Роль

                    Следующий съёмочный день оказался неожиданно трудным. И грустным. И не потому, что он был первым сентября, хотя, возможно, карма этого злосчастного дня тоже сыграла свою роль. Просто тогда мы как коллектив впервые столкнулись с некими серьёзными практическими и… психологическими проблемами. А ещё прощаться навсегда – это больно. Но я, пожалуй, пойду по порядку.       Кто как проводит ночь с тридцать первого августа на первое сентября. Я вот проводил её в компании людей, гоняющихся за огоньком от лазерной указки. Лука светил ей, стоя на табуретке, и маленькая красная точка на паркете означала крысу, за которой шла ожесточённая охота, а нужен был этот огонёк для того, чтобы мы все знали, куда нам смотреть и не возникало путаницы. Со стороны эта столь нестандартная ситуация была нереально смешной, но смеялись и выходили из образов мы очень недолго. Потом мы просто пытались не свалиться от усталости, взять себя в руки, да ещё и играть. От режиссерского стола пахло кофе, за окном небо чернело летне-осенней ночью, площадка освещалась рыжеватым светом светильников. Взгляды присутствующих то и дело оказывались заплывшими и неосмысленными. Работать в такой обстановке не мог никто, и вторую половину сцены решено было снимать в другой день, а точнее в другую ночь. На том мы и разошлись: организаторы подствернули аппаратуру и отправились на ночёвку «к себе», на первый этаж. Мы же ночевали прямо в Четвёртой, так сказать, по-домашнему. Это всё было тогда очень забавно и весело: растянутые футболки и майки в качестве пижам, реквизит со всех сторон и поблескивающие из угла объективы отдыхающих камер. Бесконечные приглушённые диалоги и неожиданно оживленное обсуждение съемки, плавно переходящее в размышления о смысле вселенной и значения в мировом сознание «Дома»… Это было неподражаемо, незабываемо и немного маразматично, рассказывать я, пожалуй, не буду.       Утро оказалось серо-белым, сырым, прохладным, да и вообще отвратительным. «То, что надо!» - с восторгом выразился по этому поводу Андрей. Нас начали будить в девять часов, но полного успеха добились лишь где-то через час после этого. Переодеваться после сна нужно было лишь некоторым, умываться и причёсываться не разрешили никому. «Сэкономим работу Соне» - объяснил Лука, прежде чем все принялись за подготовку. План на день был нереально внушительный, а сами съёмки в тот день должны были состоять из множества коротких эпизодов, и ещё одной довольно-таки сложной сцены. Подготовка вышла основательной и длилась чуть больше часа, за который мы успели немного подрастерять истинно заспанный вид. Подтягивались звукачи и операторы, через какое-то время привезли Миссис Мейсон, потом вместе со Светой прибыл и Вовчик… Мы же только терпеливо ждали и старались по мере возможностей хоть как-то репетировать. Хотя с точки зрения нашей ещё не отработанной самоорганизации и царившей на базе атмосферы суматохи и хаоса это было очень сложно и не очень выполнимо.       На определённом этапе Мехак достал откуда-то чуть ли не из рукава флейту и скромненько устроился с ней в уголке площадки. От неожиданности я с трудом сдержал восторженное аханье, немедленно перебрался в коляску и подъехал поближе.       Мехак сидел на краю кровати и, чуть сгорбившись, сосредоточенно опустив взгляд, робко выдувал тоненькие отрывистые нотки, пока ни во что не складывающиеся. Флейта у него в руках была продольная, светло-деревянная, увенчанная фигурным свистком и такая длинная, что Мехак с трудом доставал пальцами до клапанов.       - Ну, как успехи? – чуть помедлив, с улыбкой спросил я его.       