The Golden Age

Малик (англ. Malik, араб. مالك) — Король 1170 Когда на весь дом раздался раздирающий крик новорожденного младенца, Малик со злостью заткнул уши. Он уже ненавидел своего брата. Когда мать пришла под ночь домой и заявила, что у него будет друг, Малик отчаянно замотал головой и убежал. Он уткнулся носом в угол, чтобы никто не видел, как он плачет. Ему было дурно: когда подавали еду, он отворачивался, когда велели идти гулять, он прятался под кровать и засыпал на холодном полу, судорожно вздрагивая. Кадар все время орал, постоянно чего-то требовал, и у Малика болела голова. Когда он посмотрел на брата, то не испытал ничего, кроме отвращения: он был лысый, беззубый, все его тело было в складочках, он не мог держать голову ровно и неспокойно оглядывался. У него изо рта текла белая жидкость, а губы покрывались пленкой, и мать говорила, это значит, что он насытился. Малику же казалось, что он всегда голоден. Когда он хочет есть — он кричит, когда испачкался — кричит, даже когда Малик изучающе глядит на него, он кричит. Не может же человек всего бояться, думал Аль-Саиф. Спустя некоторое время Кадар уже умел смотреть в одну точку. Ему давали игрушку, и он пристально смотрел на нее, испуская пену, словно нашел жемчужину. Малику это казалось очень странным. Малыш потихоньку учился сидеть ровно, но был очень неуклюжим и не мог просидеть дольше минуты — падал назад или вбок, ударяясь головой и заливаясь ревом. Ему подкладывали подушки, чтобы он падал на них. Но подушки были слишком мягкими, Кадар проваливался в них, и Малику приходилось помогать ему подниматься. Он наблюдал за тем, как Кадар играет. Играть у него не получалось, и он просто перебирал погремушки. Обычные дети веселятся, теребя их, но этот все так же с серьезным лицом пялился на них. Малику было смешно. Он еще никогда не видел таких глупых детей. Первое слово, которое вымолвил Кадар, было «дыра». Конечно, он не сразу выговорил именно «дыра», и Малик покатывался со смеху. Потом он сумел сказать «мама» и «малик», только имя брата у него получилось выговорить как «маек». Малик обиделся и вскоре ему надоело сидеть с Кадаром. Он старался всячески избегать просьб матери поиграть с ним. Он готов был сотню раз сходить за финиками на рынок, но дома ему было скучно. Он ни с кем в городе не дружил, все мальчишки были слишком злыми и жестокими, а девчонки были очень заносчивыми и с Маликом не дружили. Он любил по ночам забираться на крышу своего маленького дома и глядеть на видневшуюся вдали огромную крепость, над которой повисли крохотные, как зерна, звезды и бледный месяц. Он мечтал, что когда-нибудь станет Повелителем и будет жить в этой крепости как в Раю. Служанки будут целовать ему ступни и подносить рахат-лукум и халву, и он наконец-то их попробует, а если не понравится, то остатки отдаст своим рабам. Он мог бы жить очень хорошо, но его отец постоянно надолго пропадал из города, а мать зарабатывала слишком мало. Он и так ходит в изношенной рубашке, и Кадару приходилось донашивать одежду, из которой он вырос. Когда отец ненадолго возвратился домой, он рассказал ему, что эта крепость — цитадель Братства ассасинов. Иногда он говорил и о самих ассасинах — увлеченно, со страстью, все больше и больше воодушевляя сына, и слабый огонек в душе Малика разгорелся, запылал ярче, интенсивнее, насыщеннее. Он прожил с этой мечтой — стать кем-то большим — целых три года. Кадар уже подрос и стал больше походить на человеческого детеныша. Теперь у него были черные, всклоченные, жесткие волосы, как будто их растерли в лоханке, и голубые глаза, которые почему-то всегда блестели словно от слез. У него был потерянный взгляд. Он