На теле реки

Прялка встала в самом тёмном углу, за балдахином, укрывавшим королевскую кровать. Встала, как литая, как будто стояла здесь всегда – скрипело колесо, тянулась, извиваясь, нить, пристукивала об пол ножная педаль, то размеренно, то отрывисто, как дыхание. Всё это вползало в его сны, делало их плотными. Плотнее его собственного мяса. Он не знал, что она пряла, но вместо льна шли на нить солома и голые ветви ив, перья и крапива: свежая, колючая, неизвестно где ею добытая в этот страшный холод, выстудивший замок до самых подземелий. Иногда (он мог бы поклясться, если б было чем) из корзин её слышалось шипение. Но об этом не стоило думать, мысли слишком громкие, она их всегда слышит. А время к ночи. Время прясть, но она не прядёт, смотрит, отведя плотную бархатную штору, прямо на него. Поблёскивают глаза в полутьме. Она никогда не целует Артура, и он знает, почему. Без объяснений, всё теперь очень просто и не требует слов. Есть закон, есть истины. Рот её ядовит и потому притягивает взгляд, рот её – смерть, и потому влекущ более всего на земле. Так смотрят на гадюку, расположившуюся менее чем в пяди от обнажённой ступни. Так смотрят, когда "видеть" - значит "понимать". И он видит. Всю её – от узкого лица до выпирающих ключиц, от груди до мягкого живота и вниз, к бёдрам, между которыми прячется, свиваясь, тень, а потом к коленям, что все в мелких белых шрамиках, от которых кожа становится огрубелой, твёрдой, как будто пытается защититься. И по голеням, сильным, как у зверя, до щиколоток, узких, как запястья аристократок. Часто следы её кровоточат - кто знает, где она ходит, всегда без туфелек и чулок, кто знает, какие камни ранят её. Она вскакивает на кровать, и на простынях остаются пятна, похожие на брачные. Имя её никому не известно. Имена слишком велики, власти в них много. Артур вообще остерегается применять к ней какие-либо слова. Сама она тоже молчит, обходясь неразборчивым шёпотом и песней без слов, вскриком и стоном. Ещё Артур слушает её дыхание, внимательно слушает, как литургию. За ним гнался он, долго, многие дни нанизывая на нить - по комнатам замка и мрачным его залам, по конюшням и грязным улицам, по лесам и болотам. Всё бестолку, конечно. Пока она сама не пришла со своей прялкой, не поселилась в его доме - как раньше в голове. И стало мирно. Снедаемый снами и - иные ночи - жарким её нутром, думал он об этом, как о мире, не иначе. Мир же хранил на этот счёт другие мысли. * * * - Я повешу тебя, - говорит Утер, - на самом высоком суку. Сожгу тебя на самом высоком костре. Ты будешь чернеть, начиная с пяток, задыхаться от запаха собственной палёной плоти. Она загнала его в угол его же тронного зала, совсем пустого ночью и успевшего промёрзнуть: дрова нынче дороги, и ночью камины в нём не топят. Дыхание превращается здесь в белые облачка, столь долго не развеивающиеся, что стоит ей сделать шага три, и они смешаются, эти свидетельства их жизни, их горячей крови. На сгибах локтей у неё две корзины, таящееся в них скрыто мешковиной. Она опорожняет к ногам Утера первую - и груда золота, звякая, раскатывается, иные монеты прикрывают его сапоги. - Это морок, оно исчезнет к утру. - Я спряла его и отчеканила на горне твоего кузнеца, пока он видел сны про восьминогого коня с неподбитыми копытами. Она опорожнила вторую корзину, и добрая сталь легла поверх монет - мечи и копья, щиты и латы. - Железо не лжёт, король. Не исчезает к утру, слишком честное. Он встаёт на колени, чтоб коснуться всего этого, пробует баланс у мечей, взвешивает в руке нагрудник. - Мой сын стоит дорого, ведьма. - Конечно. Как и всякое порождение истинной магии - Моё имя ещё дороже. - Откажешь – и я спущусь вниз и вырву зубы твоему дракону, а потом посею их и поведу на тебя свою армию. Достойная цена за имя Пендрагона-узурпатора? Утер милостиво принял подношение. * * * Нимуэ не двигается, бушует только небо, обдавая горстями дождя её белые и дивно округлые плечи. Капли блестят на них, как бусины. К Гермионе буря не столь нежна, раня её, как розгами, превращая платье в чугунной тяжести груз, тянущий долу. - Я - женщина, - говорит Гермиона и освобождает волосы от гребней, позволяя им метаться в языческой пляске по воле вихря. - Я - женщина, - говорит она вновь и избавляется от платья, позволяя дождю быть ненасытнее и подставляя ему гибкое, гладкое, смуглое тело, куда более острое, чем у Нимуэ. - Я - женщина, - говорит она, - и ведьма. Мне нужен мужчина. Принц. Так было всегда. Это тоже - истинная магия. И я беру то, что мне полагается по праву. Я взяла королевского сына, сама, он - моя добыча. И Нимуэ закрывает глаза, синие-синие, как то, с чего всё началось, и то, чем всё закончится. - Однажды ты дашь ему поцелуй, - говорит она усталым, как земля, голосом. - Так было предрешено. Всё заканчивается, и это закончится так. Потом она уходит вглубь острова вместе с бурей, и ветер лижет её подол. * * * Он приносит ей корону такой тонкой и изящной ковки, какую только можно создать под этим солнцем. Тонкие золотые веточки - совсем как живые! - дивно смотрятся на её волосах, которые столь длинны и густы, что ему иногда кажется, будто её шея сломается под этим грузом. Он думает вдруг, как странно, что она не прядёт и из волос тоже, но слышит усмешку, скользнувшую по её губам, и кается в собственной глупости. Конечно, прядёт. И лучше не думать, что. По покоям Артура ходит она теперь только в короне, не сменяя, впрочем, вытертые платья из грубой ткани на шёлк и бархат. Ведьму нельзя короновать, и королевой она не станет, не будет помазания и зала, полного родовитых дворян и рыцарей, не будет мантий, подбитых горностаем, и всенародных празднеств, не будет подобострастных фрейлин, не будет визитов королей союзных стран, не будет обряда свадьбы в храме при замке, не будет наследника. Будет другое, тяжёлое и тёмное, пахнущее таинством и мокрым лесом, будет смутное ожидание крадущихся шагов из темноты и крик совы, будут сны, реальные, как верёвки и кремни, будет ежедневое и еженощное жертвоприношение королевского первенца - силам природы, искупающее грехи короля, не имевшего права на трон и нарушившего равновесие, хранимое испокон веков. Артур был счастлив отдавать себя в жертву, но чувствовал нутром, что всей крови и сил, бродящих в его большом и крепком теле, не хватит на оплату. За короной он пришёл к лучшему кузнецу королевства, тот был болен, судя по чёрным окружьям бессонницы у глаз и белому лицу, но руки его были крепки и странно нежны, когда он взялся за ковку, прервав Артура на полуслове. Из ворота его выглядывал странный след, оказавшийся, как немногим позже разглядел принц, отпечатком удара копыт, сияющим в сумерках. Артур поёжился и отвернулся, не смея больше бросать взгляды в ту сторону. А выкованный венец завернул в плащ и нёс бесконечно бережно, боясь, что даже вес ткани может разрушить тонкую вязь. Не только его покои, понял принц, но и весь замок, и город вокруг уже внутри большой воронки, кольца смерча, и над их головами кружит тонкая фигурка, выплясывает под скрип колеса, подобрав грубый подол. От неё нельзя отвести глаз, так она хороша. От неё нельзя отвести глаз.