Мехак вздрогнул от неожиданности и, перестав играть, перевёл на меня немного озадаченный и какой-то нехороший многозначительный взгляд. Я вдруг понял, что вопрос у меня немного так себе…       - Нормально, - отделался стандартным ответом Мехак и замолчал. К репетиции тоже не возвратился. В тот момент, когда я уже начал, было, скисать и расстраиваться по этому поводу, он вдруг снова заговорил, притом уже с куда большей непринужденностью в голосе, - я играл в детстве, - с улыбкой признался Мехак, - в средних классах ещё, немного занимался. Потом забросил. Когда прочитал Дом, захотел опять научиться, и только когда мне предложили роль, наконец-таки взялся с умом…       - Ух ты, - удивлённо выдыхаю я, - вот так совпадение.       - Ага, - отзывается Мехак, всё ещё едва заметно улыбаясь, - кто бы знал…       Он замолкает совсем ненадолго, опускает голову и осторожно дудит короткую мелодию, но очень вскоре отстраняется от флейты и застенчиво опускает взгляд.       - Шедевров от меня не ждите, - негромко произносит он, дергая плечами, - я не посвящал этому столько же лет, сколько Горбач, да и вообще только-только недавно вышел за пределы того уровня, на котором был в двенадцать лет…       - Не говори мне об уровне, - иронично отзываюсь я, - ты понятия не имеешь, что такое низкий уровень игры на инструменте. Вот моя игра на губной гармошке – это оно и есть!       - Ах да! – тут же с энтузиазмом протягивает Мехак, опуская флейту и поворачиваясь ко мне, - у тебя же губная гармошка. Ну, как успехи?       А, ну да. Теперь мы вроде как квиты.       - Я же сказал, так себе, - отзываюсь я, разворачивая корпус. Пошарив в заднем кармане коляски, вынимаю оттуда футляр и, снова сев прямо, открываю его и бережно достаю гармошку, - я летом довольно много тренировался, - говорю я, - но дыхалку до сих пор как следует не поставил. Это не так просто, как выглядит со стороны…       - Всё не так просто, как со стороны выглядит, - соглашается Мехак, - мне тоже с дыханием было трудно.       Возникла пауза. Зажав блестящую зеркальной поверхностью гармошку двумя пальцами обеих рук, я серьёзно смотрел на неё в застенчивой нерешительности.       - Давай, - ободряюще кивает мне Мехак, глядя с интересом.       Я вздыхаю и медленно подношу инструмент к губам. Потом играю «Deep River». Да-да, ту самую, которую несколько недель назад играл Андрею. Нет, это не весь мой репертуар, но именно эта песня пока что моя любимая. Она недлинная, но довольно сложная, и на то, чтобы научиться играть её без ошибок, заминок и фальшивых нот у меня ушло очень немало сил и времени.       У песни этой трогательная история. Вообще-то она религиозная и принадлежит к необычному жанру, который образовался от смеси тяжелых церковных песнопений и африканской народной жизнерадостной музыки. Когда европейцы начали осваивать территории Африки и поработили живущих там чернокожих людей, они привезли им свою Христианскую религию. Африканцы были доверчивы и непосредственны, они приняли нового Бога с радостью и искренностью и стали петь ему песни. Так, как умели. Без западной скованности и официальности, без скорбных выражений на лицах, непринуждённо и жизнерадостно. А ещё они несколько иначе называли самого Бога. У них не прижилось европейское «God», они говорили о Нём «Lord», то есть Господин, Хозяин. Таким образом они приближали Его к себе, очеловечивая и делая более реальным и настоящим. Это трогательно, по-моему. Представлять себе этих счастливых и доверчивых, добрых чернокожих людей, из которых сделали рабов, так и не поняв их любви ко всему живому и не живому. Так и не поняв их детской мудрости.       Я рассказываю всё это Мехаку, а он слушает очень серьёзно и внимательно, кажется, с некоторым удивлением.       - Ничего себе, - подтверждает это впечатление Мехак в конце рассказа, уважительно поджимая губы, - это очень интересная история, я об этом вообще никогда в жизни не слышал.       Я довольно ухмыляюсь.       - Откуда такая эрудиция, брат? – спрашивает Мехак с явным ироничным оттенком, - книжки читаешь?       Я сердито фыркаю.       - А ты думал, в пятнадцать лет мы все только «GTA» интересуемся? – спрашиваю в ответ, несколько даже возмущенно.       - Эй! – тут же вскидывается Мехак, - не тычь мне своим возрастом! Я не сомневаюсь, что чёрт-те что режиссеры бы не набрали.       Он улыбается ещё шире. Я, так и быть, успокаиваюсь и улыбаюсь тоже. Поймите моё беспокойство! Мехаку, как выяснилось, двадцать, то есть разница у нас все пять лет. Внушительно, если так подумать… или же у меня просто комплексы. Мда…       «Это твоё испытание» - как оказалось впоследствии, это тоже всего лишь одна из дежурных фраз Андрея. Надо думать, одна из самых страшных его фраз. А ещё я, наверно, был первым, кто её на себе испытал. Сегодня такое вот счастье выпало Марку. Хотя зря я сейчас вот так об этом говорю. Дело серьёзное. Тем более что «испытание» своё Марк провалил. С треском. И винить его за это нельзя.       - Ееедит всадник на белом и бледном коне!...       Марк плюхается спиной на кровать, задирая к потолку сложенные ноги, и тут же скатывается на пол, формально выполняя всё так, как ему и сказали.       - Грядет туча саранчиная, гремят костями покойники!...       Андрей терпит и ждет, непонятно чего.       - Смотрите, что делается…       - Стоп!       Вот и не выдержал. Честно говоря, я не понимаю, какой вообще был смысл выжидать.       Все замирают. Немая сцена. Очень и очень многозначительная и полная усталого отчаяния.       - Марк, ты сам слышишь, что это не то, - констатирует Андрей, строгим, но спокойным голосом.       - Я сам слышу, что это не то, - подтверждает Марк невозмутимо и сердито.       Все слышат, что это не то. Все. В голосе Марка, как и в движениях, нет решительно ничего из того, что могло бы хоть как-то сгодиться… Никакого пугающего безумия, никакого импульса и энтузиазма. Вероятно, он старается изо всех сил, но это сложно! Думаю, так же сложно, как монолог Табаки в столовой, или даже ещё сложнее! Я точно знаю, что сам со своими «испытанием» ни за что бы не справился! Так и о чём может идти речь?! Я думаю, что Марку помогло бы, даже если бы у него в глазах был испуг, паника, волнение от всего происходящего. Ведь Сфинкс тогда был очень подавлен, от того и вел себя как псих. Паника во взгляде сработала бы, но и её там нет. Марк даже не верит в то, что у него что-то может получиться, и это также его подводит.       За окном моросящая серость, в форточке прохладный и свежий ветер. Камеры по комнате, незнакомые операторы, микрофон над нашими головами. Марк сидит на полу, в проёме между кроватями и смотрит на Андрея устало. Это был пятый дубль.       - А есть вообще теоритическая возможность сегодня сделать «то»? – наводящее, но без какого-либо свирепого напора интересуется Андрей.       Пауза. Все смотрят на Марка.       - Нет, - отвечает он уверенно, спустя несколько секунд раздумий, - возможности нет. Я не готов.       Как там было сказано? «Самая неприятная тишина там, где много людей молчат»… Вот, у нас как раз это самое и было. Актёры, режиссеры, операторы, помощники… человек двадцать в помещение, может, чуть больше. И все молчат.       - Да, - отвечает Андрей, глядя на Марка, - так и есть. Я рад, что ты это понимаешь.       Ага! Вот как! Вы поняли, да? Андрей прекрасно знал сам, что Марк не готов, но всё равно спросил, дабы проверить его… Самооценку? Энтузиазм? Чёрт знает что ещё?       Не знаю, продолжили бы мы работу, окажись Марк тогда менее самокритичным, но теперь вердикт был вынесен без капли сомнений.       - Мы будем переснимать этот отрывок в другой день, - произнёс Андрей, поднимаясь с места, - подготовим тебя и переснимем.       На этом площадка немного выдохнула и тяжеловатая тишина начала постепенно распадаться, вместе с пристальным всеобщим вниманием к режиссеру. А тот в свою очередь спокойно подошел ближе к нам, и тогда я со своего места смог уловить едва приглушённый диалог:       - Всё в порядке, Марк, - заверил Андрей почти без мрачности, - ничего в этом такого нет. Тем более что нам ещё «крысу» надо переснимать. Выделим день, соберёмся спокойно и всё сделаем. Не переживай, но работай! Работай над ролью, понял? Мы тебе поможем.       - Я понял, - болезненно скривившись, выдохнул Марк, - хорошо…       - Ладно, всё, потом ещё с тобой поговорим, - эта на первый взгляд весьма угрожающая фраза прозвучала в устах Андрея неожиданно не угрожающе. Всего лишь серьёзно, немного устало и покровительственно. Хотя, возможно, это мне так показалось, потому что я не Марк, - следующий отрывок давайте, двухминутная готовность.       Площадка вмиг ожила, началось всеобщее шевеление, отрывистые перекидывания фразами и прочие необходимые хлопоты, две минуты пролетали спеша. Марк сидел, сгорбившись, между кроватями и не шевелился.       «Разворачивая коляску возле окна, я посмотрел наружу. Сетки забора не было видно. Исчезли дома и улицы. Стало совсем тихо. Даже родичи Нанетты попрятались. Слепой повернул ко мне острое лицо. Муть в его серых глазах была очень похожа на ту, что стояла за окном.       - Мышиные спинки? – спросил он.       - Скорее огромные комья ваты, - сказал я, - или облака»       - Стоп, - негромко командует Андрей, отрываясь от экрана, - Стёпа, у тебя глаза зрячие…       Стёпа удивленно выпрямляется, пальцами вопросительно тянется к глазам.       - Нет, линзы на месте, не переживай, - прежде, чем он успевает что-либо ответить, произносит Андрей, - дело не в линзах. Твой собственный взгляд зрячий. Осмысленный, понимаешь?       Стёпа тут же скисает и виновато поджимает губы.       Я плохо видел ребят со своего закадрового места, и слышал только голоса. И, по правде говоря, то, что я слышал мне нравилось – тихий вкрадчивый вопрос Слепого, задумчивая пауза Курильщика, атмосфера ушедшей сонливости и молчаливого напряжения… Поэтому я немножко удивился команде Андрея, но против режиссера не попрёшь. Плохая карма этого дня продолжалась.       Нахмурив над мутными глазами тонкие брови, Степа спрашивает, что ему с этим делать.       - Сейчас попытаюсь объяснить, - отвечает Андрей, в очередной раз поднимаясь с места и подходя к нему, как делал всегда, как только дело касалось какого-либо важного диалога с актёрами, то есть с нами, - ты летом тренировался ходить с закрытыми глазами, так ведь?       Степа кивает.       - Дело в том, что когда мы закрываем глаза, у нас автоматически обостряются все остальные чувства восприятия, - продолжает Андрей, - как только у нас пропадают зрительные ориентиры, мы начинаем лучше вслушиваться, внимательнее осязать, и так далее. Ну, ты сам знаешь, иногда с закрытыми глазами музыку слушают, внюхиваются, закрывая глаза… в общем вот, - короткая и деловая пауза перед многозначительной новой строкой, - И твоя задача насильно отключить своё зрение, не закрывая глаз, - выводит Андрей, - Просто не думай о том, что ты видишь! Забудь про эти картинки! Думай о том, что ты слышишь, что ты ощущаешь кожей и что чуешь носом. Сосредоточиться просто на других вещах надо.       Лишь только представив такой тренинг, я удивленно и многозначительно замер. Что ж, у всех здесь свои препятствия и свои практические сложности. Кто-то должен уметь играть на губной гармошке или флейте, а кто-то перенастраивать своё сознание…       - Это сложно… - объективно оценил поставленную задачу Степа, уважительно качнув головой.       - Это сложно! – тут же подтвердил Андрей, - это для любого зрячего человека сложно, потому что привычки нет. И тебе, очевидно, нужна тренировка. Так что лично я готов съёмку этого отрывка перенести на тот же день, что и съемку возвращения стаи из Могильника.       - Да, хорошо, - явно нехотя вздохнул Стёпа, - хорошая идея, спасибо. Я потренируюсь…       - Ты хотел сказать «я научусь», - с улыбкой поправляет Андрей, - научиться этому надо по-любому. Удачи, друг мой, мы с тобой.       - Утешает, - очевидно, не удержавшись, тихонечко бормочет Стёпа, вторя его саркастичной улыбке.       