был худого телосложения, у него выпирали ребра и было очень заметно, как они вздымались при глубоком вздохе. Кадар часто болел и плакал, у него было слабое сердце. Малику начинало казаться, что он вел себя все это время самым эгоистичным образом. Он не помогал в уходе за малышом своей уставшей изможденной матери, которая не могла разогнуть спину в конце дня, он был абсолютно равнодушен, когда Кадар протягивал ему свою игрушку, он раздражался и кричал, когда младший брат дергал его за край одежды и отвлекал. Малик подрос, и теперь его капризы казались ему такими глупыми, беспричинными, он страстно пожелал исправиться — и исправился. Он играл с Кадаром, кормил его, водил его гулять, и Кадар смеялся, хлопал в ладоши — он искренне любил Малика чистой, непорочной детской любовью, даже несмотря на то, что тот вел себя как урод, и это поражало старшего Аль-Саифа. Нельзя же иметь настолько добрую, не запятнанную кляксами греха душу, способную полюбить даже дьявола. Кадар был как ангелок. Он не сможет мирно жить в этом мире, подумал Малик. Бескорыстие и честь присущи только святым. Люди же превратились в низких опущенцев. Наверное, Малик думал слишком пессимистично для восьмилетнего ребенка, но даже уже в этом возрасте он понимал больше, чем некоторые взрослые. Он отличался от других детей, которые дразнили его уродом. И он уже не надеялся встретить человека, который сможет стать ему другом. К счастью, он ошибался. Однажды мать заболела и слегла, обдаваемая жаром, а отец снова уехал. Воскресным утром она дала ему несколько монет и велела идти на рынок, чтобы купить целебные мази. Малик прихватил с собой и Кадара, чтобы тот не мешал родительнице и не докучал ей. Солнце нещадно пекло голову, превращая запыленные улицы Масиафа в закоулки ада. Босые пятки опалялись, каждый раз касаясь раскаленной земли. Малик безнадежно схватился обеими руками за голову, будто препятствуя солнечным плетям, но теперь они хлестали по его ладоням. Кадар, обсасывая со всех сторон свой кулак — должно быть, очень вкусный, — рассеянно оглядывался по сторонам, изумляясь каждому встреченному человеку и округлял глаза, проходя мимо домов. Он остановился у колодца, увидев свое отражение, и несколько минут его разглядывал; человечек, глядящий на него из дна колодца, показался малышу очень странным — он молниеносно повторял за Кадаром его действия. Малик довольно резко дернул его руку, и Кадар отскочил, теряя равновесие. Он слегка ободрал кожу, но это было чепухой — ему не впервой падать, и он уже научился падать так, чтобы не травмировать себя. Вдруг мимо них пронесся призрачный силуэт, обдавая Малика с Кадаром песком, и на бегу пихнул старшего Аль-Саифа; тот не удержался и брякнулся на землю, опираясь на ладони, обжигаемые острыми камнями. Он быстро вскочил, смахнул с одежд песчинки, проверил карманы и обернулся, бросив рассерженный взгляд — вор уже скрылся в нескончаемом потоке людей. Малик приказал Кадару ждать у колодца, а сам метнулся за незнакомцем. Он проносился мимо женщин, стараясь не задевать их, чтобы не уронить кувшины над их головами, сновал среди узких и извилистых проулков и уже почти потерял незнакомца из виду, но заметил мелькающую в рою бесновавшихся горожан белую робу. Малик аккуратно продирался сквозь толпу, вор же бесцеремонно расталкивал их. Малик и не заметил, как, увлекшись неистовой погоней за вором, оказался уже у ворот крепости. Дальше ему дороги нет, нужно возвращаться. В крепость ему входить не разрешали. Вор скрылся за воротами, которые сразу же тяжело, с железным грохотом опустились. Крепость всегда была чем-то вроде призрака, мифа, и даже сейчас, стоя прямо перед ее