Стеклянные цветы

Конечно, Кид отлично знал, что однажды может случиться так, что Хрона исчезнет. Оттого ли, что он ей надоест, или потому что его психику опять качнет куда-то в другую сторону... Но юноша запрещал себе думать об этом. Постоянные тычки розововолосой девчонки успешно отвлекали его от грустных мыслей, а привязанность к ней позволила хоть как-то заполнить ненасытную пустоту в душе. И снова остаться одному - значило ощутить ту же горечь потери, что и прежде. Это было ужасно, просто отвратительно, как будто в груди, возле сердца, поселилась голодная крыса и глодала его. Больно и... унизительно. Кид ненавидел себя за то, что позволил себе еще раз к кому-то привязаться. Он же знал, что все на этом свете однажды заканчивается! Неважно каким образом - внезапной пустотой в немой ночи, или похоронами и венком огненно-красных роз на надгробии... Придет час, когда то, что было тебе дорого, исчезнет во тьме. Так почему же он позволил себе ошибиться еще раз? Мир утонул в сером безразличии, в апатии - Киду стало глубоко плевать на все и сразу. Он забросил учебу и практически не появлялся в институте, бросил свои попытки зарабатывать переводами. Ему казалось совершенно бессмысленным заботиться о завтрашнем дне. В любом случае, на деньги, высылаемые родственниками, он мог кое-как прожить, хоть и впроголодь - все равно в последнее время Киду казалось, что ему не нужна уже даже еда, словно он понемногу превращался в бестелесную тень. Ему хотелось исчезнуть, испариться, чтобы больше не перебирать в памяти светлые эпизоды своей жизни и не сравнивать их с тем, во что она превратилась сейчас. Но несмотря на отчаяние, юноша долго не допускал мысли о самоубийстве. Даже когда смерть начинала казаться ему лучшим выходом из положения, он пытался держаться. Для этого, конечно, приходилось постоянно напоминать себе, что, дабы покинуть этот бренный мир, наверняка придется перенести физическую боль. Киду казалось, что если его страдания станут еще сильнее - он свихнется раньше, чем умрет. Если уже не свихнулся, конечно. Наверное, он так и не нашел бы в себе сил для столь решительного поступка, если бы не то, что однажды вечером телефон зазвенел, и Кид, подняв трубку, услышал знакомый женский голос: - Алло! - собеседница на той стороне прямо-таки лучилась приветливостью и энтузиазмом. - Здравствуй, Кид, как ты? - Э... - собственный голос показался юноше каким-то скрипучим, и Кид предпринял попытку экстренно прокашляться и заговорить как обычно. Женщина немедленно встревожилась. - Ты что, болен?! И наверняка опять не лечишься! Ну как те... - Со мной все в порядке, - выдавил парень и снова кашлянул. Наверное, он слишком долго молчал. - Ты не волнуйся, со мной все хорошо. Просто прекрасно. - Когда ты так говоришь, это означает "В моей жизни случился непредвиденный апокалипсис, на меня рухнул потолок, НЛО, комета, я лежу в гробу под землей, воздуха осталось на три минуты, но я пытаюсь дописать перевод". Я тебе не верю. - М-мария... - простонал Кид и медленно осел на диван. Разговор обещал быть долгим. Впервые со своей тетушкой Кид повстречался, когда ему было пять, а Марии - девятнадцать, и она приехала в их город на учебу. Мъеллнир показалась мальчику сущим ангелом: огромные светло-карие глаза, сияющее на солнце облако светлых волос, мягкие руки, пахнущие цветами. Наверное, ангелом она казалась не только ему, во всяком случае, в претендентах на внимание у девушки недостатка не было. Мария производила впечатление прирожденной хозяйки и матери, доброй и мудрой, а еще от нее как будто всегда исходило ровное, успокаивающее тепло. Киду всегда казалось, что его мать была тоже какой-то такой - во всяком случае, ни в детстве, ни будучи подростком, он