Коротко усмехнувшись, Андрей понимающе кивает, уперев руки в боки. Пауза длится недолго.       - У нас впереди самая главная сцена, - произносит режиссер, вернув голосу привычную деловитость, - я вообще хотел, чтобы это был конец третей серии, но по времени вообще так не получается… Но в любом случае это должно быть сильно. Десять минут на подготовку, ребят, повторяйте сценарий.       - Так точно, сэр…       - Камеры готовы?.. Звук?.. Отлично. Так, третья камера, мне немножко не нравится свет, вы не могли бы?... да-да, вот так… пожалуй, сгодится.       Площадка переполнена, сосредоточенна и молчалива. Голубовато-серый дневной свет создаёт тревожную атмосферу. Время, надо думать, уже ближе к восьми, только что состоялась очень серьёзная и сложная съёмка, но перерыва нам никто не даёт. Остался последний рывок, последние пара рывков, и на сегодня работа закончится.       Андрей откашливается.       - Прежде, чем мы начнём, я хотел бы немного с вами поговорить, - произносит он, вопреки своим обычаям не вставая с места (очевидно, в нём сказывалась неслабая усталость), - Сережа, тебе когда-нибудь приходилась прощаться навсегда?       Это было неожиданно – моё имя, и следом столь внезапный вопрос, заданный очень серьёзным и многозначительным тоном. Я сильно растерялся и посмотрел на Андрея, нахмурившись. Режиссер же из-за своего стола смотрел прямо на меня, и я вдруг понял, что взгляд его уже не напрягает меня так, как прежде. И дело не в привычке. Просто взгляд другой. Не такой требовательный, должно быть… или я не знаю…       - Я этот вопрос всем сейчас задаю, но тебя, Серёжа, хочу услышать отдельно, - поясняет он невозмутимо, - тебе приходилось?       Всеобщее безмолвное внимание давит на меня. Но собственного внимания я на это не обращаю, опустив взгляд, задумываюсь на пару секунд, зная, что время поразмыслить мне дадут.       - Не помню… - в конце концов отвечаю я, дернув плечами, отвечаю очень серьёзно, - должно быть, приходилось, и не раз… Почти каждый день, если так подумать. С незнакомыми людьми, да и со знакомыми бывает… - я несу чушь, немного краснею от этого понимания, но вот, кажется, через эту чушь подбираюсь к чему-то действительно дельному, - мы, как правило, не отдаём себе отчет, что прощаемся навсегда, - произношу я более или менее уверенно, наконец, поднимая взгляд на Андрея, - просто прощаемся… как обычно. А потом просто не получается снова встретиться, и как-то… о человеке забываешь.       - Верно, - отвечает тот столь же серьёзно, явно одобрительно и немного приглушённо от трепета собственного переживания, - так обычно и бывает. А вот если ты знаешь, что это навсегда. Если ты полностью отдаёшь себе отчет, что никогда больше этого человека не увидишь?..       - Тогда это совсем другое дело, - отзываюсь я, - так прощаться мне не приходилось, - говорю честно, и потом замолкаю на пару секунд. Никто меня не перебивает. – Но я думаю, что это больно, - вкрадчиво, едва приглушённо говорю, в конце концов, я.       И тут же частично ощущаю на себе эту боль. Коротким уколом, слабую, но пронзительную. Я её почувствовал. Лишь потому, что просто представил…       Чуть наклонив голову, Андрей смотрел на меня пристально. Этот взгляд был на тот момент самым пронзительным из всех, что я мне приходилось наблюдать у нашего режиссера.       - Хорошо, - произносит Андрей благосклонно, - у меня больше нет к тебе вопросов. Объяснять я тебе тоже ничего не хочу, я вижу, что ты сам всё знаешь. Играй сейчас так, как ты чувствуешь, понял? Только так, как чувствуешь, а там посмотрим.       Я молча, серьёзно киваю.       - И к остальным то же самое, - чуть повысив голос, продолжает Андрей, - извините, что я так вас дискриминировал немножко. Здесь нам, разумеется, важно от каждого из вас максимум усилий и участия. Я в вас верю, ребята! Очень серьёзная сцена! Ну, всё? Готовы?       