неприступными каменными стенами, Малик не мог поверить своим глазам. Эта твердыня казалась еще более величественной и прекрасной, чем издалека, с крыши старого разваливавшегося дома в нижнем районе. Он залюбовался и совсем забыл о том, что у него стащили сумку с деньгами. Все заботы отошли на второй план — сейчас имела значение только красота храма ассасинов. Интересно, как проходит их жизнь за этими стенами? Наверняка, самые лучшие проводят дни напролет в Райском саду, вкушая сладкое вино и куря гашиш. Малик очнулся от длительных размышлений. Он стоял подле ворот крепости уже несколько минут, не смея двинуться с места. Он попытался нащупать сумку и с огорчением обнаружил ее отсутствие. Раздосадованный, он побрел к дому. Найдя Кадара все там же, у колодца, он уже собрался было завернуть в закоулок, где и пристроился их домик, но неожиданно рядом с ним с сикомора спрыгнул мальчишка. Когда незнакомец встал и отряхнулся, Аль-Саиф подметил, что его лицо ему знакомо. Да, он несколько раз видел этого мальчика в среднем районе, когда тайком бегал поглядеть на детей из зажиточных семей. По нему нельзя было сказать, что он был богат. Каштановая домотканая одежда с порванными рукавами, надетая поверх белой рубашки. Изодранные штанины, заправленные в кожаные сапоги. Наряд обычного дворового огольца, простодушного и плюющего на собственный внешний вид. Карие глаза, изучавшие Малика и его брата, легкая усмешка на сухих губах. Он увлажнил их своим языком — дерзостно, смело, раз уж имеет дело со сверстником, то и в манерах не нуждается. — Ты кто такой? — с подозрением спросил Малик, прерывая нависшую взаимную тишину. — Это ты у крепости околачивался? — ухмыльнулся незнакомец, складывая руки на груди. — Меня обокрали, а ты еще и издеваешься? — вскипел Аль-Саиф. Ему определенно не нравился нахальный тон этого мальчишки. — Ладно-ладно, успокойся. Я ведь помочь могу. — примиряюще вскидывая брови, произнес он. Малик хотел было возмутиться снова, но вовремя угомонил себя, поняв, что кричи, не кричи, а толку не будет. Если этот юнец и впрямь хочет ему помочь, то он должен смиренно принять помощь, а не отмахиваться от нее. — И как ты мне поможешь? - язвительно выплюнув последнее слово, поинтересовался он. — Заберу твой кошелек у Аббаса. Все просто, — игриво подмигнул незнакомец. Малик вытаращил глаза. — Ты что, тоже из ассасинов? — Не-ет, — он хохотнул, провоцируя Аль-Саифа на новый поток бессвязной словесной желчи. Малику хотелось врезать ему от души за то, что так нагло насмехается над ним, словно разыгрывая, и бесстыже улыбается уголками губ. — Нет, ты что, я из простых. Это Аббас бахвалится тем, что родился в крепости. На самом деле он просто глупец. Вот бы его прирезать, так руки чешутся… Он выдержал небольшую паузу, затем продолжил: — У нас его все ненавидят, поэтому он снисходит до того, чтобы бегать в бедный район и там всех тиранить. Я за ним следить люблю — я на дереве, а он, идиот, не видит. Постоянно в свои хоромы что-то таскает. Вот деньги красть начал… Я ведь слежу, я все вижу. — И ты следил за ним все утро? — Ага. На сикоморе удобно сидеть. Облокотился на ветку, устроился поудобнее. Пожрать захотел — сорвал плод. Правда, его сначала расколупать надо, у него кожица жесткая. Новоявленный знакомый с удовольствием расписывал, что он видел и слышал, говорил про Аббаса, всячески принижал его, стараясь выгородиться перед Маликом, и тот понял, что он проникся симпатией к Аль-Саифу. Мальчик сказал, что Аббас не расчетлив, он постоянно таскает деньги с собой, и что когда он снова выйдет из крепости, тот поймает его и заберет кошелек. Они подождали до вечера, вместе усевшись на широкую