The Golden Age

1178 Он не заметил, как к нему в комнату постучались. — Заходи, Малик, — Альтаир сразу понял, что это был именно он. Только Малик мог прийти к нему сейчас, в три часа ночи, когда ему нужно было хорошенько выспаться перед важным днем — днем отчетных тренировок, после которых последует решение, повысить ли его в ранге или оставить на второй год. — Я знал, что ты тоже не спишь. — Что тебе подсказало? — Орлиное чутье. — У тебя его нет. — Да брось, я же шучу, — небрежно ответил Малик, болтая ногами и ударяясь пятками о деревянное покрытие. — Чем занимаешься? — Я размышлял. После смерти Ахмеда Повелитель сказал мне не разбалтывать Аббасу о произошедшем. Летели дни, месяцы, он все верил в то, что его отец вернется. Но прошел год, и его вера поугасла. И знаешь… Сегодня утром я не сдержался. Рассказал. Все до последнего, ничего не тая. Я ожидал от Аббаса всего что угодно — слез, ярости, непонимания… Но я не ожидал от него молчания. Он ничего не сказал в ответ. Стыдно признаться, но я боюсь. Аббас повел себя очень странно. Он как-то подозрительно относится ко мне. Мы завтракали в полной тишине, на сегодняшних учениях он не подходил ко мне, не спрашивал совета. Я боюсь, что завтра, или послезавтра, или в любой другой день он поступит так же, как и его отец — молча придет ко мне и убьет себя кинжалом… Или убьет меня. Он может, я знаю его. И я боюсь этого. Нет, не того, что могу лишиться жизни из-за него, просто… — он вздохнул, — просто он чуял подвох с самого начала. Он верил, что его отец сбежал, в ссылке, я наврал ему, чтобы окончательно не загубить их род. Но эта вера рассеялась. Этого также боится Аль-Муалим. Он говорит, может вспыхнуть вражда — брат станет врагом брату, и все в клане начнут убивать друг друга… Малик понимающе кивнул. Он не стал ничего говорить, Альтаиру было достаточно лишь понимания со стороны друга. — Как ты думаешь, я поступил правильно, рассказав ему? Мы же с ним все-таки братья, пускай и не связаны кровным родством, мы не должны ничего таить. Всем, что на душе, мы делимся друг с другом. Во всяком случае, раньше делились… Завтра ты будешь посвящаться в ассасины, а я не смогу на тебя посмотреть — у нас и Аббаса начнутся учения. Что-то шепчет мне, что во время тренировочного боя он опять засомневается. И тогда я уж не знаю, что сказать ему… — Тебе жаль его, — сделал умозаключение Аль-Саиф и получил в ответ молчание. Знак согласия. Альтаир соглашался с ним. Он осознавал правоту Малика. Да, он испытывал некое подобие жалости к Софиану. И завтра он сделает все возможное, чтобы уберечь друга от ошибки. Даже после всего, что Аббас сделал. — Ты боишься того, что придется выкручиваться. Ты боишься не Аббаса, но самого себя. Ты думаешь, что правда не принесет тебе и ему утешения. Но тяжелый груз с его сердца упал! Теперь ему не нужно мучиться в неведении, что делает его отец и когда он вернется из ссылки. У него есть правда, горькая, но правда, и раны когда-нибудь залечатся. — Ты не знаешь Аббаса, — резко бросил Альтаир и, встав, прошелся вдоль по комнате. Он затушил огонек факела, чтобы никто не увидел, что они не спят. — Помню, ты рассказывал, как он закидал одного мальчика камнями до смерти, потому что тот проболтался о его провале на первом Прыжке Веры. — То был не он, — я подставил его. Я рассказал. А вину свалил на невинного мальчика. Потому что… — он выдохнул перед признанием. — Потому что я не хочу быть наказанным, не хочу, чтобы Аль-Муалим изменил свое мнение обо мне. Повелитель ведь считает, что я всегда оправдываю ожидания… В недоуменном взгляде Малика он увидел себя насквозь. Нет, так не пойдет. Если он и дальше станет докладывать обо всем своему вечному защитнику Аль-Муалиму, станет прятаться за его