Мы готовы. Это был непростой съёмочный день. Как технически, так и психологически. Зато с нами снова были Олег Владимирович и Валентин Леонидович (я даже имя запомнил). Как и многие взрослые актёры, они невероятно интересные и разностороннее люди, но в их компании я ощущаю себя весьма неуютно. Как новичок-любитель перед лицом профессионала. Более того, мне кажется, что многие из ребят разделяют со мной это не самое приятное, непроизвольное ощущение… Профессионалы круты и делают всё с одного дубля. К ним никогда не бывает претензий. Но это не так важно сейчас! Мне нравится, как они играют! Они комичны, забавны и убедительны. Я пару раз чуть не сорвал дубль едва сдерживаемым смехом, глядя на лицо Гомера после той самой единственной реплики Лорда. Впрочем, и это тоже не важно. Этот участок мы уже отсняли. Отсняли мы и тихое вручение прощального подарка Горбача. Теперь нам оставался последний кадр. Тот, который можно полноценно охарактеризовать короткой цитатой непосредственно из книжки: «и тут все как с цепи сорвались».       С помощью оказавшего рядом Захара я сползаю с кровати и по полу худо-бедно, но зато самостоятельно, перемещаюсь к исходной точке, за пару метров от коляски Лорда. С пола окружающая обстановка выглядит ещё более устрашающей – куча слишком близких ног и слишком высоких людей, камеры на стойках кажутся зловещими архитектурными сооружениями.       Легкий парик почти белых, блестящих под тусклым дневным светом волос убедительно и надежно прячет настоящую причёску Томаса. Выражение его взгляда невозмутимо-усталое и очень серьёзное. Блеклый свитер и синие джинсы… я всё-таки уверен, что никогда не забуду этот самый образ Лорда, такой точный и такой пугающе красивый. Особенно не забуду теперь, именно в этот момент.       Похоже, я уже себя накрутил…       - Начали!       Мы уже репетировали сегодня этот отрывок, несколько раз. Потому что без репетиции его сходу не сделаешь. Здесь у каждого есть определённый набор действий, каждый должен создавать эту общую массовую лавину, в центре которой готовый расплакаться, беспрестанно вертящий головой из стороны в сторону Лорд.       - Я знаю, ты такое не носишь, но просто на память…       - От меня вот… где ты?..       - Ох, это же ещё Джонатана…       - Ага.       - От сглаза, брат, от сглаза!.. Не дай бог что!..       Под всеобщий галдёжь я как бешеный, яростными и решительными рывками подползаю к подножию коляски и останавливаюсь. Я знаю, что одна из камер прямо сейчас направленна не иначе как на меня. Сердито сомкнув губы, дергаю Захара за штанину, чтобы привлечь к себе внимание. Когда тот чуть отходит назад и сверху вниз устремляет на меня озадаченный взгляд, я лишь сердито дергаю руками, безмолвно и красноречиво выражая свою требовательную просьбу.       Этот момент давно уже отработан. Лэри и Македонский на пару втаскивают меня на колени Лорду. Здесь, насколько я понимаю, камер как минимум две – одна на меня, другая на Томаса, – а то и гораздо больше, но я стараюсь забыть об их существование. Один лишь короткий взгляд в объектив – и дубль сорван.       Впрочем, мне всё равно, да и не собираюсь я никуда смотреть! Дыхание у меня сводит, сердце гудит как ненастроенная труба. Коротко гляжу в светлые потускневшие глаза Лорда, пауза на пару коротких секунд. Потом отвожу взгляд и очень поспешно, суетливо снимаю с себя верхнюю жилетку. Быстрым движением то ли складываю, то ли комкаю её и вручаю Лорду. Тот берёт обеими руками и неотрывно смотрит на меня. Очень пристально и очень печально.       Если вы спросите про наши отношения с Томасом, то у нас они пока выходят больше нейтральные, можно даже сказать деловые... Странный и необоснованный безмолвный конфликт, возникший в день нашего знакомства, вроде как заглажен временем и общей работой, но особо близким наше общение тоже назвать нельзя. Мы только присматриваемся друг к другу, как и все в коллективе.       