толстую ветку дерева, но так и не дождались — ассасин все не показывался из-за ворот. — Мне пора домой, — сокрушенно проговорил Малик, слезая с дерева. Он зацепился за кору краем одежды и порвал ее. «Дома заштопают», — подумал он, протягивая руку Кадару. Тот с жадностью схватился за нее. — Нас дома мать ждет. Потом он вспомнил, что кое-что не успел спросить у мальчика, и вернулся к сикомору. — Как звать-то тебя? — Альтаир, сын Умара, — равнодушно произнес тот. — Хотя тебе это ни о чем не говорит. Это уже говорило ему о многом. Перед тем как зайти в дом, Малик в последний раз обернулся, чтобы посмотреть на Альтаира, но его словно ветром сдуло. Дерево опустело, схоронив в своих листьях лишь дух того, кто минуту назад сидел на нем. А про сумку с заветными монетами он и думать забыл. *** — Тебе никогда нельзя ничего доверить, — сипло произнесла мать, тяжело кашляя и через силу заставляя себя приподняться с постели. — Ты бестолковый ребенок, Малик. Ее слова ранили Малика в самое сердце, к счастью, еще не прогнившее насквозь. Совесть начала свою грызню, ползая в голове как червь-паразит. Ему вдруг стало душно, он испытал полнейшее отвращение к самому себе. — Ты же обещал купить мази, — вновь прошептала мать, кладя руку Кадару на голову. Тот погладил своей шершавой ладошкой ее пылающий лоб. Да уж, вовремя подоспел этот шельмец. Его-то она всегда прощает, что бы он ни натворил. Вдруг он замышляет козни против нее? А нести ответственность как всегда будет Малик… — Я все понял, — пробурчал он, отворачиваясь от нее, но он не мог вынести тяжелый укоряющий взгляд матери, ее опухшие глаза, наполненные слезами. Она безмолвно повторяла только одно имя, рдевшее ядом на ее пересохших губах, обжигавшее, словно приложенная к телу раскаленная кочерга. Малик. — Я ведь понадеялась на тебя, бессовестное дитя. — Прекрати! Прекрати обвинять! — в бешенстве вскричал Малик и тут же притих, ощутив, как холодная кровь приливает к голове и ударяет в затылок, как по его раскрасневшимся щекам катятся солоноватые ручьи. Он нервно сглотнул их, вытирая под носом тыльной стороной ладони. Кадар посмотрел на него. Даже стены смотрели на него. Он всегда был в центре внимания. Привыкай к этому, Малик. Мать ничего не ответила. Она лишь безмолвно бросила кроткий взгляд на своего сына и отвернулась к стене. Теперь он точно остался один, один во всем мире. И если раньше он ощущал себя зависимым от старших, то теперь чувствовал себя свободным, как птица, парящая над пепельными небесами. Когда она умерла, никто не оплакивал ее, да и сам он не смахнул ни слезинки — он будущий мужчина, ему нельзя плакать. Все рассказывали ему, что терять родителя ужасно, он же не мог в этом убедиться. Он лелеял мечту поскорее вырасти и убежать к звездам, не оборачиваясь на зов тех, кто остался позади. Хотел взбежать вверх по сотканной из созвездий лестнице, добраться до ее конца и воспарить над крошечными, как муравьиные норы, домами, хотел объять невесомый ветер. Он мечтал стать Королем, повелителем ветра. Но он еще слишком мал, слишком низок, чтобы допрыгнуть хотя бы до первой ступеньки. Кадар должен был знать правду, и Малик рассказал ему все как есть, без перевирания. Для него не имело смысла лгать Кадару, потому что Кадар был единственным, кто не упрекал Малика во лжи. Младший Аль-Саиф принял все как есть, не считая нужным задаваться вопросами. Он промолчал в ответ на сухое заявление старшего — «Почила», — опуская голубые как лагуна глаза вниз и, видимо, чувствуя себя виноватым. Малик же понимал, что во всем виноват он сам. Он был слишком безразличен ко всем вокруг и для него имели значение только собственные нужды. Эгоист, побери