Надо улыбаться

Мы решили проблемы, Серебристые слезы втекают в вены, Никуда не сбежать... Но ведь все хорошо, надо просто молчать.

Гроза в Москву пришла неожиданно. Просто что-то заслонило небо. Иван поднял голову от документов. Он уже скоро уедет в Сибирь, к Михаилу, отдыхать. Но надобно было разобраться с делами, которое у него накопились, а в частности с нужными бумагами и отчётами. Президент попросил его об этом, и он не подведёт его теперь. Кабинет, что находился на втором этаже, был оборудован по спартански, чтобы ничего не отвлекало от дел. Обычный шкаф с книгами и картотекой, сейф и стол со стулом. Стол - ещё со сталинских времён, старый, массивный, покрытый пластиком - стеклом, которое казалось бы, должно защищать его от механических повреждений. Стекло - старое, в царапинах и заломах, местами мутное с трещинами. Под ним пара фотографий и нужные только Ивану листки с информацией. Впрочем, у стены стоял диванчик для отдыха, красный, небольшой диванчик с лопнувшей обивкой, из которой виднелись полуистлевшие куски паралона. Президент неоднократно предлагал ему поменять всю мебель здесь и сделать нормальный рабочий кабинет, но Иван, с такой же настойчивостью как у него, отказывался. Единственным "периодом цивилизации" здесь был ноутбук. Сейчас он был отключён. Москва плавно вступала в период вечера. Жара немного схлынула и теперь вот на них идёт туча, предвещая грозу. Тень от нее легла на все в этом кабинете. Иван встал и хотел было включить свет, даже занёс руку, когда донеся глухой удар грома и сверкнула молния. Решив, что нужно пожалеть проводку, свет он включать не стал. А туча все приближалась и гром гремел все сильнее, молнии становились все больше, они перечёркивали яркими вспышками небо пополам. В открытое настежь окно веял ветер, принося потоки прохладного воздуха, вперемешку со стоящим ранее маревом. Занавески развевались на поднявшемся вмиг ветре. Решив, что он, в принципе, все закончил, Иван подошёл к столу, сложил досье и бумаги в полагавшиеся им папки и спрятал глубоко в сейф. Он вернулся к окну, отодвинул занавески и начал глядеть на то, как туча поглощает постепенно все небо, словно оголодавший до последней стадии дикий и необузданный зверь. Из нависшей тучи ударил зигзаг белого огня. Потом послышался громкий раскат грома. По стеклу мазанули длинным следом первые, тяжёлые капли. И вот с неба хлынул полноценный дождь, быстро переросший в мощный и сильный ливень. В комнате стало совсем сумрачно. Окно закрывать не хотелось - в комнате было душно. И Иван, найдя какую-то тряпку, бросил её у раскрытого окна. Сам он улёгся на диване с книгой, бережно стряхнув рукой с обложки пыль. Книга казалась такой старой, что производила впечатление, будто рассыпется прямо в руках. Он начал читать под монотонный стук дождевых капель по крыше и грозовые раскаты. Но веки предательски смыкались от усталости, внутренней и внешней, глаза видели все в словно в дымке... Он незаметно сам для себя уснул, прижимая её к своей груди. Сон пришёл к нему. Иван шёл по тёмному, клубящемуся туманом пространству. Он не видел, не разбирал дороги. Что-то вело его вдаль, звало. Голос, очень звонкий, грустный, далеко разносился и разносил свою песнь. Это была колыбельная. У Ивана защемило в груди... Этот голос он не забыл сквозь пелену веков. Эту песню пела ему Киевская Русь, его мать. Баю-баю, вею-вею Над головкою твоею. Баю-баю, налетаю, Колыбель твою качаю, Баю-бай, баю-бай. Поскорее засыпай... Он застыл, увидя фигуру склонившейся перед чем-то прекрасной женщины, с русой, толстой косой, заплетённой голубой лентой. Она сидела на коленях спиной к нему. Лица он не видел. Песня продолжала литься с её уст. У меня на чистом поле Алы цветики не спят. У меня на синем небе Звезды ясные блестят. Ждут, когда к ним прилечу я, "Спите тихо",- им скажу. Улетать-то не хочу я, В эти оченьки гляжу... А вокруг - полянка с цветами и изумрудной травой. Вдалеке - тёмный, дремучий лес... Баю-баю, вею-вею Над головкою твоею. Баю-баю, налетаю, Колыбель твою качаю. Баю-баю, баю-бай. Поскорее засыпай... Иван подошёл к ней и взглянул на фигуру, лежащую перед ней. Холод пробрал его до костей, ужас затмил разум и все мысли. Это была Ольга. Её глаза были плотно закрыты и не было сомнений, что она была мертва. Мертва... Киевская Русь обернулась к нему, замершему от шока. Да, это была она - чудная женщина с большими и ласковыми голубыми