забытый пылкий темперамент прорвётся через слои печали и благопристойности. - Почему я должна молчать, Пит?! – едва оказавшись за закрытыми дверями нашего дома, мама вырывает свою руку из папиной. – Гейл бы хотел, чтобы Джейн жила с нами! Мне становится не по себе только от того, что мама снова произносит имя своего друга; кажется, что эта невинная, по сути, перебранка снова перерастёт в одну из тех ссор, которые сотрясали мой мир не так давно. Хорошо, что Кит этого не слышит. - Боюсь, мы не узнаем, чего бы хотел Гейл, - он остаётся спокойным. Мама тотчас настораживается. Кажется, она слишком привыкла к плохим новостям. - В смысле? - Не хочу тебя огорчать, Китнисс, - он проходит на кухню и продолжает говорить с ней, перебирая звенящие кастрюли в шкафчике, - но мне кажется, что мы его не скоро увидим. Если вообще увидим. Нам как минимум пять лет нельзя покидать Двенадцатый ни под каким предлогом, а Гейл вряд ли захочет сюда возвращаться. Ему здесь нечего делать. Она тоже заходит на кухню, и до меня теперь доносятся лишь их приглушённые голоса. Посидев несколько минут на ступеньках и безуспешно прислушиваясь к их разговору, я поднимаюсь в свою комнату и остаюсь там до тех пор, пока отец не зовёт меня к столу. Спустившись в кухню, я обнаруживаю за столом Хеймитча и Кита. Старый ментор обильно запивает нехитрую пищу виски, мама вспоминает об обязанностях радушной хозяйки, от которых отвыкла за это время, а Кит хмуро ковыряется в своей тарелке и почти ничего не ест. Папа же выглядит безмятежным и почти счастливым – таким я не видела его уже очень давно. Пожалуй, с того дня, когда поезд навсегда увёз Кору в Капитолий. Но теперь он на своём месте среди людей, которых любит, и которые любят его. И он заслужил это, как никто другой. Хеймитч откланивается почти сразу после ужина, и, пока родители убирают и моют посуду, я неотрывно наблюдаю из окна гостиной за домом, принадлежащим Ивену. Я не видела ни его, ни его мать сегодня на маленьком импровизированном собрании и после тоже, вот и сейчас, в такой поздний час дом остаётся тёмным и молчаливым. Я пытаюсь уверить себя в том, что теперь настали спокойные времена, когда никому из нас не грозит опасность, но сердце всё равно не может успокоиться. Пытаясь отогнать от себя мысли одна другой хуже, я поднимаюсь на второй этаж. Ноги сами несут меня в комнату Кита – я всегда прибегала к нему в детстве, когда меня что-то беспокоило. Застываю в дверях, глядя на брата, растянувшегося на кровати: ноги широко раскинуты, руки заложены под голову, глаза крепко зажмурены. Он никак не реагирует на звук моих шагов и распахивает глаза, лишь когда матрас прогибается под тяжестью моего тела. Мне не нужно спрашивать, чтобы понять, что гложет его. - Она приедет, обязательно, - мягко говорю я, проведя рукой по льняным волосам брата. Кит долго смотрит на меня и невесело усмехается. - Думаешь? - Она любит тебя. Опустив взгляд, брат тяжело вздыхает. - Я просил её приехать как можно скорее, но она ничего не ответила. - Ей нужно время, чтобы справиться со своим горем, Кит, - не представляю, сколько времени бы потребовалось мне, если бы я потеряла его. Вся жизнь и, может, чуть больше. - Сколько? – кажется, Кит читает мои мысли, а потому не верит моим увещеваниям. – Месяц? Год? Десять лет? Я согласен ждать, но… Папа ждал маму почти двадцать лет. Теперь я достаточно прозрела, чтобы понять, что всё, что было до этого – искусно отрепетированное представление, и лишь теперь всё между ними по-настоящему. Но Киту я ничего не говорю. Нечего бередить его раны. - Она вернётся. Брат упрямо качает головой. - Не знаю. Её родители – плоть от плоти Тринадцатого, и она тоже, и Лоран…был… Они были верны Койн до мозга костей, а ты убила её. - Ну прости, - бурчу я, - я всего лишь спасала жизнь нашей матери, - Киту я рассказала всё сразу же, но порой он, кажется, забывает о том, что я сделала это не по собственной прихоти. - Я тебя не виню, но они… И, к тому же, они едва ли захотят отпускать её от себя теперь, когда она осталась у них одна… Похоже, Киту доставляет удовольствие снова и снова думать о самом плохом. Что ж, я не стану ему мешать. - Спокойной ночи. - Куда ты, малышка? – как в детстве, но тянет меня за руку, и я падаю на постель. Не проходит и секунды, как Кит укутывает нас в тёплое одеяло, пахнущее пылью и…домом. Проснувшись утром, я обнаруживаю, что Кит куда-то подевался. Снизу