***
Эрик предал меня. Я поручилась за него перед владыкой, а он отдал нас демонам. Будь ты проклят, Эрик, за то, что мне пришлось пережить перед наставником! В тот миг от стыда и потрясения мне хотелось одного — провалиться сквозь землю или рассыпаться в пыль, и вдруг на мое плечо легла знакомая рука. — Твой друг предал тебя, дитя, — сказал владыка без тени осуждения. Он даже не удивился, словно догадывался о том, что так случится. Нет, он не догадывался. Он знал. Мы долго говорили в пути, и наконец он неохотно открыл мне, что Эрик послал нас на гибель, обуреваемый дурными страстями. — Простите, учитель, вы предполагаете, что он поступил так от гнева и ревности? Лорд Арантир отвел взгляд, долго подбирал слова, а затем медленно произнес: — Боюсь, что твой друг одержим, Орнелла. Он под влиянием сильного демона, вернее всего, суккуба. Трудно сказать, что послужило тому причиной — возможно, даже физическое соприкосновение, одно несомненно: своей душе он уже давно не хозяин. Во мне вспыхнула надежда: — Так он не понимал, что совершает? Значит, ему можно было попытаться помочь? — я надеялась, что мой наставник не усмотрит упрека в этих словах. — Нет, Орнелла, — голос владыки был прохладен и спокоен, как обычно, тем не менее я осознала: только что прозвучал приговор — и Эрику, и моим чаяниям. — Увы, ему уже нельзя помочь, и душа его рано или поздно погибнет. — Но почему?! — я не понимала. — Дело в том, дитя мое, — проговорил лорд Арантир, — что демон не может так просто взять и завладеть живой душой, на то нужна собственная воля ее обладателя. Можно сказать, что грешник и демон всегда действуют в согласии и сосуществуют в великой дружбе. — Как такое возможно? — в смятении спросила я. — Неужели кто-то в здравом уме решится отдать свою душу демону? — Кажется нелепицей, верно? Однако иных путей у демонов нет. Они лишены разума и чувств живой души, но обладают хитростью и способны в определенных пределах подражать тем, с кем взаимодействуют. В каком-то смысле можно назвать сие обучением, мало, впрочем, имеющим общего с истинным ученичеством. Таким путем и появляются наиболее мощные и опасные адские твари — они накапливают в себе силу пороков своих хозяев, превращаемых ими в послушных рабов, и способны отражать те черты живых, кои наиболее полезны для достижения их грязных целей: для подчинения, порабощения и поглощения. Беда жертвы в том, что она почти не сопротивляется, ибо адские выродки коварны и выбирают сосуды себе под стать: демоны изуверства захватывают тех, кто наклонен к жестокости, превращая их в настоящих чудовищ; демоны алчности — тех, кто жаден и стремится к стяжательству; инкубы же и суккубы — тех, кто имеет особую склонность к телесным утехам. Противодействовать последнему вдвойне тяжко, ведь природа живого принимает приносимое демоническим наущением за свои собственные проявления и не стремится своевременно возвести против оных должную защиту. Суккуб распалил в твоем друге, жаждавшем сладострастия, нездоровый огонь и лишил его рассудка. Теперь лорд Эрик может лишь предаваться преступной похоти — только в этом он видит соль жизни. Замкнутый на ощущениях плоти и яростных грезах, более не способен сей юнец ни на любовь, ни на сострадание, ни на благородство. Я потрясенно вымолвила: — Так что же получается, господин мой, страсть преступна? Всякая страсть? — Нет, дитя мое, — ровно ответил он. — Раз уж ты задала этот вопрос… Познай, Орнелла, что любовь любви рознь, и страсть любящего не тождественна страсти одержимого. Существует три вида любви и три вида страсти, дочь моя. Первый и самый благородный — страсть между истинно любящими. Порождается она тем, что их души в высоком порыве стремятся к соединению, желают постичь друг друга и слиться в единое существо. Увы, в плотном мире сие невозможно, ибо они привязаны к телам своим. Лишь в духе осуществимо такое взаимопроникновение, оно неизмеримо слаще и сильнее, чем удовлетворение телесного вожделения, и это есть единственный и самый прекрасный вид любви, доступный таким, как мы… Многие живые, имея возвышенный склад натуры и обладая тонкостью восприятия, ведают, что их влечение друг к другу, пусть бескорыстное, все же в некотором роде заблуждение. Однако, даже зная о том, что поступают неверно, в неистовстве сердечного стремления своего пытаются они преодолеть непреодолимое, перешагнуть плотный барьер, мешающий им истинно насладиться друг другом и принести друг другу подлинное утешение и счастье. Невозможно судить их за это, следует лишь посочувствовать их страданию, ведь при жизни, пытаясь соединяться телесно и через то постигать единение душ, они обречены разочаровываться и каждый раз после объятий пребывать в печали… Будучи лишенными плотских позывов, в нежизни любящие освобождаются от оков вожделения и способны найти долгожданное единство, даже