его Аллах. Да никогда эгоисту не стать повелителем. Даже ветер не захочет носить его на своих руках. Малик со вздохом отложил письмо, которое они недавно получили, от отца. Он возвращается в Масиаф. Скоро он снова обнимет своих детей и расскажет, сколько всего повидал на другом конце, думал Аль-Саиф, целого мира, и сколько дорог объездил вдоль и поперек. Как-то раз Кадар попросился погулять на улице. Старший не смог отказать ему, поскольку и сам хотел проветриться — после несчастного случая в их семье он не выходил из дома, зажавшись в серых его стенах, — и ближе к вечеру, когда солнце заливало землю своей насыщенной и сочной, как спелые апельсины, краской, они пошли в средний район. Малик хотел вновь встретиться с тем мальчиком — Альтаиром, как он ему представился, — он искренне надеялся увидеть его. И его надежды оправдались. Завидев издалека знакомый худой торс, облаченный в кофейную рубашку, он невольно улыбнулся и помахал ему. Тот стоял, прислонившись к дереву, и его угрюмое выражение лица тотчас испарилось, когда он увидел Аль-Саифа. На площадке также гулял и Аббас. Он снял свой серый капюшон, демонстрируя густые черные, как ежевичный сок, волосы. — Твоя очередь, Альтаир, — едко ухмыльнулся он, и сын Умара, подняв с земли деревянный меч, вышел на арену сражений. Малик подошел поближе и подвел Кадара, поставив его ногами на каменную лавку. Но брат все равно был слишком низкого роста, чтобы полностью разглядеть происходящее на арене, и он все время задирал голову и вытягивал шею вперед, стараясь разглядеть сражавшихся получше. — Что, забыл, за какой конец держать? — низким голосом рассмеялся Аббас и встал в подстрекательскую позу, призывая немедля вступить в бой. Альтаир был готов ко всему. Пускай они и бились на ненастоящих мечах, в каждом сражении они выкладывались в полной мере, как будто это был их последний бой. Сначала все проходило дружелюбно и ненапряжно — Альтаир спокойно парировал каждый удар ассасина, и постепенно Аббасу начинало все это надоедать. Он озадачился только одной целью — добиться поражения противника. Любой ценой. Ему еще ни разу не удавалось победить. Но в этот раз он обязательно попытается и приложит все усилия для этого. Мало-помалу напряжение нарастало; Малик не мог не заметить алчный блеск в глазах Аббаса. Два меча соприкоснулись и отскочили от яростного сотрясения. Альтаир чуть было не потерял равновесие, но сумел удержаться на ногах и даже отразил очередной удар, откидываясь назад, к краю арены. Аль-Саиф почуял, что дело идет не к добру. Он осторожно пробрался к заборчику и перелез через него, и, когда ассасин вновь в исступлении занес оружие, запрыгнул ему на спину, оседлав его. Аббас вскрикнул от неожиданности. Одной рукой он закрыл Аббасу глаза, лишив его возможности атаковать, а другой обхватил его шею, нещадно сдавливая горло. Тот начал кряхтеть и задыхаться, и Малик сумел обуздать его — он упал на колени, сжимая руку напавшего. — Малик! Стой! — выкрикнул Альтаир, отбрасывая меч в сторону и кидаясь к нему, размыкая его плотно стиснутые вокруг шеи Софиана пальцы. Аль-Саиф поддался и слез со спины ассасина. Он же хотел помочь… Но, кажется, слегка переборщил. Отдышавшись, Аббас прохрипел: «Когда ты успел подружиться с этим сопляком?», поднялся и ушел, напоследок бросив, что больше не общается с крестьянскими детьми. Кадар осторожно слез с лавки, опираясь на жгучий камень, и подошел к брату, по своему обычаю дергая его за одежду. — Ты зачем сделал это? — в возмущении выпалил Альтаир, убедившись в том, что они остались одни. — Мне показалось, он хотел тебя убить, — оправдывался Аль-Саиф, понимая, что это не поможет. Всем