Чайка

      …Родная деревня встретила меня своей сказочной белизной. В стойлах стояли олени, прижавшиеся друг к другу, сбившиеся в кучу – они наслаждались общим теплом. Мне так захотелось тоже почувствовать тепло родного тела... Я забежала в ярангу*, зашла в иронгу* и кинулась на шею своему любимому, такому теплому апайе, и зарыдала.       Утро в родной деревне.       Я всегда любила просыпаться, пока все еще спали, и нежится в своей постели укрытая теплыми оленьими шкурами. Слушать такой знакомый храп апайи, слегка посвистывающий, в детстве я его назвала музыкальным, а он только посмеивался надо мной.       Сейчас я уже выросла, но прислушавшись к знакомому храпу, улыбнулась, вспоминая как же тогда все было легко, тогда можно было наслаждаться жизнью и не знать, что такое жуткий, пронизывающий холод, от которого не спрятаться, даже если укутаешься в десятки хороших шкур. Но сейчас, именно в это прекрасное утро мне было тепло, не смотря на пургу, разыгравшуюся на улице. Близился праздник «Пэгетти»*, и я с нетерпением ждала, когда апайя и ата достанут «огнивную»* доску и добудут ритуальный огонь, как и остальные семьи в деревне, а потом мы все разожжём огромный традиционный костер и начнем танцевать и петь – это один из самых моих любимых праздников, вот за что я так люблю зиму!       Мне захотелось умыться, прихватив таз, я вышла из яранги и стала набирать недавно выпавший, хрустящий снег.       – И зачем она только сюда заявилась? После всего-то, что натворила, как родным только в глаза не стыдно смотреть? А мой-то, как обрадовался, что его «невестушка» приехала! Всю ночь не спал, все волочился! – я даже присела на миг, пока не поняла, что говорившая меня не видит, потому, что стоит за нашей ярангой, но голос ее я узнала сразу, это была мать Ыкалука, а вот голос ее собеседницы мне был незнаком:       – Вы слышали, Нанука-то она сгубила, а еще в Улькале* говорят, что родить так и не смогла, разрезали ей пузо, а там – мертвец! Говорят, у Нанука там, в городе, другая баба осталась, да еще беременная. Вот как она дите свое вырастит? Хоть бы эта дура ей помогла, сама эскыко*, так хоть бы понянчилась, не чужой же, Нанука ребенок, а она сбежала! Да еще и Ыкалука опять к себе тянет, ох, не к добру, это все, но я его ей просто так не отдам! Я хотела выйти и расцарапать этим ведьмам лица, но успокоилась – знала же, что так все и будет, мать Ыкалука и ее собеседница (видимо будущая невестка) правы: не удержала я ни мужа, ни ребенка.       Щеки больно закололо, и только тогда я поняла, что сижу в снегу вся зареванная, а утренняя пурга успела меня хорошенько замести. Я уже собралась зайти в тепло яранги, но меня остановил телефонный звонок, на сердце стало почему-то очень тревожно, и я, постаравшись закрыть лицо от сильного ветра рукой, ответила на звонок.       – Здравствуйте, я могу поговорить с Кемейей Югатовой? – спросил резкий и неприятный мужской голос.       – Это я, а кто спрашивает? – я обеспокоенно сморщила замерший нос и решила зайти в укрытие, погода пугала своей яростью, уже не вызывая никакого наслаждения.       – Меня зовут Алексей Щелунцов, расследую убийство вашего бывшего мужа Нанука Югатова и его жены Светланы Югатовой.       – Подождите, что вы сказали? – в телефоне послышались сильные шумы – Бывшего мужа… его жены? Я его жена, то есть вдова… А Света? Вы сказали, и ее убийство тоже? – я нечего не понимала, лишь застыла на месте, постепенно превращаясь в огромный говорящий сугроб.       – Мне надо с вами увидеться, приезжайте обратно в город, на вашей работе сказали, что вы уехали. Ваш бывший муж умирает в весьма странных обстоятельствах, в телефоне его жены последний вызов на ваш номер. Вы о чем, то беседуете, а потом гражданку Югатову находят мертвой в ее квартире, задушенную в кровати, лицо, как и у мужа сильно изувечено мелким животным. А теперь я узнаю, что вы спокойно отправились домой, подозрительно, не правда ли?       – Я ничего не понимаю… Но я не смогу приехать, погода такая, что никто не сможет меня довести. Вы не могли бы объяснить, как я оказалась разведенной, если я не давала на это разрешения? – вместо ответа я слышу только треск, и связь прерывается… Я абсолютно ничего не понимаю…       …Согревшись у очага, я стала размышлять, как такое могло случиться? Нанук мертв, так же как и Света. Их убили совершенно одинаковым способом, если верить этому нахальному следователю. Я помешала угли, и стала думать дальше. Мне сказали, что Нанук женился на Свете. Вопрос: когда и как он получил мое согласие?       Вдруг меня захватили воспоминания: я лежу на больничной койке, Света с Нануком о чем-то беседуют, она качает головой и пытается отобрать у него какие-то бумаги. Я засыпаю и просыпаюсь позже: Нанук сидит возле моей кровати, Светы в палате нет. Он просил подписать меня какие-то бумаги, говорит, что это касается похорон Нагуйи, и я подписываю… Видимо, в этот момент я и стала разведенной неудавшейся матерью. По щекам поползли такие знакомые предательские слезы.       Мне холодно, единственное чувство, которое я испытывала – это жуткий холод. Даже укутавшись шкурами сидя возле очага, я не могла ощутить тепло. Это пугало, мне необходимо было согреться. Я взяла палку и положила ее в огонь. Когда она стала разгораться, я вытащила ее и стала смотреть на красноватый, живой уголек. Не думая ни секунды я оголила свое запястье и приложила горящую головешку к своей застывшей коже. Наконец я ощутила тепло! Резкий колючий жар, такой приятный, настоящий! В этот момент я поняла, что еще жива, что могу чувствовать, могу жить дальше!       По деревне уже бегали слухи, каждый житель знал, что Нанук умер. Всем было известно, что я бесплодна, это обсуждали, а меня – осуждали. Нанука жалели, впрочем, как и Свету, и я постепенно становилась изгоем в собственном доме, на собственной земле. Ыкалук тоже знал о случившемся, но он не осуждал, только молча смотрел на меня и ласково гладил меня по руке, выслушивая, понимая, сочувствуя. Он часто заходил к нам, сидел возле меня, просто всматриваясь в плещущие языки пламени или развлекая меня воспоминаниями из нашего детства. Только с ним я забывала обо всем, только рядом с ним постепенно возвращалось ощущение, что я жива, хотя в моем сердце еще хранилась тревога, она никак не хотела меня покидать.       Но с каждым новым днем беспокойство разгоралось не только в моем сердце, оно охватывало всю деревню. В ночное время люди стали боятся выходить из яранг. Ходили слухи, про слабые шаги, которые люди слышали сквозь сон, кто-то видел странную маленькую фигуру, возле нашей яранги, или выходящей из нее. Каждую ночь, я чувствовала холодные прикосновения к своей коже, но открывая глаза, видела только темноту или слабый свет от угасающих углей. Но самое жуткое начало происходить, через несколько дней, стали умирать олени, их убивал какой-то маленький хищный зверек. Больше всего пострадал Ыкалук, у него и так было не очень много оленей, но после загадочных смертей у него их осталось всего три, а он только сделал предложение Инире, молодой и привлекательной толстушке, что обсуждала меня с его матерью в день моего приезда. Выкуп откладывался на неопределенный срок, впрочем, как и свадьба.       Инира обозлилась и стала пускать слухи, будто это я помешалась и ночью убивала животных, ведь до моего приезда никакой напасти не было. Постепенно ее точки зрения стало придерживаться большинство нашей деревни, и старейшина вместе с ангакоком* захотели со мной поговорить, пригласили меня для беседы. Но ночью служилось еще одно жуткое событие…       …Я не могла долго заснуть, ворочалась и как только начинала засыпать слышала, как возле нашей яранги кто-то ходит, снег едва хрустел под легким весом. Мне становилось жутко, тысяча мурашек плясали по моему телу, окутывая его таким знакомым животным страхом, что я натягивала шкуры до подбородка и с силой зажмуривала глаза… Наутро деревню огласил леденящий душу крик, все выбежали из своих яранг. Многие жители деревни не успели толком одеться, но через секунду я перестала обращать на это внимание, возле яранги Ыкалука лежала Инира в одном шерстяном платье, ее руки были широко раскинуты, а в открытые затуманенные черные глаза падал снег. Ее красивая длинная шея была перегрызена маленькими зубками, а снег вокруг нее постепенно окрашивался в ярко красный цвет. Она была мертва.       