спиной как за надежным фасадом и превозносить свою фигуру в своих же глазах, ему не снискать уважения и страха со стороны ассасинов Братства. — Я думаю, тебе все-таки стоит поговорить завтра с Аббасом. Через силу, но стоит. Надави на него, хоть нашим с тобой разговором дави. Заставь его прислушаться к правде. — Я… постараюсь, — с ноткой сомнения в голосе ответил тот, безнадежно осознавая, что Малик абсолютно прав, как и всегда. Впервые за долгие годы Альтаир опасался чего-то и не был уверен в себе. Для ассасина это мнилось странным. Понятна неуверенность во время первого Прыжка Веры, бессонница перед первым убийством и паника перед ритуалом отрубания, но страх перед простым разговором с другим членом Ордена… Впрочем, откровенность никогда не давалась Альтаиру легко. *** — Я хочу сражаться на стальных, — заявил Аббас на следующее утро своему инструктору Лабибу. — Замечательно, — похвалил его Лабиб и остановил уже собравшегося было взойти на тренировочную площадку мальчишку. — Только не забывай: сталь не должна поразить твоего оппонента. На учениях вы враги, но стоит вам сойти с площадки — братья. Ассасины не причиняют боль друг другу. Хорошо, — он выдохнул, и Аббас стал разминать пальцы, готовясь вступить в первый настоящий бой, — вы уже достаточно подросли, чтобы держать в руках стальной меч. Вы изучили азы обращения с оружием, и сегодняшняя тренировка будет показателем того, как далеко вы успели продвинуться. Показателем вашей хитрости и изворотливости… — Хитрости, — повторил Софиан, перебив инструктора. — Ты хорошо слышал его, Альтаир? Ты должен быть хитрым, изворотливым и коварным. Впервые за весь день Аббас заговорил с Альтаиром. В его голосе промелькнуло лукавство, подумал Ла-Ахад, получив в руки оружие и направившись на арену. Он немного волновался: Аль-Муалим будет наблюдать за их тренировкой со своего балкона, и он не должен допустить ни малейшей ошибки. Сегодня он должен сражаться как в последний раз, думать о своем друге как о враге и не пропустить ни удара. Аббас гневно сверкнул глазами, и искра его гнева будто парализовала его. Он не сможет направить на него лезвие меча, нет. Тот взгляд был наполнен ненавистью, но одновременно и смятением, и этот взгляд повергнул Альтаира в сомнения. — Чего встал? Поднимайся, — повелительным тоном потребовал Аббас, и ему пришлось переступить порог арены. Дружба закончилась, на ее место встало соперничество. И каждый сделает все, чтобы его противник как можно раньше ушел с поля боя. Софиан нанес удар первым, и Альтаир чуть не получил сотрясение, но все же сумел удержать равновесие и вновь встал в стойку, призывая не останавливаться на достигнутом. Они танцевали, их мечи скрещивались, они парировали атаки друг друга, и это могло продолжаться вечно, если бы один из присутствующих не догадался разбавить сухую битву. — Аббас, не нападай так яростно, — сделал замечание Лабиб, но его слабый голос растворился в пламенных выкриках сражавшихся ассасинов. — Ты же не убить своего брата пытаешься. Но Аббас не послушал. Он вновь занес меч и с неистовостью обрушил его на Ла-Ахада. Тот едва успел увернуться — атаки друга ввели его в ступор, фигуры, предметы расплывались перед глазами и виделись очень рассыпчатыми, и каждый раз приходилось собирать их по кусочкам. Точка фокуса постоянно сбивалась, Альтаир не мог сконцентрироваться на чем-то одном — его то постоянно отвлекали возгласы инструктора, то возникали новые тактические решения, которые нужно было воплотить в действия, то на него давил Аббас своим тягостным молчанием. Обыкновенно они задирали друг друга, дразнились во время боя, но теперь детским забавам пришел конец — это серьезная борьба, и Аббас определенно был нацелен на избавление от товарища. — Он