Девочка, которая хотела счастья

      Маленький Бог, живущий внутри меня, всегда говорил мне: «Если есть еще силы жить – живи, потому что достойна и потому что имеешь право; силы когда-нибудь кончатся – благо, ты этого уже не поймешь». Он нашептывал мне это в детстве, в юности; он шептал мне это еще две недели назад. Я верила ему всей душой; молча верила и жила, как он того и просил. Четырнадцать дней назад милый маленький спаситель пропал, я больше не чувствую его в себе, он не просит меня ни о чем. Вместе с потерей внутреннего помощника, появилось чувство одиночества. Гнетущее и убивающее, оно разрасталось до громадных размеров. Оно увеличивалось с каждым днем, поглощая меня, подобно огромному грозовому облаку. Четырнадцать дней назад мне сказали: «я не приеду», «дай мне время», «теперь эти 1,5 года – на помойке». Четырнадцать дней назад я внезапно осталась настолько одна, что… (здесь каждый из вас довершит фразу за меня; я ведь говорила, что сил больше нет, правда?). Мне все еще 29; мерещится – 33 (чертова цифра, убейте). Я провела 2 недели на море, каждый день пытаясь начать жить заново. Я сходила с ума, лежа на песке и вещая самой себе глупые строки, похожие на: «Посмотри, у тебя же есть все! Есть мама, работа, подруги и деньги. Ты, неужели такая восхитительная ТЫ, не переживешь эту небольшую ошибку по фамилии Билан? Неужели наматывать сопли на кулак – единственное, чему ты научилась за столько лет? Неужели…». Сильная, волевая, я затыкалась на этом третьем лживом «неужели» и давилась слезами. Не работают нравоучения, не спасают утешения. Ничего не спасает, мамочки! Что может помочь, когда сломано все? Кто поможет, когда все сломали?

***

      Я очнулась, ощутив касание шасси посадочной полосы. Моя Москва встречает. Может быть, не только она? Где-то в глубине души последние лучи надежды еще отбрасывали тусклый свет (наверное, благодаря им я в принципе еще дышала). И наплевать, что две недели от Димы ни слуху, ни духу, и наплевать, что последний наш разговор – самое жуткое событие моей жизни… Можно я буду еще хотя бы чуточку верить в чудо? Можно, пожалуйста, Господи? Неужели не разрешаешь? И я выйду сейчас к толпе встречающих, и кто-то самый лучший окликнет по имени, нежно, робко, но все же отчаянно… И я побегу, забыв обо всех обидах, предательствах и той жести, что пережила. То будут крепкие объятия и всепрощающие поцелуи; мурашки по коже, чтоб чуточку больно, до дрожи. Я буду реветь, а он утирать мои слезы. Я буду, я много, что буду! Пожалуйста, можно? А Он, тот, что сверху, кивает нелепо, прячет глаза, пожимает плечами: «будь, если хочешь, но все остальное – нельзя».

***

      Вымученно улыбаясь тем, кто узнает меня в душном здании аэропорта, я молча прохожу к выходу, игнорируя просьбы о селфи. Они что, тупые? Я выгляжу как последнее чмо, ибо мое милейшее лицо отражает все то дерьмо, скопившееся под ребрами, какие фото, твою мать? Потом обиженные девочки обязательно напишут в интернете о том, что встретили меня в аэропорту, а я, королева планеты, нагло отказала во всем, чего они так яростно желали, бедняжки. Они будут мусолить всю эту чушь, а я – сидеть дома и ныть о том, что я человек, о том, что у меня тоже бывают горести.

***

      Остановившись посреди зала и послав последних надоедливых девиц ко всем чертям, я тупо уставилась вперед, все еще пытаясь верить в чудо. – Поленька! – родной голос раздался за моей спиной, заставив нервно передернуться. На секунду мне показалось, что в сантиметре от меня разорвался снаряд: тот голос, что я услышала, такой до боли родной и любимый и такой… совсем иной. Почему появилось ощущение какой-то мгновенной контузии, возникающей обычно после взрыва? От радости? Неожиданности? Исполнения той самой мечты? Черта с два! Это был звук конца, самого конечного из всех концов. Изо всех сил уверовав в возможность того, что Дима очнется, что осознает ошибку и приползет в аэропорт чуть ли не на коленях, я была искренне убеждена: я выйду, а он окликнет. Меня окликнули: мама. – Доченька! – моя любимая мамулька уже обнимала меня и шептала о том, как соскучилась, а я ощущала себя каменной статуей. Никакой радости от встречи, ни-че-го. Я не знала, как смотреть маме в глаза. Вернее, даже не как, а чем? Ведь нельзя же глядеть на нее океанами вместе глаз?

