Фениксы
10 сентября 2014 г. в 21:49
Я сидел в окопе, одной рукой прижимая каску к голове, видимо, размер был не мой. Жилет на мне расстегнулся, грозясь упасть, но, честно говоря, было не до этого. Нашему отряду предстояло отвлечь врага, сделать маневр. Впрочем, отрядом такое скопление людей не назовешь. Приблизительно полсотни человек по команде побегут в атаку, не оборачиваясь и не задумываясь, желая победить или умереть.
Все знали и понимали, что можно было остаться на месте. Парень, хотя, назвать его так не могу. Мужчина, который вел нас вперед, понял бы и простил наши страхи. По его лицу было видно, что он не похож на остальных важных солдатиков, получивших повышение и задравших нос слишком высоко. Раньше я был под началом человека, которого убили всего несколько дней назад, вот он был непосредственным конкурентом на звание нашего нынешнего командующего. Впрочем, его понимающим назвать было слишком тяжело.
Разумеется, когда тот человек пал от невежественной пули, старшим срочно сделали мужчину, с которым совсем скоро многим предстояло встретить смерть. Люди, которые рыли со мной траншеи, плохо отзывались о нем, считали, что не без его помощи снаряд нашел свою жертву. Что ж, я не собирался их судить, это не моя привилегия. Однако, я никогда не принимал участия в их рассуждениях, никогда не хотел осквернить человека, который ежедневно поражал меня.
Тогда он стоял, пригнувшись, прямо передо мной. Холодным и трезвомыслящим взглядом он осматривал позиции врага, рассчитывая, в какой момент наступить, чтобы понести наименьшие потери. Его руки немного нервно теребили чью-то накидку, которая вряд ли кому-то могла понадобиться.
— Найл, — кто-то бежал с противоположного конца "хода", — сэр, — смущенно поправился солдат, вспомнив, с кем говорит, — лучше выступать сейчас, другого момента может не представиться.
Молодой человек, понимая, что напортачил в обращении с командиром, старательно избегал взгляда мужчины. Я же не сводил взгляда с Найла, озадаченно оглядывающего силы, отданные в его распоряжение. Он явно просчитывал что-то, о чем никому знать было не положено, что могло бередить только мысли настоящего бойца.
Казалось, мужчина начинал понимать, насколько плоха ситуация. Ведь "момента" не было в принципе, все зависело от случайности, но счастливой (по возможности). Все участвовавшие в этом мероприятии были обречены, но никто не собирался отступать. Вовсе не из-за того, что Найл мог бы принять серьезные меры, но из-за нежелания показать себя трусами.
Когда мы получили повестки, то уже тогда почувствовали обреченность, не важно, кого она настигла раньше или позже. Видимо, для кого-то наступила пора ощутить нечто, которое приносит с собой смерть.
Но как бы мои мысли не были мрачны, если так показалось вам, я не отрывал взгляда от командира, изредка поглядывая на открытую местность, где, казалось, качал головой этакий ангел смерти.
Буду честен, стыдиться мне нечего. Возможно, лучше бы было посматривать на поле, оглядывать местность в поисках укрытия, в крайнем случае, я всегда мог бояться. Однако, я смотрел на человека, под чьей ответственностью находились все мы. Мысли о матери, в отчаянии заламывавшей руки перед моим отъездом, вторглись в голову, заставляя на некоторое время отвернуться от мужчины. Я вспоминал, как она просила меня вернуться к ней живым, а не в виде очередном свидетельстве о смерти. Я, казалось, чувствовал, как она ждет меня и молится, чтобы ее сын просто вернулся. Не важно, с обеими руками и ногами или контуженный, но настоящий. Я будто пропускал через себя чувства женщины, которая находилась невероятно далеко от меня физически, но совсем рядом теоретически. Банально, но я нес ее с собой под сердцем, не отпуская ни на минуту и не давая себе возможности забыть о ней.
Забавно, но ни одна слезинка не появилась на моих глазах и не испортила такой трогательный момент. Наверное, все испытывали такое чувство, когда бы и хотелось ощутить слезу, скатывающуюся по щеке, но она не хотела мешать мыслить. Ведь, когда человек плачет, его мысли слишком сумбурны и эмоционально, он не может мыслить трезво, а на поле боя последнее качество необходимо.
— Пора.
Я не понимал, кому сказал это Найл, но, наверное, не мне. Создавалось ощущение, что он настраивал себя, и было видно, как нелегко ему делать это.
— Фениксы, полетели!
Этот крик уже принадлежал не нашему командиру, а его главному помощнику, который, видимо, понял, что Найл уж слишком затянул.