так и не смог представить, что отец мог бы так тосковать по менее восхитительной женщине. Правда, со временем оказалось, что, помимо доброты и кротости, Мария обладала тяжелой рукой и железными принципами, но для Кида она продолжала оставаться ангелом. Когда он узнал, что Мъеллнир выходит замуж, то почувствовал что-то, похожее на ревность. Ему не хотелось думать, что теперь доброй, милой Марии, поддерживавшей его, может стать безразлична его жизнь и судьба. И уж тем более боялся за нее саму - эта женщина выглядела такой хрупкой, беззащитной, нежной, что у всех мужчин в округе вызывала инстинктивное желание защищать любой ценой. Кида мучала мысль о том, оценит ли жених Марии ее доброе сердце, не причинит ли ей боли? К тому же, этот человек выглядел как типичный безумный ученый из фильмов, и его шуточки иногда бросали в дрожь. Из-за этого неприязнь Кида к нему становилась еще сильнее, и, судя по всему, оказалась взаимной: они с Франкеном виделись всего четыре раза, и каждая эта встреча сопровождалась попытками прожечь друг друга взглядом. Наверное, это все происходило именно потому, что Мария была ангелом, чей свет никому не хотелось терять. Последний раз она приезжала за месяц до свадьбы, и Киду хотелось упасть на колени и просить, чтобы она не бросала его. Мъеллнир всегда поддерживала племянника, когда он ссорился с братом, и лишь безграничная привязанность к отцу удерживала его от того, чтобы уйти из дома. Она терпеливо слушала, когда Кид звонил ей и, задыхаясь, кричал в трубку, что больше не может так жить (ему приходилось перекрикивать шум машин, потому что в таких случаях он никогда не звонил из дома). Она убеждала его в том, что рано или поздно все сгладится, он вырастет, встанет на ноги и сможет больше не терпеть насмешки Асуры; убеждала поговорить с отцом, раз за разом, хотя Кид всегда отказывался. Она однажды даже сказала юноше, что он попросту трус: прикрывает свой страх что-то делать и сопротивляться словами о том, что не хочет огорчать отца. Тогда Киду было больно и обидно, но он стерпел. Это тоже происходило потому, что Мария была ангелом: помимо крыльев и доброй души, у нее был еще и огненный меч. Кид же перед ощетинившейся клинками жизнью был безоружен. А потом прошло полтора года - долгих и мерзких, в течение которых Кид старался задерживаться в институте подольше, чтобы вернуться как можно ближе к вечеру. Вечером Асура запирался в комнате со своей девушкой - тоненькой, смуглокожей индуской с волосами цвета воронова крыла, - и, судя по звукам, ничего хорошего (с точки зрения Кида) там не происходило. Как Ваджра выдерживала характер Асуры, оставалось для его младшего брата загадкой. Иногда казалось, что она тоже была ангелом - но, наверное, каким-то неправильным, потому что болезнь сожгла ее изнутри, всчитанные месяцы превратив из пышущей здоровьем красавицы с просвечивающим через смуглую кожу румянцем в пепельно-серую изломанную куклу, роскошные волосы которой потускнели и в одно тихое весеннее утро остались на расческе. Наверное, с этого момента все и пошло кувырком - да так, что это падение кубарем под горку продолжила (и закончила) пылающая машина, в которой находились два самых близких Киду человека. Именно благодаря этому юноша встретился с Марией вновь - хотя они жили в одном городе, они встретились только на похоронах. Все такая же аккуратная и цветущая, она подошла и обняла племянника - и тогда он смог выжать из себя хотя бы какое-то проявление горя, полу-стон, полу-рыдание, и снова - как раньше - слушал нежный голос, обещающий ему, что он не останется один. - Ну что ты такой убитый? - женщина тихонько вздохнула. - Я надеялась, тебе стало полегче. Кид невольно поблагодарил судьбу за то, что телефон