плевать, что ему там показалось. Он должен был держать себя в руках. Теперь Альтаир его не простит. — Он больше не будет со мной дружить, — мрачно в полголоса проговорил он, утирая со лба крупные капли пота. — И ты в этом виноват. Он и не был тебе другом, хотел было проронить Малик, но воздержался, подумав, что тому это вряд ли понравится. Не хотелось все усложнять еще больше. Он прекрасно понимал, что Аббас только притворяется. Настоящая дружба отличается от той, к которой привык Альтаир. Он не знал или не до конца осознавал, какими должны быть друзья — какие жертвы должны приносить, какие поступки совершать, к чему должны стремиться. Друзья должны чувствовать, когда одному из них грозит опасность, и должны это предотвратить. Как Малик сегодня предотвратил, казалось бы, неотвратимые последствия. Если бы он считал Альтаира своим приятелем, он бы и не помог ему, не защитил бы его. А Аббас только притворяется. Да будет так. Хорошо, он признает свою вину. Он не должен был так поступать. Да он и не знал, как лучше, черт побери. Порой и не ведаешь, как именно нужно повести себя в такой ситуации — когда приходится делать выбор между другом и дружбой. — Ну ладно, — вздохнул Малик, стараясь не смотреть ему в глаза. — Я, наверное, домой пойду. Он потянул за собой Кадара, и тот вприскочку пустился за братом, не подозревая, что стал свидетелем того, как рушится фундамент, который толком и не был заложен. Им обоим еще только предстоит пройти через все тернии, что заготовила нелегкая судьба, и постигнуть истинный смысл когда-то бездумно оброненных слов. *** Вернувшись домой, Малик обнаружил стоявшие в углу сапоги. Отец вернулся, наконец-то. После двух долгих месяцев отсутствия, казавшихся веками, он снова здесь, под заботливым крылом родного дома. Он получил известия о том, что его жена безвременно скончалась, еще там, в Акре, и долго перечитывал письмо, принесенное белой голубкой, вдумываясь в каждое слово, молясь. Сейчас эта пронзительная весть уже улеглась на сердце, а раны зализаны. Но отец изменился. Стал более нервным, его речь — сбивчивой, он все время волновался о чем-то, чутко реагировал на всякую фразу в его адрес и принимал близко к сердцу разговоры о матери. Когда Кадар стал с любопытством расспрашивать его об этом, он не сдержался и разозлился на сына. Малик же решил поделиться впечатлениями об этих месяцах, проведенных без родителя, и он заговорил об ассасинах, об Альтаире и Аббасе, во всех подробностях, ничего не утаивая. И, наконец, повергнул отца в шок при упоминании о том, что хочет стать ассасином. — Это было бы здорово, — восхищенно бормотал он, сцепив тонкие пальцы в замок, — Я мог бы научиться быстро бегать, убивать плохих людей… Я мог бы быть там самым лучшим! Как… как Умар ибн Ла-Ахад! Я бы поставил на место Аббаса… Он ведь только хвастает, но на деле не может ничего! — Откуда ты знаешь Умара? — стремясь скрыть подозрение в голосе, поинтересовался Фахим Аль-Саиф, откидываясь на спинку стула и ставя ногу на стол. — Мне Альтаир сказал, что его папа — мастер-ассасин… — начал было Малик, но отец остановил его жестом руки: — Малик. Тебе никогда не стать ассасином. — Почему? — завелся он, вскакивая со стула. Эта фраза… Она прозвучала унизительно, словно то, о чем он просил, было глупым, несерьезным. Но это ведь не так, быть одним из них, из ассасинов, наверняка считалось очень почетным статусом. Им было позволено многое, больше, чем обычному человеку. И сами они не были обычными людьми. Представляя себе ассасинов, Малик думал о чем-то возвышенном. Эта крепость полностью соответствовала их величию. «Темные рыцари», как их иногда называли простаки, блюстители