Меня охватил липкий неприятный ужас, он просочился глубоко в мою душу, пробрался в замершее от страха сердце, перекликаясь, обнимаясь, сливаясь воедино с пробирающим до костей, таким, уже знакомым, ставшим привычным холодом.       Почему-то именно смерть Иниры, веселой, всегда смеющейся болтушки, произвела на меня это жуткое, слизкое, словно от грязи, впечатление. Света, Нанук… Они были виновны, они причиняли боль – мне, моей маленькой, так и не сделавшей свой первый вздох Нагуйе – они это заслужили. Но Инира? Почему, за что? Кто этот ужасный, жестокий убийца, кто же это маленькое чудовище, что приходит ко мне по ночам, будит своими ледяными прикосновениями, пытается напомнить мне о чем-то? Кто убивает людей и скот вокруг меня, рядом со мной, кто так ненавидит меня… или так странно оберегает?       В моей голове крутилось множество вопросов, а в деревне во тьме кричали люди, оттесняя меня от распластанной на снегу фигуры, не давая зацепиться за ускользающую, дразнящую мысль, которая вертелась в моей голове, обещая раскрытие моих самых сокровенных тайн, обещая разгадать, наконец, эту жуткую загадку. Кто-то в толпе схватил меня за руку и потащил по снегу, рядом со всех сторон, вначале шепотом, а потом с нарастающей силой начали раздаваться неровные голоса:       – К старейшине ее!       – К ангакоку, он знает, что делать! Меня тащили через всю деревню, словно ведьму из старинных сказок, которые читала мне бабушка, пока была жива. Среди толпы я заметила взволнованные, испуганные взгляды аты и апайи, они пытались остановить взбешенную, испуганную толпу, но их просто снесли во мрак полярной ночи.       Меня притащили к яранге ангакока, что находилась на окраине деревни. Она пугала всех своей неосвещенностью, окутанная, почти проглоченная мраком, что, казалось, стал еще сильнее и будто был живым, шевелящимся, пугающим меня. Яранга шамана отличалась от привычных жилых помещений: тут явно никто не жил, она служила для более важных целей – здесь держались советы ангагока с миром духов, с мудростью мертвых. Огромный костер горел, посередине яранги, окруженный, словно клеткой, не дающей ему вырваться на свободу, стеной белых, слегка обугленных камней. На полу была раскидана земля, смешанная с соломой, на балках у потолка висели грибы, травы и закрученные, незнакомые коренья.       Втолкнули внутрь, но за мной никто не последовал, толпа стояла снаружи – перепуганная, встревоженная. Я вдохнула слегка приторный, душный запах трав, жегшихся внутри яранги, а из тени, не освещенной ярким огнем, отделилась фигура шамана, закутанная в шкуры и мех. Его лицо, изборожденное морщинами, не было разукрашено, как я видела на своей свадьбе, но, казалось, морщин стало еще больше, а его всегда такие добрые, теплые глаза смотрели на меня теперь насторожено, изучающе. Он подошел ближе к огню, у которого я стояла, затянулся из длинной трубки, украшенной перьями, и выпустил красивый клубящийся дым изо рта. Сизое облако сразу же смешалось с серой пеленой, тяжело висевшей вокруг:       – Ну что же, ты, наконец, пришла ко мне, хотя и не своими ногами, – старик тихонько усмехнулся и приблизился ко мне. – А ты постарела со времени нашей последней встречи. Как я и говорил, ты оступилась, и некому было помочь тебе, подсказать…       – Так вы тоже считаете, что эти смерти – моя вина? – прошептала я, боясь, что он услышит, но еще сильнее, что не услышит мой вопрос.       – Вина… Все мы виноваты в происходящем с нами и вокруг нас, я виноват, ты, твой муж… Как звали твое мертвое дитя? Ты ведь дала ему имя?       – Нагуйя. Ее звали Нагуйя…       – Бедная девочка, знала бы ты, что натворила… – его речь прервалась, и он глубоко вздохнул, качая своей седой головой. – Ты слышала когда-нибудь легенду об ангияке, о мертвом младенце, питающемся молоком своей матери и свежей плотью? Нет? Так послушай меня: в те времена, когда холода могли достать наши народы в любом, самом страшном и забытом уголке ледяных земель, тогда, когда от страхов и усталости жизненная сила матери покидала ее тело и она лишалась молока, и нечем было прокормить младенца, суровые мужчины уносили дитя и закапывали его в снег, роняя соленые слезы сожаления и вины. Но младенцы, чьи имена были уже известны духам предков, не могли вернуться назад, их души не покидали окоченевающих тел… Они застревали в своих стылых темницах, и единственным утешением было молоко матери, что не сумели они вкусить в своей жизни. Но еще... еще им не хватало тепла других людей, и уже потеряв свою жизнь, они отнимали чужие. Нападая по ночам, ангияки жадно вгрызались в щеки людей, разгрызали им глотки, вкушали их теплую, сладкую плоть... – он поднял на меня свой затуманенный от воспоминаний взгляд, в нем сквозила жалость, но также гнев и решимость. – Только ты сможешь освободить деревню от напасти, Кемейа. Только тебя не тронет мертвец. Ты должна его убить.       Слезы потекли по моим щекам. Что я наделала, как я могла так поступить… Но еще одна мысль не давала мне покоя: наконец я смогу увидеть свою маленькую дочь, мне никто не дал с ней попрощаться, но теперь у меня была возможность прижать ее к себе, поцеловать и... навсегда закончить ее мучения.       Я стояла и всматривалась в лицо знахаря, окруженного клубящимся дымом, он глубоко затянулся из своей длинной трубки и продолжил свою речь:       – Убить уже мертвого будет не так просто, тебе понадобятся силы такие же древние, как и магия, оживившая твое дитя. Возьми этот кинжал, только он сможет проникнуть в его плоть. Лишь ему под силу исправить твою ошибку.       Ангакок протянул мне продолговатый предмет, укрытый мехами лисицы. Деревенеющими от страха и волнения пальцами я стала отгибать края меха, внутри которого белел длинный костяной кинжал – улу*. Когда я достала его полностью, то заметила рисунки: это были маленькие люди и непонятные знаки, красиво оплетающие всю его поверхность; рукоять кинжала также была сделана из кости, но ее оплетали кожаные шнуры, не дававшие выронить его из трясущихся рук.       – По легенде, его вырезали наши предки еще из бивня мамонта, улу* должен помочь, – ангакок на несколько секунд вгляделся в пламя очага, потом устало перевел взгляд на меня; казалось, его глаза все еще отражали пляшущие языки огня. – Тебе пора идти. Поторопись, дитя.       Я медленно кивнула, с трудом отводя от него свой взгляд, и направилась к выходу. Замерев на секунду в нерешительности, я вышла наружу, и меня вмиг поглотила тьма, скрыв в своих морозных объятиях.       Признаться, я ожидала увидеть все ту же разъяренный толпу, что, казалось, совсем недавно впихнула меня в ярангу – но вокруг никого не было. Никто не кричал мне в лицо обвинения, никто не тыкал в меня пальцами, меня не ждали, все разошлись по домам или остались горевать возле тела убитой.       Я побрела по улице... Куда мне было идти, где искать мою маленькую Нагуйю? Руку неприятно оттягивала моя ноша. Я и только я способна избавиться от ангияка – а вместе с тем и от счастья, от призрачной надежды, что я все еще мать, что все это время ко мне ночью приходила моя дочь, самое драгоценное, что у меня когда-либо было. В больнице, мне сказали, что она мертва, что ее задушила собственная пуповина, они ничего не смогли поделать. Мне даже не показали ее. Какая ирония – Чайки так любят воздух…       Я прислонилась к своей яранге, слезы текли по моим щекам, застывая, морозя потрескавшуюся неухоженную кожу. Смогу ли я решиться выполнить наказанное? Казалось, что легче вонзить этот кинжал в себя, чем в тело моей малютки. Меня вырвало из оцепенения чье-то осторожное касание; я настолько погрузилась в свою боль, что и не услышала, как кто-то подошел ко мне. Развернувшись, я увидела мать Ыкалука, она со страхом и отчаянием смотрела на меня. Куда же подевались ее прежние заносчивость и пренебрежение?       