передает исключительно звук - одно созерцание перекошенного лица юноши свело бы на нет все усилия как-то успокоить Марию. - Я вроде бы никого не беспокоил, - ему было достаточно трудно говорить с кем-то, будучи в таком состоянии: постоянно казалось, что сейчас натянутые до предела нервы со диким взвизгом порвутся от одной неудачной фразы, не важно, чьей. - Последний раз ты меня беспокоил очень давно, - последовал ответ. - И это вовсе не означало, что тебе было хорошо в течение этого времени. Кид хотел что-то сказать, но передумал. Ему пришло в голову, что, возможно, на данный момент интонации выдают его как никогда. Мария же тем временем продолжала развивать мысль: - Конечно, ты научился не прибегать к моей помощи. Но, судя по всему, ты все еще не можешь справиться со своими проблемами сам. Я уж не знаю, почему ты так стараешься скрывать, что тебе плохо, но... - она задумалась и после краткой паузы продолжила, - я прекрасно понимаю, что тебе трудно пережить произошедшее... мы понимаем. Это "мы" больно укололо Кида, но то ли укол был слабым, то ли на фоне общего депрессивного настроя не производил особого впечатления. Юноша давно смирился, что у Марии какая-то своя жизнь (наверняка такая же теплая и светлая, как и сама женщина), а у него - своя. Было бы смешно ожидать, что кто-то станет носиться с ним, как с маленьким. Ему самому стало бы смешно от подобного. Куда больнее становилось от мысли, что, вне зависимости от произнесенных сейчас слов, прежняя легкость уже не вернется. Он отгораживался от окружавших его людей, потому что жить можно было и одной-единственной привязанностью - это казалось даже более удобным. Но стоило центру, пылающему очагу уютного мирка погаснуть, как тщательно выстроенная глухая стена из защищающей крепости стала камерой смертника. Все опять свелось в глухому одиночеству. - Все дело в том, что ты чувствуешь себя одиноким, - наконец произнесла Мария. - Ты всегда отличался склонностью к подобным... умонастроениям. Но послушай, какой бы ужасной не была твоя боль... однажды она притупится, если, конечно, ты не будешь жить только ею одной. Надеюсь, ты этого не сделаешь. Мария говорила твердо и как-то даже отчаянно. Выглядело это так, словно она оказалась против своей воли втянута в необходимый, но крайне неприятный разговор - и Киду стало просто-напросто неприятно наблюдать за этим. В конце концов, это было совершенно не в стиле его тетушки - строить из себя психотерапевта и решать чьи-то внутренние проблемы, тогда как их обладатель об этом не просто не просил, но даже ни на что и не жаловался. - Не надо, пожалуйста, - устало вздохнул парень. - Ты ведь, кажется, не собиралась проводить со мной душеспасительные беседы. Вот и не проводи. Так и тебе будет легче, и мне спокойнее. - Мне легче не будет, - отрезала Мария. - Если бы мне от этого было легче, я бы ни слова не сказала. Но я говорю с тобой и слышу, что твой голос нисколько не изменился. Он такой же, как и в день похорон. Ты не можешь справиться с тем, что на тебя свалилось, и я считаю, что попытаться помочь тебе - мой долг. - Да? А если ты сделаешь только хуже? Женщина некоторое время молчала, а потом произнесла тихо и как-то нерешительно: - Знаешь... Ты нам не звонил и даже не поздравил с праздниками, хотя раньше это было твоим твердым правилом. Я подумала, что, возможно, ты стал бояться и отвергать даже самых близких людей, потому что... потому что боишься их потерять. В груди Кида словно провернулся комок заржавевшей колючей проволоки. На какое-то время юноша утратил остатки самообладания - слова Марии попали в цель, но не принесли облегчения, а сделали только больней. - Я уже потерял, - холодно произнес Кид. - Снова. Я устал и больше не хочу