оставаясь привязанными к телам, если обладают должной силой и подлинным к тому стремлением. Тогда им уже не помеха ни расстояние, ни внешний облик, ни возраст, ни иные различия — их чувства и связь совершенны, чисты, но при этом невероятно крепки и способны приводить к духовному экстазу... Впрочем, за все приходится платить, дитя мое, и плата любящих — великое горе при разлуке, если одного из них призовет к себе Асха. Душевная боль другого столь страшна, что вынести ее почти невозможно даже тем, кто хорошо владеет собой. Потому и таким, как мы, Орнелла, лучше избегать лишних привязанностей, дабы впоследствии не страдать и не отвлекать себя от истинного пути. Странно, что многие считают владыку молчуном, заносчивым и мрачным. Начнет говорить — заслушаешься, только и жаждешь запомнить как можно больше… — Впрочем, большинству неведомы столь высокая любовь и вызванное ею стремление к тому, чтобы стать единым целым. Чаще всего живые, отыскивая для себя спутника, привлекательного лицом и приятного нравом, следуют природному влечению. Само по себе оно не греховно и не порочно, ибо имеет священную цель, заложенную самой Асхой, — продление жизни. Без него не было бы ни исполненного страданий материнского подвига, ни верного супружества, ни того земного счастья, что ищут все живые... В таком влечении, если сочетается оно в тех, кто им связан, с почтением друг к другу и благоразумием, вполне возможно обрести покой. Более того, страсть в подобном союзе может угаснуть, но привязанность душ способна привести пару к высокой любви первого рода — бывает и такое... Греховным и злым природное тяготение становится лишь тогда, когда делается самоцелью, не связанной ни с любовью, ни с долгом, ни даже просто с приязнью. Чаще всего сей порок поражает тех, кто слаб и изнежен, слишком сцеплен с телесными ощущениями или, напротив, чересчур груб для того, чтобы испытывать радости более возвышенные. Подобные живые в лучшем случае попирают других, разбивают сердца, не понимая того, — грешники сии видят в ближних и дальних лишь игрушки, предметы, способные дать им то, что они считают наслаждением, а все прочие и вовсе неинтересны им; в худшем же они, подобно лорду Эрику, становятся жертвами суккубов, которые до крайности распаляют их и без того пылающее воображение и плотское вожделение, и постепенно теряют человеческий облик, все глубже и глубже погружаясь в похоть. Бывает, доходят они и до того, что уже не отличают хрупких и юных от зрелых, мужей от дев, благочестивых от продажных, оскверняют невинность, захватывают других силой, более того — истязают их, а то и вовсе лишают жизни, слепые в своем бешенстве. Вот что может случиться, Орнелла, если выпустить душу свою из-под неусыпного контроля и не выработать в себе привычку наблюдать за ее движениями со всей возможной тщательностью, не пресекать своевременно низменные порывы и дурные влияния! Великую беду может принести беспечность и великую боль…***
Снова сесть прямо. Просто смотреть на воспоминания. Принять — и отпустить. Отпустить то, что Эрик предал меня… Вместо того в душе моей воцаряется тьма. «Если узришь свет, прими свет. Если увидишь тьму, окунись в нее…» Я подчиняюсь, я погружаюсь в нее, но мне не по себе. Темнота накрывает меня, она холодна, кошмарна и бездонна, отчего владыка чувствует себя в ней как дома? Я пытаюсь не сопротивляться, как он учил меня, но тьма заливает меня, топит, душит… Асха, какой ужас, как мне теперь вырваться?! Впору кричать в панике, но крик застревает где-то внутри, а бежать некуда, и я захлебываюсь темнотой и собственным страхом, и никто не придет, никто не поможет, не вытащит… «Научись смирению. Покорись. Успокойся. Прими то, что приходит к тебе…» Значит, сейчас я умру. Совсем, по-настоящему, бесповоротно умру, от ужаса и одиночества душа моя вот-вот разорвется… Но она не рвется, она, наполнившись тьмой до отказа, будто опускается куда-то вниз, замирает, леденеет и застывает неподвижно. Горе, прежде неузнанное, не осознанное мною, не изжитое, висит на мне, точно камень на шее, не дает распрямиться, не позволяет верить, служить и быть сильной… Как учитель. Почему же он не сказал мне, почему не предупредил, почему позволил пройти через это? Где мне найти спасение, Асха всемогущая, кому мне теперь доверять, я всем была готова за него пожертвовать, но если даже он — он! — не говорит мне правды… О тьма, раствори меня в своем чреве, укрой меня, я больше так не могу! Не могу, не могу, забери меня, пусть он ничего не узнает, пусть найдет себе другую ученицу, пусть я сейчас исчезну навсегда… В кромешной темноте я вдруг вижу свечение, сперва слабое. Оно усиливается и приближается. Я смотрю на него и не постигаю, что происходит. Видение мое еще слабо, и я не умею распознавать образы этого мира, но свет становится все ярче, и я вдруг понимаю, что это