Дело не в этом! Я хочу, чтобы вы поняли, что наши с Томасом личные отношения в данной ситуации не имеют никакого значения. Это очевидно для любого актёра. Я прощаюсь с Лордом, а не с Томасом. И не я, а Табаки. Сейчас значения имеют только лишь их отношения, и ничего из нашего не должно им мешать.       Мне очень больно. Невыносимо просто. Лицо моё искажается, руки дрожат, пальцы непроизвольно накрепко сжимаются в кулаки. Кулачками этими я кротким, нервным, судорожным движением стукаю Лорда в грудь. Яростно смыкаю губы чтобы не заплакать.       Возможно, это всё были только лишь переживания и боль Табаки. Возможно, это он был тогда вместо меня, не знаю.… Но я всё же надеюсь, что это был я.       Томас болезненно хмурится и прикрывает глаза. Должно быть, оттого, что стукнул я его неслабо. Но зритель вполне может решить, что от душевной боли. Так что всё нормально. Поднимаю голову и обращаю как прежде сердитый взгляд к состайникам. Ещё одним категоричным жестом машу ладонями на себя. Мехак невозмутимо забирает меня на руки, относит прочь и под возобновившийся гул ссажает на ближайшую кровать.       И почти сразу же всё вдруг затихает: бодрая лавина голосов, напутствий и слов прощания в какой-то миг, который я, очевидно, проморгал, сходит на нет. Скромная, но убедительная толпа вокруг Лорда рассеивается, вновь оставляя на виду одинокую коляску.       Состайники оказываются рядом, слева и справа от меня, кто-то присаживается на кровати, но многие просто стоят и смотрят. Все мы смотрим, на этот раз нам не нужно говорить об этом специально. Никто не отводит последнего провожающего взгляда. Почти белые волосы сияют светлым пятном на фоне затенённой стены.       Я вижу. Безразличные руки непреклонно хватают за ручки коляски и увозят Лорда. Тот вертит головой, глядя на нас, и в последний момент я вижу в его глазах этот страх. Непомерный страх, скрываемый до самого последнего мига, обращённый к нам последним взглядом, отчаянный. Он остаётся здесь после Лорда. Навсегда.       Дверь захлопывается. Очень громко, как выстрел. Я не помню о том, что её специально дергают за нитку, с другой стороны. Я просто вижу, как она захлопывается. Я уже не сомневаюсь в том, что это будет последний кадр…       - Стоп, снято!       Как всегда, всеобщий выдох. Его никто не слышит, но все ощущают. Хотя сам я не выдыхаю. Что-то не даёт мне спокойно этого сделать. Приглушённый гул и, разумеется, всеобщее внимание к режиссёрскому столу. Они все там – все четверо, Андрей и Инна за столом, Глеб и Лука за их спинами. Все неотрывно, взволнованно и сосредоточенно смотрят на экран.       - Хорошо… - очень тихо, но в абсолютной тишине всё равно слышно произносит Андрей.       - Ещё дубль не нужно?.. – многозначительно спрашивает Глеб, поднимая брови.       - Да я вот думаю… - отвечает Андрей со вздохом, - есть ли вообще вариант отснять ещё лучше?…       - Лучше не будет, - непреклонно и абсолютно уверенно заявляет вдруг Инна, - так играют один раз. Вам ли не знать, ребят… - она неотрывно смотрит на экран таким серьёзным и глубоким взглядом, что у меня вообще пропадают силы разговаривать.       - Ты права, - говорит Андрей, так же глядя на экран, - так – один раз… Серёжа, это сильно, - он поднимает голову и смотрит на меня, - это искреннее. Молодец.       Я не отвечаю нормально. Промыкиваю только какое-то грустное и отстранённое «угум», кивая головой.       Открывая недавно захлопнувшуюся дверь, возвращается Томас, катит перед собой коляску. Почти белые волосы ниспадают едва ли не до середины спины…       «Мы все просто актёры, ребят» - внезапно всплывают слова Гарсевана в моей голове, - «Мы всего лишь актёры. И нам стоит об этом помнить»…       - Ну, как? – спрашивает Томас, устремляя взволнованный взгляд на режиссеров.       - Хорошо, - отзывается Андрей, уже общенародно, откидываясь на стуле и отрываясь от экрана, - мне нравится этот дубль, мы его оставляем.       Томас кивает и ставит коляску к стене.       