доносятся приглушённые голоса и звуки, обычные для любого мирного утра. Потянувшись, я подхожу к окну и замечаю, что ночью высыпал снег и продолжает идти до сих пор. Глядя на белую пелену, укутавшую дистрикт, я почему-то испытываю облегчение: снег скроет раны Двенадцатого, даст людям небольшую передышку, а, когда он сойдёт, Дистрикт-12 станет другим. Натянув тёплый свитер и накинув куртку, никем не замеченная выскальзываю из дома. С наслаждением вдыхаю морозный воздух – холод очищает мысли и сердце. Моё внимание привлекает одинокая фигура за воротами Деревни. Подхожу ближе и сама не замечаю, как перехожу на бег. Ивен. Мой муж нерешительно топчется у ограды, не решаясь войти, словно он тут гость. - Где ты был? Я волновалась! – едва не врезаюсь в него. Парень смотрит на меня сверху вниз и улыбается. Серые глаза его глядят на меня задумчиво и как-то странно…прежде он никогда на меня так не смотрел. - Доброе утро, - как ни в чём не бывало, говорит он. Я хмурюсь, и это заставляет его рассмеяться и всё-таки ответить на мой вопрос. - Мы остановились в Шлаке: дом наших соседей на окраине пострадал меньше других…во всяком случае, у него остались стены. Даже представить страшно, что они провели там такую холодную и снежную ночь. А дети! Даже их они не пожалели. - Но…но почему, Ивен? – едва не плачу от мысли, что они мёрзли ради…ради чего? Это, по меньшей мере, глупо. Ужасно глупо. – Тебе же, как победителю Голодных Игр, принадлежит дом в… Он не даёт мне договорить, морщась, словно мои слова причиняют ему боль. Невероятно. Не думала, что он так горд или так глуп, чтобы не принять этот дом, а вместо этого заставить свою семью коченеть от холода. - Мама хочет, чтобы мы восстановили наш дом в Шлаке. Деревня Победителей ей не нравится. - Это глупо, Ивен, очень глупо. А ваши девочки? Они ведь заболеют, и ты, и миссис Сенс… - чёрт возьми, что я несу?! Я ведь не это хотела ему сказать, совсем не это. Но если он останется в Шлаке, а я – в Деревне Победителей, то стена между нами вырастет вновь, и это страшит меня больше всего. Я не хочу терять его. Я… Почему-то Ивен мрачнеет и тяжело вздыхает. Он берёт мою ладонь в свою, и наши обручальные кольца тихонько звякают, соприкоснувшись. Он до сих пор его не снял. Как и я. - Понимаешь, Джин, я не чувствую себя здесь свободным: кажется, будто Капитолий следит за каждым моим шагом. Это ведь было участью Победителей, так? – парень невесело усмехается. – Это не моё место. Я должен восстановить свой дом, найти работу, чтобы прокормить свою семью… Теперь улыбаюсь я, но моя улыбка выходит не веселее, чем его. Он хочет вернуть свою прежнюю жизнь, а для меня в ней места нет. Я крепко сжимаю его ладонь, словно он может прямо сейчас ускользнуть от меня навсегда, заглядываю ему в глаза, пытаясь найти в них надежду для себя. - Тебе можно больше никогда не работать, забыл? – стараюсь сделать голос весёлым и беззаботным, но грусть всё же проскальзывает в него фальшивыми нотами. – Ты Победитель, герой восстания, ты муж Сойки-пересмешницы. Он улыбается мне, но в глазах его нет улыбки, зато есть что-то, чего я не могу разгадать. - Почти уже бывший муж, - говорит он. – Я говорил с Кассией, и она сказала, что о разводе можно не беспокоиться – они всё устроят. Эта игра подошла к концу. Так вот, о чём он думает, чего желает. Мне Кассия о разводе ничего не говорила, да я и не спрашивала. А я не хочу разводиться…я только привыкла к тому, что меня называют «миссис Сенс», и к тому, что Ивен обнимает меня по ночам… Я не хочу терять это. Я не хочу терять Ивена. Я люблю его. - Но я не хочу, чтобы игра заканчивалась, - тихо произношу я, впившись взглядом в носки своих сапог, зарывшиеся в снег. Кажется, на миг Ивен перестаёт даже дышать, но я всё равно не поднимаю глаз, стыдясь своих слов, своей слабости. Ведь я только что почти сказала, что люблю его, почти попросила остаться, а это уже намного больше, чем я могла себе позволить. - Что ты сказала, Джин? – едва слышно хрипло переспрашивает он, прикасаясь холодными пальцами к моему подбородку и поднимая моё лицо. Мои руки сами собой обвивают его шею, и, когда я приближаю своё лицо к его, в серых глазах напротив зажигаются огоньки, говорящие мне, что он тоже не хочет, чтобы наша с ним история заканчивалась. И за миг до того, как мои губы прикасаются к его, я шепчу: - Сказала, что хочу, чтобы эта игра длилась бесконечно.КОНЕЦ