Настойчивое желание проиграть

Даже самая сильная печаль не может длиться тысячу лет. И самая сильная любовь столько не продержится Токкэби

В длинных ресницах его дочери запутываются снежинки. — Папочка, ну ты смотришь? Он улыбается, когда она неловко подпрыгивает: теплый комбинезон стесняет ее движения, половина лица замотала розовым шарфом (его жена отчего-то покупает только розовые вещи. Розовые шапки, розовые кофты, туфельки, ночные рубашки, зайцы и медведи ненатурального цвета клубничного молока, которое маленькая Бьель готова поглощать литрами). Он думает о другой своей дочери, о румянце на ее щеках, когда она танцевала под снегом для своего отца (не для Со. Со не был ее отцом. Или был, но только во сне). У нее не было комбинезона на молнии. Она никогда не пила клубничное молоко. Она не знала, что такое, бежать к двери, когда он гремит ключами на пороге. Ее голосок никогда не звал его «Папочкой». Впрочем, он не уверен, что она когда-нибудь звала так и Чжона. Может быть, наедине? В конце концов, он видел ее лишь на официальных событиях, да подглядывал украдкой. Ему не нужно подглядывать за Бьель. Она перед ним. Она — его. Она, переваливаясь, как мишка, бегает по занесенной снегом детской площадке и смеется, то и дело зовя его. Но Сеуль никогда этого не делала. От этого его превращающуюся в гримасу улыбку приходится прятать за собственным шарфом. — Папочка, ты смотришь? — Смотрю, — бормочет он. Он думает о своей жене. О том, что Бьель похожа на нее, и ему не всегда это нравится. О том, как она не похожа на Су. О том, что Су умерла тысячу лет назад он не думает. От этой мысли внутри сворачивается комок льда, и зрение мутится, и он больше не может следить за дочерью, которая радостно закапывается в сугроб и хихикает, хлопая ладошками в теплых варежках. — Папочка? Ты плачешь? Он быстро моргает, мотая головой, и подхватывает ее на руки, чересчур веселым тоном отнекиваясь: — Ветер надул. Малышка, давай-ка домой. Уже поздно и холодает, а? Она берет его за щеки и заставляет покачать головой: — Еще пять минуточек, — шепчет она, сверкая темными любопытными глазками, и он демонстративно смотрит на часы: — Пять минут. Она радостно визжит, спрыгивая из его объятий (немножко слишком крепких) на землю, и с разгона вновь ныряет в снег. Со смотрит ей в след. Как и его жена — на Су, она мало чем похожа на Сеуль. Но ведь и он больше не тот человек, каким был когда-то. Он счастлив в этой жизни, когда он имеет право быть рядом со своей дочерью, обряженной в розовый комбинезон, от которого все время отлетают пуговицы с карманов, и которые Ха Джин то и дело штопает: прийти домой и увидеть ее сидящей на диване с иголкой во рту и одним глазом смотрящей в телевизор давно стало привычным зрелищем. Он рад, что Ха Джин все еще умеет дурачиться, что ее не гнетет прошлое, что в ее лукавых улыбках нет горечи, хотя она, как и он, все помнит. Но обида давно отжила свое. Тысяча лет разлуки — это долго. Никакая обида, никакая тоска не проживут столько. Даже любовь, которую Ван Со когда-то питал к Хэ Су, наложнице, так и не ставшей королевой, утратила свое пламя. Сложно любить, когда голос, лицо, даже воспоминания стираются из памяти и остается только имя. Но это ничего. Ведь каждый день, открывая глаза и видя свою жену, он влюблялся в Ха Джин вновь.