Потом всё заканчивается. То есть, не всё, а только рабочий день. Аппаратура неторопливо сворачивается операторами, локация прибирается, но совсем чуть-чуть и непонятно зачем. Режиссёры пересматривают материалы и приглушённо переговариваются. Взрослые актёры быстро собираются и, вежливо попрощавшись, уходят прежде всех остальных.       Но мы с ребятами никуда не торопимся. Мы пьём чай, рассевшись в кругу на общей кровати. Переводим дух и негромко общаемся. Параллельно разгримировываемся – так же неторопливо и спокойно. В первую очередь Мехаку помогают снять горб. С облегченным выдохом он расправляет спину и круговыми движениями разминает плечи.       - Ой, можно мне тоже эти штуки снять?.. - просит Марк, напряженно скривившись.       Ему снимают протезы. Процесс, как оказалось, весьма непростой, требующий помощи нескольких человек. Пластиковые руки поднимают вверх и держат в таком положении. Кто-то другой через голову снимает с Марка футболку. Тогда мне предоставляется возможность наблюдать крепления из эластичной корсетной ткани телесного цвета, действительно неслабо стягивающие бедняге ребра… Уйму застежек и закрепок одолевают лишь спустя несколько минут, и вот Марк свободен, а протезы аккуратно складываются в футляр до следующего своего выхода…       Далее Марк какое-то время сидит без футболки, и тогда я очень стараюсь на него не смотреть… Плечи, переходящие в торс, сам по себе красивый, но как будто обрубленный… гладкая поверхность кожи… Я отвожу взгляд и стараюсь ничем не выдать своего некрасивого смущения.       Локация пустеет постепенно. На самом деле, я планировал после окончания работы пообщаться с операторами… Сегодня их было, разумеется, не так много, как на съёмке сцен в столовой, но человек пять насчиталось бы точно. Наблюдая краем глаза, я успел заметить, что эти люди зачастую очень не похожи друг на друга. Среди них есть явно студенты, а есть те, кто явно со стажем. Есть старше Андрея, а есть младше Соны… Должно быть, славные ребята, принимают такое большое и важное участие, а мы даже имен их не знаем… В общем, вы поняли. Но у меня ничего не вышло. Я был не в настроение разговаривать… С кем бы то ни было. Вообще рта не хотелось раскрывать.       Должно быть, это на меня так подействовала последняя сцена, где у меня не было ни единой реплики. Сомневаюсь, что у Табаки много таких сцен…       Чай остывает медленно и его уже почти можно пить, не обжигаясь. Пакетик с сушками переходит по кругу. Марку помогает Артём, держа его кружку вместо него. При этом видно, что операция эта даётся Тёме с немалым трудом из-за явного отсутствия опыта, однако вызвался он самостоятельно.       Томас долго ещё не расстаётся с париком, и его можно понять. Но я вдруг с удивлением обнаружил, что и на него смотреть мне почти так же сложно, как на Марка… Сияющие в тусклом свете длинные волосы. Кружка с черным чаем в аккуратных музыкальных пальцах. Специально наведённая бледность на благородном лице, серый довольный взгляд и ухмылка каждый раз на весёлые шутки.       Я всё-ещё думаю об отснятой сцене. О прощаниях навсегда, и не могу отделаться от остатка этой боли – маленького, но назойливого. Более того, я предполагаю, что подобное вполне могут чувствовать сейчас и остальные тоже. Но никто не говорит об этом, чтобы не расстраивать друг друга. Я молчу, опустив взгляд, краем уха прислушиваюсь к разговорам, всё же украдкой поглядывая на Томаса.       И Табаки тоже молчит. Весь день сегодня молчит, ничего не говорит мне. Я уже и до этого выявил что, вполне возможно, это всё были исключительно его чувства. Его молчаливый гнев и безмолвное отчаяние. Его боль в моих глазах, отразившаяся на пленке чуть четче картинок… Но мне очень хочется думать, что это всё-таки был я.       Мариам тогда из Еревана ещё не приехала. Иначе я поблагодарил бы её за то, что она вернула нам Лорда. И плевать, что это выглядело бы глупо.