мне не брат, — наконец, выпалил Софиан, оправляясь от атаки оппонента. Его глаза горели адовым пламенем, сталь раззадорила его, он почувствовал вкус сражения — и он не успокоится, пока его одежды не будут запачканы в свежей крови Альтаира, крови того, кого он когда-то нарек своим братом. — Помоги, учитель! Он хочет убить меня!.. — воскликнул Ла-Ахад. Пока что он справлялся с напором, навалившемся на него, но как далеко они оба зайдут в этот раз?.. — Не драматизируй, дитя, — ответил инструктор, — Поучись страсти к победе у брата. — Он мне не брат! — уже настойчивее и громче, чтобы услышали даже на самом верхнем этаже башни, повторил Аббас, и эта фраза стала ударом в пах, кинжалом в спину для Альтаира. Только сейчас он понял истинные намерения бывшего друга. Ассасин коршуном налетел на него, и в этот раз Альтаир поддался. Острое, как игла, лезвие полоснуло по его щеке и задело губу, и он едва успел отвернуться, чуть было не лишившись одного глаза. Мальчик выронил из рук меч и припал к краю арены, переводя дух. Он готов был сдаться, готов был признать свое поражение, авторитет сейчас не имел для него значения – что угодно, лишь бы больше не слышать упреки Аббаса и не тиранить себя укорами совести. Щека горела кровавым пламенем. Он дотронулся до нее шершавой кожей пальцев и не смог удержаться от болезненного стона. — Я сказал правду, чтобы помочь, — просипел он, прижимая колени к подбородку. Сейчас он ощущал себя самым слабым на свете, ничтожным, жалким трусом. Он впервые проиграл кому-то в битве. И не потому, что был недостаточно хитер, изворотлив или коварен — а потому, что пал жертвой зависимости от своего товарища. — Нет! — Аббас пнул его ногой, и он вновь застонал, падая на бок и ощущая, как боль холодящими соками разливается по его телу. — Ты наврал! Это была ложь! Другие ассасины тоже пришли на площадку, чтобы увидеть небывалое. Им никогда не доводилось наблюдать, как рушится стан дружбы. — Ты должен был защищаться, Альтаир, — вновь донесся в толпе голос Лабиба. Как не вовремя он подоспел со своими нотациями! — Я говорил правду! — попытался оправдаться Ла-Ахад и приподнялся на свободном локте, однако был слишком слаб, его опора пошатнулась, и он вновь встретился с холодной поверхностью земли. — Я говорил правду, — повторил он уже тише, кашляя от пыли. Казалось, что горло его дымилось, — чтобы уберечь тебя от страданий, через которые прошел сам. — Ты наврал, чтобы осрамить меня! Ты всегда и во всем хочешь быть первым! — Аббас снова пнул его, и ком слез подступил к его глазам. Лабиб прорвался сквозь толпу и обнаружил, что один из его учеников терзает и издевается над другим, и его охватило возмущение. Он схватил Софиана; тот начал сопротивляться, но быстро угомонился, и, оказавшись на безопасно далеком расстоянии от Альтаира, его уже не обуревала ярость. Он просто презирал его, презирал, как никогда ранее. — Аббас, прислушайся ко мне. Я хотел привнести в твою душу мир и покой, сказав правду… — Мир и покой?! — вновь взвился ассасин, вырываясь из хватки инструктора. — Как могу я находиться в мире и покое с мыслью о том, что мой отец перерезал себе горло? Наступила тишина. Все замолчали, ожидая, что произойдет в следующую секунду. На балкон вышел Аль-Муалим, чтобы понаблюдать за происходящим. — Аббас, не наставляй оружие на безоружного, — повелел Лабиб, подойдя ближе к краю арены, и покачал головой, увидев павшего Альтаира, который приложил руку к изувеченному лицу, и по пальцам его текла кровь. — Не уберу. Пока он не признается. — Признается в чем? Лабиб совершил очередную попытку отвести Аббаса, но тот резко вырвался, бросив ожесточенный, зверский взгляд в его адрес. — Только подойди ближе — и я выпотрошу вашего любимчика! — огрызнулся