глазами. Сейчас в них не было ничего. Пустота. Глаза были без зрачков. Лицо белое-белое как выпавший на землю снег. Она вытянула как сомнамбула руку вперёд, касаясь его, хватая за одежду. - Иван, - шепнула она, - Иван... Идём со мной. Не идти или отпираться не было никакого смысла. Её рука намертво вцепилась ему в одежду. Бросив прощальный взгляд на лежащее тело Ольги, Иван пошёл следом за ведущей его куда-то Киевской Русью. Они шли по тропинке к густому лесу. Она, держа его за одежду, вела за собой, не оглядываясь. Только когда они достигли нужного ей места, она опустила его. Иван оглянулся. Они стояли прямо перед лесной чащобой. Русь, напевая уже другую колыбельную, приблизилась к какой-то большой фигуре, завёрнутой не то в одеяло, не то в белую плотную ткань, вышитую красными узорами. Узоры Ивану были знакомы ещё со времён Древней Руси - они оберегали носящего ту или иную вещь от дурного глаза и злой волшбы. Лёгкий ветер присмирел, Вечер бледный догорел, С неба звёздные огни, Говорят тебе: "Усни!" Пропела она, любовно рукой касаясь завёрнутой фигуры. Она села перед ней на колени. Ивану неожиданно стало жутко. И страшно. Не страшись перед судьбой, Я, как няня, здесь с тобой, Я, как няня, здесь пою: "Баю-баюшки-баю". Голос её окреп; он, казалось, затмил в этом мире все... Тот, кто знает скорби гнёт, Тёмной ночью отдохнёт. Все, что дышит на земле, Сладко спит в полночной мгле, Дремлют птички и цветы; Отдохни, усни и ты, Я всю ночь здесь пропою: "Баю-баюшки-баю". Мороз прошёл по его коже, волосы стали дыбом. Он обхватил себя руками. Киевская Русь все ещё гладила фигуру. Она перестала петь и обернулась к нему. Иван замер. Она странно улыбнулась, и её лицо неожиданно начало меняться прямо на глазах: вместо лица стал белый череп, на него уставились пустые глазницы и нос пропал, оставив провал. Рука, нежная, женская ручка стала скелетообразной. Кожа истлевала прямо на глазах, превращаясь в седой прах. Волосы упали как моток пряжи с веретена. Иван отступил на шаг, но потом не смог двинуться с места. Костлявая рука Смерти, а в то, что это была сама Смерть, у Ивана сомнений не было, сдёрнула с фигуры ткань. Иван уставился на свое мёртвое-мёртвое лицо. Лицо было восковым, на щеке были видны две небольших царапины, но они уже не кровоточили. На губах запеклась кровь. Глаза, широко открытые, спокойно смотрели в тёмное небо, что сейчас было над ними. Стрелы ресниц слиплись. Лицо было величаво-покойно и как-то важно, это мёртвое и прекрасное новой таинственной красотой. Волосы, совсем седые и блестевшие во тьме, чуть шевелил ветер. Смерть поцеловала его в лоб. А потом, прямо на лицо мёртвого, повернула свою костлявую голову и пустыми глазницами уставилась на Ивана. Она гладила его по волосам, перебирая пряди. И запела голосом Киевской Руси: Тот, кто знает скорби гнёт, Тёмной ночью отдохнёт. Все, что дышит на земле, Сладко спит в полночной мгле... Тут с неба послышался глухой удар, он вскрикнул от неожиданности и куда-то словно полетел во тьме... *** Иван! Иван! - крикнул ему кто-то, немилосердно тряся его за плечи, - Иван! Темнота разошлась. Кто-то зажёг свет. На него смотрели знакомые, ярко-красные глаза. Гилберт... - Гил? Ты... - Иван потряс головой, силясь скинуть с себя последнее наваждение от сна - кошмара. Он, оказывается, сидел на полу, на коленях. Гилберт тоже сидел на коленях перед ним. - Ты так кричал, что я испугался... Ты никогда так не кричал, сколько помню. - Кошмар приснился. Ничего серьёзного. - Иван шумно выдохнул. Сон ушёл окончательно. - И что же было такого, в этом кошмаре? - Меня звала за собой Киевская Русь, моя мать. Гилберт содрогнулся. Иван заметил это, вставая с коленей и помогая ему встать. - Ты веришь, Гил? Веришь в предчувствие смерти? - заинтересовался вдруг Иван. - Я уже умирал, Ваня. Я знаю, что это такое, - очень тихо произнёс Гилберт, становясь серьёзным прямо на глазах. - Верю... Но ты... Ты не можешь уйти сейчас, нет, я никогда в это не поверю! Не можешь ты вот так бросить страну в такой ситуации! - Я умирать не собираюсь, Гил, - хлопнул его по плечу Иван. - По крайней мере не сейчас. Дышать стало легче. Но из взгляда Гила ещё не выветрилось последнее подозрение. Иван улыбнулся ему, и Гилберт улыбнулся ему в ответ. - Пошли на кухню, - пригласил его Иван, - сейчас мы крепкого чая выпьем, очухаемся... Вот, проклятая жара до чего доводит! Они оба покинули кабинет...