***

      Господи, она же совсем ничего не знает о том, как я теперь живу. Целует меня, будто год не виделись, ласково называет дочуркой, а я стою как истукан, а проще – как полная идиотка, и только теперь понимаю, насколько конкретно на меня наплевали. – Поль, ну что же ты, неужели совсем не скучала? – мамочка непонимающе разглядывает мое лицо, с которого все эмоции стерлись. – Я вся извелась, две недели тебя рядышком не было… Я пытаюсь улыбнуться, но не выходит. Читаю по глазам – заподозрила что-то неладное, да спросить боится. Я молча хватаюсь за ручку чемодана и тяну ношу на себя, двигаясь вперед. Может быть, ей хватит мудрости ни о чем не спросить? Ну, пожалуйста. – Что-то случилось, дочь? – мама все-таки разочаровывает меня вопросом. – На тебе лица нет. Я бросаю лживое «все ок, устала» и продолжаю идти вперед. Странный хруст пластика прерывает мое «путешествие», чемодан за спиной начинает вилять. Я непонимающе оглядываюсь. – Ручка отломилась, Поль. Говорила же, не надо было эту модную дешевку покупать!-осуждает меня мама. Действительно, я ведь отдала за стильный чемодан кругленькую сумму, а качество у него – дерьмо. – Ну и что будем делать? – я останавливаюсь посреди зала и наконец-то произношу хоть какую-то более или менее членораздельную фразу. – Что делать, так потащили, – мама быстро отошла от ерундового расстройства. – Всего-то до машины дотащить, а потом в ремонт отдашь, и починят. Подумаешь, поломка! Она хватает чемодан за ручку сбоку и призывает меня сделать то же самое, но я будто не слышу. Мама поднимает голову, а я стою, заливаюсь слезами. – Полюша, ты чего ревешь? – опешив, мама не торопится меня утешить. – Сломано все, мама! Сломано, – сквозь истеричные рыдания я пытаюсь донести до нее суть всего того, что так резко изменило мое обычно всегда хорошее настроение. – Какой к черту ремонт! Все сломано, сломано, мама!!! Вижу, оборачиваются люди, тыкают пальцем: «Пелагея рыдает посреди аэропорта!». Мамочка успокаивает, только толку ведь никакого! Откуда ей знать, что дочке плевать на поломку никчемной вещицы? Откуда ей знать, ЧТО у доченьки поломалось? Ко мне вдруг возвращается здравый смысл, и я потихоньку замолкаю, утираю слезы кулаками, мечтаю провалиться сквозь землю. Больше мама не поверит моим «все норм». Я пытаюсь отшутиться, даже вспоминаю строки Сплин, но правды в моих словах отныне для мамы нет. Тихо Падать в песок С криком Лети сквозь песок Сломано все Разрушено все Сломано все...*

***

      Наконец, мы запихиваем чемодан в багажник маминой машины и усаживаемся внутрь. Я намеренно прячу глаза, а родная моя молчит. Никто из нас не осмелится начать разговор первой. В салоне как-то неприятно холодает, пауза затягивается, а мне вдруг резко становится стыдно перед мамой. Стыдно за то, что я не рассказывала ей ни о чем: она не знает о Диме, о серьезности моих чувств (про серьезность его идиотских чувств я умолчу) и о том, как он нагло вышвырнул меня из своей жизни. Я держала всю эту мерзость в себе до последнего, а сегодня прокололась из-за какой-то глупой ручки от чемодана. Как теперь объяснять? Мне жалко ее, до боли, до жути жалко мою самую важную женщину, потому что если плохо мне, то плохо и ей, как бы ни было это подло. Мама аккуратно выезжает на шоссе. Молчит. Наверное, она все-таки уже обижается. – Мамуль, я дома расскажу тебе все, обещаю! – виновато бормочу я. Она не реагирует, но я знаю, что она услышала. Через полчаса мы будем дома. Она сядет напротив меня на кухне, а я снова зареву, и сквозь слезы буду пытаться что-то объяснить.