он, обращаясь ко всем — к инструктору, к ассасинам, к жителям деревни, пришедшим посмотреть на завлекающее зрелище. Им не было ведомо, какие беспорядки творились в Ордене. — Этот выродок еще не признался мне во лжи. — Какой лжи? — Он наврал мне, будто мой отец пришел к нему домой и, попросив прощения, закололся. Убил себя кинжалом. Будто его мучила совесть из-за смерти Умара. Но это ложь. Мой отец никогда бы не убил себя. Он покинул Братство. Он уехал, далеко-далеко. Этим он и пытался извиниться. Но он — он только и делает, что нагло врет! Аббас вырвался и, активировав на ходу механизм, вытащил скрытый клинок, метнулся к Альтаиру и подставил лезвие к его горлу. Из открывавшихся ранок выступала кровь. — Аббас, остановись! – грозно прокричал Аль-Муалим с балкона. Его голос эхом впечатался в стены крепости. — Альтаир, ты и вправду солгал? — уточнил Лабиб, одергивая руку Софиана. Ла-Ахад согнулся, дотрагиваясь до губы — она все еще адски болела, но багровая смола уже свернулась и перестала течь, образовав рассеченный шрам. — Да, — сглотнув, шепотом произнес он, и в голове его перекликнулись множества голосов, а в затылок будто ударила молния. — Я лгал. *** 1191 Альтаир прибыл в Иерусалим с едва воспылавшим на небе рассветом. Весь город еще был погружен в беспробудный сон, и только один человек не спал никогда, уткнув нос в бумаги и всегда готовый впустить к себе ассасина. Тернистые ветви винограда, обвивавшие столбы, заливало раннее солнце. Он неслышно вошел в бюро и увидел устало сидевшего за письменным столом Малика. Кулак его правой руки подпирал подбородок, а в ткань, продлявшую левую, забиралась, льнула симпатичная рыжая пятнистая кошка. Она мурлыкала, и Малик засыпал под ее убаюкивающие похрапывания. — Мира и покоя, брат, — шепнул Альтаир, пробуждая его своим вторжением. Даи вздрогнул и обернулся, сонно посмотрев на Ла-Ахада. — Ты слишком рано приехал, — заявил он, с неохотой выглядывая в окно и щурясь от пробивавшихся лучей солнца. А еще несколько минут назад, казалось, небо было густого синего цвета, и у дверей развешивали фонари. — Я постарался приехать как можно раньше, — пожал плечами тот и сел рядом с ним, осматривая карту, над которой Малик старательно работал. — Ты трудился всю ночь? — Даже отлить не отходил, — буркнул Аль-Саиф, потирая вспотевший лоб. Рядом с мастером-ассасином ему было находиться неуютно, что-то взбудоражилось и встряхнулось, пробуждаясь вместе с ним, когда Альтаир зашел. — Хм… — он глубоко задумался, глаза его помутнели — это говорило о том, что Альтаир беспокоится о чем-то. Интересно было, что же его взволновало. — Когда я в последний раз приезжал в Иерусалим, у тебя не было питомца. — Его зовут Огонек. Я не смог не взять его. Он мок под дождем и терся о стену возле входа в бюро. Тебе не понять. — Почему же? Я понимаю, — он увлеченно разглядывал маленькие разноцветные пятнышки на боках Огонька — рыжие, черные и орехово-бурые. Этот котенок и впрямь был очень красивым. Его зеленые, точно изумруды, глаза горели преданностью, одновременно с любознательностью и энергией. Он даже в чем-то напоминал ему Малика — только нельзя было сказать точно, чем именно. Просто к этому животному Альтаир привязался за несколько секунд, как привязался к Малику, встретив его у крепости. — Я пришел… — Я знаю, зачем ты пришел, — перебил его даи, тяжело вздыхая. В бюро он заявлялся с одной-единственной целью — получить информацию о своей жертве и отправиться ликвидировать ее. Никто не приходит в бюро просто так, чтобы поговорить. Это место — место, которое являлось его домом, — служило приютом для ассасинов различных рангов и мастей, они все приходили сюда, ели здесь и спали, но потом уходили, выполнив задание, и возвращались