Зои

      «16 января 1926.       ...Я тогда помню, как бежала, не оглядываясь, когда кое-как смогла выбраться из злосчастного оврага. Я не думала о тебе, прости меня, как я вообще могла думать о чем-то в тот момент? Я не оглянулась больше ни разу, бежала вперед — добежала до какого-то поселка и рухнула в руки первому попавшемуся человеку, которого встретила на дороге. Дальше помню, как очнулась уже, когда меня без сознания пытались усадить на стул и напоить чаем. А у меня был шок, я даже не рыдала и первое время просто не могла говорить... Ребенок.       Помню еще этот липкий страх перед отцом, будто я разбила чашку... Только это было в сотню, нет, в тысячу раз хуже. Я сама не сказала ни слова — все говорил за меня тот усатый мужчина с дороги, а я стояла за его спиной, до коликов в животе боясь даже бросить короткий взгляд на отца. Я была ребенком, я плохо себе представляла смерть, особенно смерть человека, который всегда был рядом, который почти стал твоей частью — твоим отражением в зеркале. Но я чувствовала, что больше не увижу тебя, когда отец вместе с усатым человеком помчались уже глубокой ночью в этот лес, и на душе от этого становилось так тяжело, так темно, совершенно не по-детски.       Стрелка на часах тикала очень медленно, я смотрела на нее, пытаясь то ли не расплакаться, то ли, наоборот, дать наконец волю чувствам и прервать едкое жжение в области век и горла, и еще жуткий зуд в нижних фалангах указательных пальцев. Не помню, прости, не помню точно, а врать не хочется, я и так слишком много вру. Врала.       Я нервничала, оглядывала комнату, вспоминала, как еще до темноты, сегодня, мы с тобой стояли около дивана — а сейчас я одна сижу на нем и смотрю на тусклый огонь в керосиновой лампе на столе. Но зато я помню еще кое-что — даже в таком свете я смогла заметить одну вещь... точнее, две вещи. Два платья. Они лежали на кресле, такие черные, простые. Когда мы с тобой уходили, их точно не было. А когда я вернулась уже одна — они появились. Тогда я не сообразила, зачем они — не верила, что и маму положат в большой дубовый ящик. Тогда я не знала про ящик — на похоронах матери и твоих тоже, на них я узнала столько, сколько мне не довелось узнать за все свои последующие тридцать лет. А потом, месяца через три, были еще и похороны отца, но на них я уже не плакала, я была рада, что он теперь лежит с закрытыми глазами и не смотрит на меня так тяжело. Я не выносила этого взгляда, я не могла сдержать слез от него. А на тех последних отцовских похоронах я чувствовала, что взгляд больше не будет их причиной.       А дальше я ничего не помню... Лет пятнадцать почти выпали из моей биографии. Они мне представляются расплывчатым белым пятном, поэтому я не буду о них тебе рассказывать. Я прожила с чувством вины в груди, все время было некомфортно, я не могла не думать о тебе. Я видела тебя даже в зеркале. Не себя, а именно тебя. Ты от меня немного отличалась лицом: твои глаза были больше и более светлыми. Я и сейчас вижу вместо впалых скул детское личико с большими серыми глазами. Самое странное, что это чувство вины было в клетке из самооправдания — я пыталась оправдать себя, у меня даже получалось наврать себе, сдержать депрессию, но я все равно внутри себя знала, что это все фальшь — все ваши «Я была ребенком, я не виновата, что сделала это». Чушь! Я — убийца». …       «28 августа 1938.       Я раскаиваюсь в надежде, что ты перестанешь стоять над моей кроватью, когда я сплю. Если бы ты хоть говорила со мной, но нет же! Ты просто стоишь и покачиваешься, как когда-то в детстве под музыку. Хватит! Мне неуютно. Из зеркала на меня смотришь своими глазенками, я даже накраситься не могу. Даже в гостях у Тедсонов обхожу позади их зеркала, и то, глаза опускаю!       Вчера глянула в окно (муж не разрешает выходить на улицу, потому что врач не велел), а ты стояла в палисаднике, спиной ко мне. Перестань, это неуважение... Я виновата, я знаю, но хватит на меня обижаться. Что было, то не повернешь назад, а ты все равно продолжаешь требовать у меня раскаяния. Сколько писем я написала тебе? Штук сорок? Пятьдесят? Тебе мало? Это мое последнее письмо, так и знай! Мне надоело!       Муж запретил говорить с тобой — сказал, что если буду, он меня к кровати привяжет и рот заклеит. Он думает, что я не в себе. Он просто не понимает ничего, поговори с ним сама. Говори с ним, раз не хочешь со мной! А я ухожу и больше тебе писать не буду. У меня много других забот, помимо тебя, Зои. Ты всегда была навязчивой, как хорошо, что я теперь не обязана быть всегда рядом!»       Рука девушки дрогнула, когда она дочитала до конца написанное на тетрадном листе, что остался в руке ее матери. Матери больше не было. Точнее, тело ее лежало на кровати, облокотившись на высокую подушку — еще не успело остыть, но сама она... ушла. Как и обещала.        — Так вот, на кого она кричала по ночам, — обратилась девушка к отцу.        — Анабел помешалась, — покачав головой, сказал он. — Один раз я вошел в комнату, был уже вечер, а она стоит, ноги согнуты, руки в довольно странном жесте — пальцы, как когти. И она вдруг прыгнула вперед, будто на кого-то и ударилась всем телом о тумбочку. Столько грохота было, она рассыпала все. Градусник разбила. Нос свой тоже.       Девушка испуганно сглотнула, ее глаза заблестели, но на слезы не было и намека:        — Она вчера последний раз кричала на кого-то. Я зашла — лежит и кричит: «Вон из моей комнаты! Вон! Не молчи!», я очень перепугалась — дальше слушать не стала.        — У нее такое часто бывало, особенно в последние несколько месяцев, — вздохнул отец. - Хоть умерла в тишине, без криков. Бог сжалился.        — Да, — согласилась девушка.        Вдруг взгляд отца упал куда-то вниз:        — А в тумбочках что?        — Нет, нет, не открывай! — девушка попыталась придержать мужские руки, но не успела. Тумбу он открыл резко, без лишних церемоний, но девушка была уверена, что так получилось случайно, от напряжения. Вместе с ящиком на под вывалилась гора бумажек — тумба была набита письмами до отказа.        — Когда успела... - протянул мужчина, взяв в руки первое попавшее письмо с пола.       «14 июля 1936.       Зои, как я рада снова видеть тебя рядом. В больнице мне, видимо, что-то кололи, и я потеряла рассудок на время, поэтому не видела тебя. Я скучала...»