ходить по кругу. - Снова? - переспросила Мария. - Так значит, все-таки случилось что-то еще? Ловушка захлопнулась. Юноша на мгновение замер, глядя прямо перед собой. Он не ожидал, что Мария спровоцирует его, чтобы заставить проболтаться, и не думал, что может попасться на провокацию. - Ч-что за чушь, - выдавил он наконец. - Ничего, что со мной случалось экстраординарного, мимо тебя не прошло. Ответом стал легкий вздох. - Знаешь, - доверительно произнесла женщина, - я думаю, будет лучше, если я приеду. Думаю, что тебе удастся мне довериться, если мы будем разговаривать с глазу на глаз, а не по телефону. - Что?! - Кид вздрогнул. Сама мысль о появлении в этой квартире кого-то столь сияющего и теплого, как Мария, вызвала у юноши спонтанное отвращение. Это было так же мерзко, как мысль устроить праздник на кладбище. - Я не собираюсь тебе доверяться! - выкрикнул юноша. - И разговаривать с тобой по душам тоже! Просто оставьте меня в покое, все! Мне больше ничего не нужно! - Это только убеждает меня в моей правоте, - печально ответила Мария. Кид стиснул зубы. Он прекрасно понимал, что чем больше спорит, тем больше Мария будет тревожиться. Досчитав до десяти и немного успокоившись, юноша пришел к выводу, что будет лучше наоборот стать как можно более покладистым. Вовсе не надо лишний раз волновать Марию - ее самоотверженности и любви к ближнему хватит и на то, чтобы приехать прямо сейчас, несмотря на позднее время. - Ладно. - проговорил наконец юноша. - Если тебе нужно повидаться со мной, чтобы успокоиться, я не против. И, поддавшись искушению прервать тягостный разговор, нажал на отбой и отключил телефон. Кид не успел понять, в какой момент ему стало все равно, но с удивительным безразличием думал о том, что его рассудочность оказалась самообманом. Каким бы спокойным и расчетливым он ни казался себе самому, Мария с легкостью поняла, что дела обстоят не так уж хорошо, и заставила его почти что проболтаться. Но это уже мало интересовало юношу. Где-то, в какой-то момент в его голове родилась безумная идея завершить свои мучения, разрубить запутанный узел одним ударом. Все равно у него не было никаких сил бороться с депрессией. В конце концов, он убедился, что не в состоянии жить так же, как и прежде. Даже Мария перестала быть для него опорой. Телефон раскачивался, удерживаемый на указательном пальце. Кид, как зачарованный, смотрел на собственные попытки удержать равновесие предмета. Не пытался ли он сделать то же самое со своей душой все это время? Вряд ли возможно поддерживать вечный баланс. Однажды что-то да перевесит. Интересно, что? Усталость, одиночество, осознание бренности всего сущего? Или все-таки надежда на то, что завтра будет лучше? Но теперь все виделось ему в мрачных тонах. Где отыскать надежду на проблеск солнца, если оно давно погасло? Какой смысл продолжать бороться, если глаза видят словно сквозь заколдованное стекло, выдающее добро за зло? Хотя такое ли уж заколдованное? Может быть, он просто наконец-то перестал заблуждаться? С какой стати ему нравилось много лет подряд думать, словно его жизнь важна? "Каждым движением и словом, даже взмахом ресниц ты создаешь миры, и ты рушишь миры..." "Никогда не говори, что в твоей жизни нет ни малейшего смысла..." - Все! Хватит! - закричал Кид, обхватив голову руками. - Я так больше не могу! Что за прок жить словами существа, которое меня покинуло?! Если она вообще существовала! Его голос отозвался легким эхом и замер в тишине. - Я... я... - Кид сжал в руке телефон - так сильно, что корпус, казалось, вот-вот треснет. - Я... не хочу... "...я чересчур труслив, чтобы избавить мир от своей персоны..." - Я больше не боюсь! Брошенный с размаху телефон ударился об стену и упал на пол.