нечто живое, что передо мною некая сущность, и сияние, исходящее от этого непонятного мне существа, манит меня несказанно. Что-то есть в нем невероятно притягательное, и мне внезапно кажется, что это ангел спустился ко мне, нашел меня в моей боли и беззвучно призывает, и я преодолеваю себя, я устремляюсь всей душой и будто лечу, пронзая незримое пространство, навстречу этому безмолвному зову — и вдруг чувствую тепло, и понимаю: меня ждут, меня примут. Я ясно сознаю, что могу доверить этому пленительному существу все: и свою боль, и свои тревоги, и всю тяжесть, упавшую на меня, все сомнения, печали, глубинные, душевные, оттого почти неистребимые, и меня не отвергнут, не осудят и не накажут. Я не могу послать такой же безмолвный ответ, душа моя кричит, пытается, как умеет, достучаться, донести то, что чувствует, дать светлой сущности понять самое главное… «Я хочу к тебе!» Я не слышу слов, но от загадочного спасителя снова исходит безмолвный зов, на сей раз приглашающий. Понимая, что меня заберут в эти светлые объятия, я с отчаянной решимостью несусь вперед — и настигаю, ныряю куда-то в самую сердцевину света, и тепло окутывает меня со всех сторон, словно облако, и это подлинное волшебство. Я пытаюсь что-то объяснить на том сокровенном языке, которым так толком и не овладела… «Мне больно. Я больше не могу!» — «Я знаю. Ты чувствуешь меня?» — «Чувствую...» — «Вот и хорошо. Вот и славно. Отпусти себя. Ничего не бойся. Все в порядке. Я с тобой. Я здесь. Я здесь…» На самом деле я не слышу слов, но каким-то чудесным образом вдруг понимаю, что именно мне отвечают, — и наконец сбрасываю оковы. В нежизни я утратила эту способность, но душа моя, свернувшись в светлом коконе подобно младенцу в утробе матери, рыдает так, как я сама никогда не рыдала, а блаженное тепло согревает меня, обнимает, протекает сквозь меня, я купаюсь в нем, сливаюсь с ним, сама проникаю в него, снова и снова впитываю его в себя, и боль мою перекрывает невероятное трепетное наслаждение, странная смесь внутренней тишины и острейшей нежности. Отчаяние, тоска и стыд отступают и тают, остается лишь одно робкое, смиренное, искреннее желание — возблагодарить, превознести, отдать все на свете ради той сущности, что принимает меня, исцеляет и утешает. Я понимаю, что это и есть любовь, самая настоящая, что мне ничего не надобно больше, только благодарить, благодарить, благодарить бесконечно того, кто пришел мне на помощь. Наибольшую сладость приносит мне осознание и ощущение, что моя любовь, столь великая и высокая, взаимна, потому спаситель мой и здесь, рядом со мной в тяжелый час. Я вдруг вспоминаю те самые слова о великом стремлении душ к единству и понимаю их непреложную истинность — две души беспрепятственно соединяются, сливаются друг с другом, согревают друг друга, лелеют и утешают, наслаждаясь великим покоем и счастьем, и одна из них моя собственная… Все хорошее когда-нибудь кончается, и я чувствую, что моих сил не хватает, что мне становится труднее удерживаться рядом, и меня отпускают, меня благодарят, меня безмолвно напутствуют, выражая сожаление, и как же трудно, как же невыносимо возвращаться назад… И все обрывается. Я не знаю, что со мною было. Я пытаюсь осторожно пошевелиться — это странно, но тело слушается меня неплохо. Я все еще живу испытанным потрясением, моя душа еще вздрагивает от невыносимой нежности, и эта невероятная радость, это великое счастье сильнее потери, сильнее всего, что я испытала… Сильнее того, что Эрик предал меня. Я думаю об этом — и не чувствую боли. Там, где раньше зияла глубокая рана, теперь словно заплатка из пустоты. Тьма исцелила меня. Тьма — и та душа, что решилась прийти на подмогу… Быстрые шаги. Негромкий голос: — Орнелла! Я с трудом различаю во мраке силуэт. — Что с тобою? Где ты? Вспыхивает переносной светильник. Передо мной стоит наставник — вернее, надо мной. Сколько же я пролежала тут, на земляном полу, в темноте? — О Асха. Дитя мое… Учитель с неожиданной легкостью поднимает меня, осторожно усаживает на лежанку и смотрит мне прямо в глаза, очень странно и внимательно. — Прости, Орнелла, что я вторгся сюда, но ты не отвечала, и я решился заглянуть. Не напрасно, как видно. — Спасибо, владыка Арантир, — еле слышно произношу я, сидя с ним рядом. Он поддерживает меня за плечи, почти обнимает, но отчего-то я совсем не испытываю неловкости. – Вот что, дитя, — наконец говорит он, — не следует тебе сегодня более упражняться. Отдых для тебя сейчас важнее. Откуда он узнал, что я упражнялась? Он помогает мне улечься и собирается оставить меня — уже до утра, но у самого выхода оборачивается и спрашивает: — Все в порядке, Орнелла? — Да, мой господин, — привычно отвечаю я и неотрывно смотрю на него. — Теперь все в порядке. — Вот и хорошо. Вот и славно, — удовлетворенно кивает он. И будто растворяется в ночи.