Что ж, почему мы фениксы? Феникс — птица, способная сжигать себя и затем возрождаться. Наш "отряд" буквально шел на самосожжение под огнем врага и его хитростям. Мы были отвлекающим маневром — не больше, не меньше. И многие ребята не хотели идти туда просто так, забыв о надежде и хоть какой-то толике радости в том, что они попали на "войнушку". Они придумали кодовое название нашей группировки, которое, как вы поняли, явно обозначало проблеск в таком положении. Кто-то хотел возродиться, воскреснуть посреди предстоящего побоища, не желая принимать безвыходность во внимание.
И, знаете, мы бежали, летели за Найлом Хораном, ставшего не только командиром, но и старшим братом для каждого, кто верил в него и ему. Таких людей было немного, но они все же существовали.
Мы бежали вперед, попутно стреляя, что, сознаюсь, для меня совсем не просто. Тяжело попасть в цель, стоя в окопе, а что уж говорить о быстром беге, даже схватке за выживание?
Позади меня усердно стреляли солдаты, впереди тоже были люди, но те, скорее, пытались увернуться. Все время я следовал за Найлом, а он, в какой-то момент, свернул вправо. На земле лежал молодой парень, он явно был младше меня, и наш командир отчаянно закрывал его рану рукой, твердя, чтобы брат не умирал.
Тем временем наш маневр удался, большинство сил неприятеля откликнулось на нашу стрельбу, заманивая глубже на свою территорию. Я стоял за Найлом и его помощником, точнее, как оказалось, — братом. Мужчина что-то бормотал, начиная бить паренька по щекам, чтобы тот не отключался. Он просил брата жить ради него, но каким образом я попал на это зрелище?..
— Что стоишь как истукан? Помоги наложить жгут.
Растерянный родственник стал больше похож на командира, пристальным взглядом глаз заставляя меня повиноваться. Возможно, мужчина пытался рассуждать ясно, но у него явно не получалось. Парень умирал, пуля, наверное, задела что-то важное. Его глаза непроизвольно закрывались, рука уже слабо придерживала точку, куда попал патрон.
Я не умел накладывать жгуты, и Найл, конечно, сразу понял это. Наверное, что-то в моем испуганном виде выдавало, других объяснений я не найду.
— Живи, слышишь? Живи.
Мужчина ожесточенно накладывал нечто, носившее гордое название жгута, хлопая парня по щекам. Бесполезно, он, как и я, оказывать первую помощь не умел, а в том случае нужен был врач.
— Эй, мы же фениксы, — хрипло и слишком тихо выговорил парень, останавливаясь на середине предложения.
А затем я увидел настоящую боль в глазах человека, который несомненно повысился еще больше в моем личном рейтинге. Война с врагом шла где-то впереди, не затрагивая нас, но мы были участниками сражения, которое проиграли, не успев достаточно разыграться.
Я только понимал, в его жизни все изменится, и не прогадал. Он выжил, дошел до конца, но никогда больше не был тем прежним Найлом. В последствии он смотрел на всех пареньков, чей возраст был примерно равен возрасту его умершего брата, с невысказанным упреком. Только так я могу описать это. Наш командир не понимал, как спас столько жизней, но не смог уберечь ту единственную, что была ему дороже всех. Никто не смел назвать его эгоистом или конченным дураком, даже не думайте. Все понимали его утрату, ведь почти весь отряд потерял кого-то во время войны. Лишь я был счастливчиком, чья мать была жива, а дом не разрушен.
Что ж, по крайней мере, я так думал.
Когда все закончилось, и я стал еще большим везунчиком, выжив на войне, новости резко обрушились на меня. Моей матери больше не было в живых, наш дом был уничтожен каким-то орудием массового поражения, а маленький сад был погребен под его останками. На мать поставили клеймо пропавшей без вести, но все соседи утверждали, что выжить она не могла.
И тогда я понял, что потерялся, запутался в этой жизни.
Зачем я так спешил домой и старался не умереть, если все было ложью? Почему я всегда чувствовал присутствие матери под боком, если она умерла через несколько месяцев после моего отъезда? Проще было умереть вместо брата командира, чем затем приехать с надеждой домой и наблюдать, как рушится все изящно построенные иллюзии.
А ведь я боялся не вернуться, не поцеловать мать в щеку и не сказать ей, что люблю больше всех на свете.
И сейчас, когда я пишу этот рассказ о своей жизни, как говорят делать всем, чтобы избавиться от боли, я чувствую только страх и большее мучение. Я описал свои мечты и их крах, чужую боль и собственное страдание, впрочем, писать о себе у меня никогда не получалось.
Наверное, я не достоин быть живым, ведь в чем был смысл моего рвения в дом, которого больше нет?
Я не вояка, да и воевать, на самом деле, не привык, но знаю, бояться на войне — не позорно. А позор ли бояться во время мирного времени? Ведь мне очень страшно.
Никто уже не поможет, нет рядом ни командира, стоящего передо мной в траншее, ни врага, пуля которого убивала многих.
Это правильно, наверное. Иначе я не вижу смысла в происходящем.
Если скажу, что мне не больно, а война закаляет — совру, а это не хорошо.