своего Кредо, творцы беспорядка и правители хаоса, гордые, свободолюбивые. Они не подчинялись никому, кроме своего Повелителя, и следовали собственным догматам. Действительно, почему это Малик не может стать одним из них? Ведь он давно мечтал обрести свободу. — Потому что… — отец уставился вниз, приложив ладонь ко лбу. — Потому что быть ассасином — иначе, чем ты себе представляешь. — Ты же сам рассказывал мне о них! — негодовал сын, нахмурив брови. Он не заслужил такого отношения к себе. Он может самостоятельно выбирать, чем заниматься и кем становиться. По крайней мере, он так думал. Ему было всего лишь девять лет, но он не был глуп. Он мог различать добро и зло, черное и белое. Ассасины… Они были ни теми, ни другими. Золотая середина. Не белый и не черный, — серый. Ассасины не альтруисты, не ангелы, но и не приспешники дьявола. Их мотивы загадочны и неизвестны. Их фигура сокрыта в тени. Малик всегда тянулся к загадкам и влекся самостоятельно разгадать их. — Рассказывал, да. Но ты был совсем мал и неумен. Тебе было не отличить вымысел от истины. Ты готов был поверить во что угодно. Сейчас же ты вырос, и я вижу перед собой личность человека, настойчивого и упрямого, здравомыслящего и рассудительного. Но ты все еще ребенок. Тебе не место среди тех, для кого ничто не истинно и все дозволено. Малик задумался. В чем-то отец был действительно прав. Он ведь не настолько глуп, чтобы не осознавать этого. И все же он хотел испытать это на себе. Мальчик осторожно озвучил свои мысли вслух, опасаясь непонимания со стороны отца. Тот помолчал некоторое время, встав со стула и пройдясь вдоль по комнате, наполненной серой безжизненностью, пахнувшую мертвыми телами, и даже дыхание живых людей не могло перебороть этот запах. Впрочем, все жители дома уже привыкли к этому. — Ты еще очень многого не знаешь. Даже не задумываешься. И это понятно – детям нельзя задумываться о взрослых проблемах. Вступая в Орден, ты подвергаешь свое детство безвременной кончине. Ты теряешь его, обзаводишься ранениями, которые не залечить. Ты живешь с ними, живешь с осознанием того, что завтра, возможно, тебе и всем твоим братьям придет конец. Ты стараешься этого избежать, но не можешь – ты мертв душой, давно мертв, и даже не почувствовал этого – смерть накрыла тебя с головой очень быстро, как этого и добиваются ассасины. Их жертва не успевает даже пискнуть – они закрывают ей рот и вонзают меж лопаток свой скрытый клинок. Каждое убийство ненадолго овевает их аурой защиты, они перестают ощущать себя слабыми. А они слабы. Убийца не может быть силен духом. Именно так и рассеивается твоя личность, распадается на пылинки, которые раздуваются ветром и уносятся куда-то за горизонт. Ты начинаешь жить прошлым. Ты винишь себя в смерти своих жертв. Многие ассасины кончают жизнь самоубийством: закалываются ли, выпивают яд, — неважно, важно то, что совесть перегрызает им глотку, и они сбиваются с пути окончательно. Жизнь же оставшихся хлипко держится на обрывках прошлого, о которых им не совестно вспоминать. Те убийства, которые, как они считают, были оправданы, они и приносят им покой. Кратковременно. Они видят кошмары. Гашиш — их панацея. Им они лечатся. Все самое сокровенное они доверяют скрытому клинку, который им позволяют надеть только после бесконечных истязаний тела, страданий, физических и духовных. Они проходят через муки ада. Они думают, что потом попадут в рай. Но, Аллах всемогущий, они глубоко заблуждаются! Прервавшись на этих словах, отец в гневе ударил кулаком по столу. Он загрохотал, и Малик поспешно убрал руки. Откуда он столько знает? Не может же быть, что и его не обошла стороной участь ассасина… — Каждую