только через долгое время. Малик уже начал жалеть о том, что более не является ассасином — ему было одиноко в бюро и иногда страшно. Дверь скрипела, когда порывистый ветер раскачивал ее, и ветки нагибались и стучали по оконной раме. Ветер гулял по комнатам словно призрак и завывал свою всегдашнюю мелодию. Оду к покою и одиночеству. Но Альтаиру ведь не было дела до одиночества. У него была миссия, и только она волновала его. Он проведет здесь ночь, убьет Робера, вернется, чтобы доложить о выполненном задании и показать смоченное в крови убитого птичье перо, а затем вернется в Масиаф. И, возможно, уже никогда не вернется. — Так ты поможешь мне? — Разумеется, Альтаир, конечно же. Но сначала задам тебе вопрос: чего ты будешь добиваться, когда твоя задача будет выполнена? Поднимешь планку? Снова пойдешь убивать? — Зачем мне думать о будущем? Я еще не убил де Сабле, — невозмутимо ответил Альтаир, и его рука потянулась, чтобы погладить котенка. Тот, чье храпение затихло, принялся снова мурчать, нежась в не слишком ласковых прикосновениях ассасина. — Но потом-то тебе надо будет решать, как дальше повернется твоя жизнь. Как ты считаешь, ты достойный сын своего отца? Ты сделал все для этого? — Я сделал все, что было в моих силах, и иногда делал даже больше возможного. Когда меня посвятили в мастера-ассасины — я никогда не забуду тот день, — Аль-Муалим сказал, что Умар бы гордился мной. — Если сам Повелитель так сказал, значит, твоему отцу есть чем гордиться, — похвалил его Малик, однако, чувствуя фальшь в своих словах. — Возможно. Но смогу ли я жить, зная, что являюсь частью высшей миссии, стремление к которой недоступно мне? — Что ты имеешь в виду? — Я убивал. Много и часто. И всегда я добивался успеха. Но наверняка есть цель выше убийств, цель, которая не открылась мне и, возможно, никогда не откроется потому, что я всегда был только ассасином. Я не знал ничего, кроме войны, боли, причиненной другим, и сражения за идею, у которой видна только верхушка айсберга. — Сколько тебя помню, ты всегда мыслил нестандартно, — усмехнулся Аль-Саиф. Разговор согнал с него сон окончательно, — предлагал безумные идеи, но в конце всегда оказывался прав. Поэтому даже если ты попытаешься что-то изменить в Ордене и приложишь усилия, ты многого добьешься. Ты ведь уже изменил многое. «Так и есть», — подумал Альтаир и впервые за долгие годы улыбнулся своим мыслям. Конечно, он поступит так, как захочет. Он не нуждается больше ни в чьих указаниях — все дороги открыты перед ним, вопрос лишь в том, какую он выберет. Орел живет свободно и не связывает себя шквалом забот. Орел обзаводится родным гнездом и семьей, но его тяга к небу не проходит. Проблема лишь в том, что орел, стесненный тяжелыми семейными оковами, высоко не взлетит — цепи будут тянуть его к земле. Горя желанием встретиться лицом к лицу со злейшим врагом, Альтаир и не подозревал, что на его месте окажется совсем другой человек — женщина; женщина, с которой он проживет всю оставшуюся жизнь, и воспоминания о ней будут теплиться в его сердце до скончания дней. С Марией он обретет мир и покой. Она подарит жизнь двум его сыновьям — Дариму и Сефу, — и, казалось, никогда он еще не чувствовал спокойствие за собственную жизнь. Беспокоиться было не о чем. Он ощущал себя свободным, как парящий орел, но это был лишь миф, мираж в бескрайней пустыне, среди песков которой всю жизнь плутает заблудшая душа ассасина. Скоро от мира и покоя не останется и следа, и уж не будет той жизни, о которой Альтаир так мечтал — она испарится, исчезнет, оазис иссохнет, и придется вновь искать целебные мази для израненного сердца — снова, и снова, и снова… Ведь прекрасные, пускай и не всегда счастливые, мгновения кончились. Детство кончилось.