Внезапно она упала передо мной на колени и вцепилась заскорузлыми пальцами в край кухлянки*:       – Мой сын, он... Пропал. Спаси его, Кемейя! Он подслушал твой разговор с ангакоком и отправился помочь тебе, – ее голос сорвался, женщина тяжко вздохнула и продолжила. – Он решил, что сам выполнит твое предназначение! Спаси его, глупого, пока не поздно… Пожалуйста, он последнее… Последний, кто остался у меня!       Я замерла на месте. Ыкалук! Он… пропал. Он знал, как мне будет тяжело, и сам отправился искать ее... но она же его убьет!       В этот момент я поняла, как ошибалась. Ыкалук – вот ради кого стоит жить, вот ради кого стоит исполнить волю шамана! И тут мне вспомнились мои сны, как я бегу по снегу и ищу Нагуйю. Развернувшись, я помчалась по снежной пустыне, все дальше и дальше от деревни. Утопая в сугробах, пимы*, что были мне велики, в какой-то момент слетели с моих ног, и я побежала босиком по снегу. Я не чувствовала холод, мне нужно было найти и спасти то, что я так давно искала – мою единственную любовь, Ыкалука!       Пот стекал по лбу, застилая глаза, и тут среди снега я разглядела силуэт человека. Он валялся распростертый на снегу без движения, и я замерла в нерешительности – он напомнил мне тело Иниры, лежавшее точно также у его дома... Нет, только не это!       Подбежав к Ыкалуку, я увидела, что вокруг нет крови, глаза закрыты, но грудь движется в такт дыханию. Он жив! Просто без сознания... А это значит только одно: она где-то рядом!       Посмотрев по сторонам, увидела, как что-то стремительно скрылось за горой снега, и побежала следом; и вот, я догнала ее!       Нагуйя была укутана в грубо выделанные меха, длинные волосы ее растрепались, она неуклюже стояла на своих маленьких ножках, моя дочь! Наконец-то я тебя увидела! Медленно подошла к ней. Она стояла, не двигаясь, принюхиваясь к воздуху, как маленький зверек, скалила свои остренькие зубы, но я ее не боялась. Я присела возле малютки на корточки, ног я уже не чувствовала совсем, но это было не важно – холод, темнота, что окружали меня – все это было второстепенно, главное для меня была моя дочь, моя маленькая Нагуйя, моя чайка. Осторожно взяла ее на руки, и вскоре она доверчиво свернулась калачиком и уткнулась в мех моей кухлянки. Да, она не была похожа на младенца, что я ожидала увидеть, но это была моя дочь! Прижав девочку к себе, ощутила тепло, моя душа ликовала: я нашла ее и спасла Ыкалука, все хорошо!       Нагуйя открыла свои глаза, они были не темные, как обычно бывало у моего народа, а белесые, неживые, словно снег, что нас окружал. Я увидела, как маленькая слеза упала ей на щеку и стала медленно застывать... Страшная правда, наконец, прикоснулась к моему сознанию: это существо не может быть моей дочерью. Пора было исполнить предначертанное:       – Я буду любить тебя, пока не умру… – прошептала я ей на ухо, а кинжал медленно проткнул ее спинку, вонзаясь до ужаса плавно, словно в теплое масло.       Тело Нагуйи вздрогнуло и стало медленно меняться, и вот на моих руках оказался уже не аньгияк, а новорожденный младенец, маленький холодный трупик без этих страшных зубов и грубых шкур. Вокруг ее шеи была затянута пуповина... Я ласково поцеловала свою мертвую дочь в лоб и опустила в снег. Небо озарилось северным сиянием.       У моего народа есть поверье, что северное сияние появляется тогда, когда души умерших детей играют на небе в мяч.       Теперь и моя Нагуйя присоединилась к ним в их счастливой игре.