ночь, — продолжил Фахим, немного остынув и глубоко вздохнув. Малику даже показалось, что его глаза заблестели слезами, — я засыпаю с горькой мыслью о том, что мой сын однажды тоже захочет стать ассасином. Стать одним из этих… уродов, пожирающих людские души. Однажды и он убежит на ту чертову гору в жгучем желании обрести свое место. Отречется от всего — от нормальной семейной жизни, от продолжения рода, от всего, — умрет в полном одиночестве, в пустой комнате, и последние его мысли — о том, что он когда-то упустил по собственной прихоти. И я… чуть было не упустил. — Так ты — ассасин, да? — прошептал мальчик, отводя влажные глаза в сторону. Все это время он жил с мыслью о том, что его окружают люди. Просто люди. И та гора, та крепость была недосягаема для него. Теперь же все изменилось. Он узнал страшную тайну, и теперь он не сможет отторгнуть свою участь. Он знал, что дети ассасинов и сами рано или поздно продолжают дело своих родителей. Исправляют их ошибки, превосходят их, но… Может, это лишь иллюзия? Может, все, что отец пытался доказать сыну за эти несколько минут, является правдой? Или есть опровержение этим доказательствам? — Да, — выпалил отец, обессилев от постоянных тайн и отговорок. В конце концов, мальчишка вправе знать. — Почему ты не говорил? Почему молчал? — в исступлении воскликнул Малик. — «Почему»? Да потому, что не хотел впутывать в огромную сеть интриг, которыми оплетено Братство. Я пожалел о своем вступлении в него. Но тем не менее я продолжал убивать, продолжал добиваться более значимого звания! Я многое извлек, но мало чем обзавелся. И ты хочешь последовать по моей истоптанной тропе, но ты даже не представляешь, на что желаешь себя обречь! — он уже чуть ли не кричал и едва сдерживал спокойствие. Напряжение висело в воздухе. Сколько бы ты ни был силен, изливать душу ты не научишься никогда. Откровенность всегда будет пугать тебя. — Значит, ты плохо воспитал меня, — произнес Малик, опасаясь того, что эти колкие, ядовитые слова разожгут в отце пламя ярости. И не ошибся. Обида пощечиной хлестнула его по лицу, оставляя въевшийся красноватый след от ладони, омыла его с ног до головы. Малик уткнулся носом в воротник, и слезы сами собой оросили меха на нем. Отец намеренно громко хлопнул дверью, оставив его одного, забитого, затравленного собственным своекорыстием зверька. Кадар молчаливо лежал на тахте, повернув голову в сторону Малика. Тот бросил в ответ взгляд, полный презрения. Ненависть. Теперь это слово правило его рассудком. Он ненавидел Кадара. Младший Аль-Саиф всем нравился больше Малика. И родителям, в том числе. «Какой ты умничка, Кадар!», «Какой сообразительный ребенок!». Кадару была дана внутренняя красота, в нем распустился прекрасный, дивный цветок, и это позволяло ему быть лучше. Цветок же Малика увял, и никто более им не восхищался. Он ненавидел Альтаира за то, что тот не поблагодарил его за помощь. Простые два слова — «Спасибо, друг» — словно целебный бальзам легли бы на сердце Малика. Он ненавидел отца за то, что тот столько лет таил это от сыновей, тщательно скрывал, столько лет хранил в себе. О многом умалчивал, недосказывал, даже когда он просил быть честным. Интересовался, каковы они, ассасины, чем занимаются, как проходит их жизнь, и жил надеждами, не знав самого главного. А именно, что ассасины не были на самом деле теми, какими их описывал отец. Сейчас же он выложил все как есть. И вроде бы огромный, тяжеловесный камень упал с души, а вроде и оставил свой след, свой отпечаток от тяжести, гнетущий, обременительный. Этого действительно не стоило знать ребенку. Но Малик уже знал, и поэтому кроме отца он ненавидел еще и себя.