Рука об руку

      Дверь поезда отъезжает в сторону, открывая вид на захудалую станцию, блестящую оконными ручками, покрашенными под медь. У входа копошатся загорелые рабочие, готовясь дозаправить поезд. Мы же, вырвавшись на свободу, спешим подальше от общества других людей, туда, где трава вьётся вдоль полосы железной дороги.       Касаюсь её запястья и сжимаю ладонь Китнисс в своей. Она молчит, и я тоже не спешу начать разговор, потому что эти секунды слишком прекрасны и редки, чтобы портить их словами. Когда вокруг нет камер, нас ничего не стесняет, правда, в последнее время меня уже ничто не волнует: ни чужие взгляды, ни шёпот, но всё-таки приятно, что нас никто не видит. Теперь я могу ни с кем не делить её образ: пряди волос, выбившиеся из косы, очертания тела под простой белой рубашкой и стройные смуглые ноги.       У металлической полосы дороги расцвели белые и розовые цветы, покачивающиеся на тонких стеблях. Присев на корточки, я срываю их, пока Китнисс терпеливо ждёт рядом. Медленно выпрямляюсь, почти касаясь плечом её бедра. Уловка удалась – я рядом с Китнисс, вплотную, смотрю на её розовые приоткрытые губы, едва не забывая, зачем мы остановились. Дарю ей хрупкий букет – вкладываю в руку, замечая, как белые цветы сливаются с рубашкой, а лиловые – с губами. Она сама как цветок.       Все чувства просят о поцелуе: слух, который ловит пение птиц, обоняние, ощущающее её аромат, осязание, впитывающее тепло ладони, необъяснимый мятный привкус во рту, зрение, которое увлечено больше всего, и тянущее чувство в животе, умоляющее приблизиться, избавиться от лишних сантиметров, разделяющих наши лица. Но в глазах Китнисс беспокойство, она хмурится и отводит взгляд.       – Что-то не так? – спрашиваю я, пытаясь справиться с тяжёлым разочарованием, что упустил момент.       – Нет, ничего, – Китнисс выдавливает улыбку, но получается фальшиво, и неприятные мысли прокрадываются в голову. Почему-то она не так счастлива как я.       Мы идём дальше по полю вдоль полосы леса, застывшей вдали, и разглядываем редкие охапки веток, растущие у путей. На них почти нет листьев – только несколько зелёных обрывков, похожих на иголки. Никак не могу понять, почему Китнисс так печальна. Стараюсь посмотреть ей в глаза, но мы идём бок о бок, и со стороны ничего не разглядеть.       Вздрагиваю от резкого прикосновения к моей спине, мы с Китнисс одновременно поворачиваем головы в поиске опасности, кажется, я сильнее сжимаю её руку. Но это всего лишь Хеймитч.       – Вы славно поработали, – говорит он негромко, как обычно смотря в основном на Китнисс. – Когда приедем, продолжайте в том же духе, пока не уберут камеры. Всё будет в порядке.       Хеймитч уходит так же поспешно, как и появился, и я долго смотрю ему в спину. Не понимаю, что он хотел сказать. Повернувшись к Китнисс, замечаю, как она отводит взгляд, прячет его в траве.       – О чём это он? – Её щёки розовеют, как мне кажется, от смущения, только не могу понять, почему она так стесняется.       – У нас были проблемы, – объясняет она. – Капитолию не понравился наш трюк с ягодами.       – Что? Что ты имеешь в виду? – спрашиваю на автомате, хотя уже догадываюсь, что она скажет. Конечно, два Победителя – это против правил, бельмо на глазу для Сноу.       – Это посчитали слишком большим своеволием, – Китнисс подтверждает мои опасения. – Хеймитч подсказывал мне, как вести себя, чтобы не было хуже.       Значит, есть какая-то схема, как нужно себя подавать. План.       – Подсказывал? Почему только тебе? – начинаю паниковать. Что, если я сделал что-то не так?       – Он знал, что ты умный и сам во всём разберёшься.       Получается, я вел себя правильно, сам того не понимая. Выкладывал правду, как есть. В чём может быть опасность? На интервью мы говорили в основном о нас: не осуждали правительство, не обвиняли капитолийцев, но эти правила каждый знает с детства. Миротворцы хорошо учат, как держать язык за зубами. Уж явно не это ей объяснял Хеймитч. Тогда что?       – Я даже не знал, что было нужно в чём-то разбираться.       Всё, что я делал, выходило само собой. Слова складывались в голове, и всё привычнее было говорить на публику. Выражать свои чувства. Может, этого Хеймитч и хотел? Чтобы мы выглядели влюблёнными. От слова «выглядели», проскользнувшем в мысли, веет холодом, похожим на тот, что сейчас излучают её глаза.       – Если Хеймитч подсказывал тебе сейчас… значит, на арене тоже.       Начинаю перебирать в памяти то, что происходило на арене, обдумывая, что же Китнисс делала по чужой указке, пока страшная догадка не приходит в голову. Я мыслю слишком мелко.       – Вы с ним сговорились, – говорю тихо, тем временем в голове вырисовывается полная картина.       Вспоминаю интервью после парада, то, как она ударила, а потом одумалась, понимая, как мои слова помогли её образу. Я оказался полезен.       – Нет, что ты, – её глаза врут. – Я же не могла общаться с Хеймитчем на арене, – голос Китнисс дрожит, и рука безвольно расслабляется в моём пожатии. Я вдруг понимаю, что она не держит мою ладонь – просто позволяет прикасаться.       – Ты знала, чего он от тебя ждёт, верно? – к горлу подкатывает тошнота, когда я вижу всю картину. – Да? – натыкаюсь на молчание. Китнисс покусывает губу.       Отпускаю её руку, обжигаясь о ложь. Не ложь. Правду. Правду о лжи.       – Всё было только ради Игр. Всё, что ты делала.       От боли всё внутри стекленеет, а кожа покрывается мурашками, словно мне холодно и страшно.       – Не всё, – возражает она, но даже не смеет взглянуть мне в глаза.       – Не всё? А сколько? Нет, неважно. Вопрос в том: останется ли что-то, когда мы вернёмся домой? – ненавижу себя за то, что хватаюсь за эту подачку, будто не вижу, что все её оправдания – только для спокойствия совести. Щадит мои чувства. Не хочет ранить. Бесполезно. Теперь я ощущаю пустоту, расползающуюся в душе, и источник совсем рядом – она исходит из её сердца.       – Я не знаю. Я совсем запуталась, и чем ближе мы подъезжаем, тем хуже.       Разве можно запутаться в безразличии? У него нет оттенков.       – Ну, когда разберёшься, дай знать, – бросив последний взгляд на поникшие цветы, зажатые в её кулаке, поворачиваюсь и ухожу в сторону поезда. Хочу оглянуться, чтобы проверить, не смотрит ли она мне вслед, но не делаю этого, ведь знаю, как больно будет увидеть её спину.       Поднимаюсь на перрон и бреду вдоль длинной полосы поезда. Все мысли и чувства будто отключились – осталась лишь пустота внутри, работающая как обезболивающее. Словно по венам течёт морфлинг. Я оглушён.       Рука начинает дрожать, и я ощущаю что-то похожее на щекотку – навязчивое чувство, будто за мной следят. Понимаю, что оно ложно. Кажется, Китнисс вот-вот подбежит сзади, положит ладони мне на плечи, улыбнётся и скажет, что пошутила. Но, конечно, такого не будет. С каждым шагом я жду эту секунду, ругая себя за слабость, а что ещё хуже – за бессмысленные надежды. Правда иногда страшнее лжи, потому что ходит с ней рука об руку.       В проходе поезда никого нет. Сбрасываю с себя видимое спокойствие и почти бегу в своё купе. Захлопываю дверь, но боль всё равно меня настигает как укол. Много уколов по всему телу, протыкающих кожу, словно в поиске чего-то. Вены их явно не интересуют.       Бреду к кровати, сажусь на край, согнувшись над коленями. Почему такая пустота внутри? Кроме неё, кажется, ничего не осталось. Только воспоминания, которые тоже начинает пожирать огонь. Система её взглядов, касаний, поцелуев, слов рушится, погребая то, что я считал любовью ко мне. Я для Китнисс никто.       Поезд трогается, а я продолжаю сидеть. Взгляд не может сфокусироваться. Ничего не вижу. Теперь пустота не только внутри, но и снаружи. Пол начинает покачиваться – поезд набирает скорость.       Не знаю, сколько проходит времени, может, десять минут, может, полчаса, когда раздаётся резкий скрежет колёс. Мы тормозим. Встаю и подхожу к окну: пейзаж меняется всё медленнее, и, наконец, замирает на картинке широкого и пустого поля, поросшего вереском. Выглядываю в окно как раз вовремя, чтобы увидеть, как хвост поезда приходит в движение, а с ним и весь состав. Мы пятимся, съезжая на боковой путь. Вновь набираем скорость.       За дверью слышится топот ног. Кто-то бегает взад-вперёд по коридору. Всё стихает. Возвращаюсь к кровати, чтобы унять дрожь в колене. Дверь купе отъезжает, и я неохотно смотрю на вошедшего.       – Поезд развернулся, – говорит Хеймитч. – Мы едем обратно в Капитолий.       Сухо киваю и отворачиваюсь, слыша хлопок двери. В Капитолий. И почему-то мне всё равно.