Чёрный медиатор

Студия в Доме пионеров встретила трёх музыкантов разнообразием различных инструментов, большинство из которых не только не были известны Цою, но и даже не поддавались внятному описанию, и голосом Андрея Тропилло: — Пришли, не может быть! Я вас заждался! — Ну извини, Андрюх, — виновато развёл руками Гребенщиков. — Две наших будущие звезды слишком долго собирались. Две будущие звезды в лице Виктора и Лёши Рыбина переминались с ноги на ногу чуть поодаль, держа гитары и разглядывая гордо стоящий на столе у одной из стен странный прибор с многочисленными рычажками и кнопочками, который выглядел так, будто хочет вот-вот взорваться. «Девять утра» — нервно думал Цой. — «Встреча назначена на полдесятого. Когда ты, Андрюх фигов, успел нас заждаться?» — А… Что за важное дело, ради которого вы нас позвали? — робко поинтересовался Рыба, переводя взгляд с необычного прибора на руководителя студии. Он, надо сказать, выглядел не менее монументально: широкие плечи и намечающаяся на подбородке щетина смотрелись внушительно и несколько пугающе, а растрёпанная шевелюра и вполне заметные мешки под глазами не оставляли сомнений в том, что их обладатель явно на ногах уже не первые сутки — не исключено, что он вообще который день не встаёт со своего места, ставя какие-то бесчисленные звукоопыты. Андрей окинул его недоумённым взглядом блестящих тягой к действию глаз и иронично усмехнулся: — Записываться, конечно! Какие ещё дела могут быть на студии? — Тропилло обернулся к Борису: — А это, я так понимаю, и есть группа «Кино»? — Она самая! — кивнул Гребенщиков и картинно простёр ладонь в сторону немного растерянных музыкантов. — Вот этот, кудрявый — Витя Цой, а тот, что пониже — Лёша Рыбин. Хорошие ребята, да и музыка у них неплохая. «Вот этот кудрявый» с трудом подавил в себе желание осведомиться, почему надо было делать из обычной звукозаписи такую великую тайну, и какая религия не позволила Тропилло ещё во время позавчерашнего телефонного разговора разъяснить, зачем их так срочно зовут на студию, а не вешать трубку посреди разговора. Судя по выражению лица «того, что пониже», у него возникли аналогичные вопросы. — Слышал, слышал музыку, — добродушно кивнул звукорежиссёр и безо всякого перехода хлопнул в ладоши, громогласно возвестив: — Ну что же, прошу к микрофонам! Инструменты с собой? — А как же! — снова ответил за парней Борис Борисович. «Неужели гитары в наших руках такие незаметные?» — язвительно подумал Цой, высказываться вслух по-прежнему остерегаясь — сохранить хорошие отношения с Тропилло было сейчас куда важнее. — Отлично! — мужчина провёл рукой по подбородку. — Ну что, начнём с… Борь, как ты ту песню назвал? А, с «Алюминиевых огурцов». — Ну, что вы встали, как изваяния? — обернулся к музыкантам Гребенщиков и слегка подтолкнул ребят в сторону отгороженной стеклом части студии. — Только не волнуйтесь! — наставлял звукорежиссёр, пока «Кино» пробиралось за стекло и изучало странного вида микрофоны. — Записываться будете по очереди. Сначала давайте партию бас-гитары. Кто на басу? Витя, ты? — Я, — кивнул Цой. — Сейчас будешь записываться, — сообщил Тропилло таким тоном, будто только что приоткрыл завесу над мировой тайной. — Я понял, — кивнул Виктор повторно. Звукооператор проворно нырнул за стекло к парням, попутно отмечая вслух организационные моменты. — Музыкантов у вас маловато, конечно, — потёр он ладонью подбородок. Виктор и Рыба переглянулись — им тоже приходила в голову мысль, что группа из двух человек — довольно странное явление. — Вам бы хотя бы ударника… Ну да ничего, ударные драм-машина заменит, — с этими словами оператор любовно простёр руку в сторону того самого чудом не взрывающегося прибора с кнопочками. Виктор с опаской покосился в сторону драм-машины. Драм-машина игриво подмигнула ему зелёной лампочкой. «И что же мне дома-то не сиделось? ..» — подумал Виктор, печально отводя взгляд. — Ну что, Вить, подключай басуху! — Я не имею опыта в подключении басух, — хмуро и лаконично отозвался Виктор. Но Тропилло был с головой погружён в запись и раздражения в голосе гитариста не уловил: — Ничего, научишься — дело нехитрое, — он выхватил из рук Цоя бас-гитару и ловко подключил её сначала к звукоснимателю, а потом к комбику. — Готово! Звукооператор дал Виктору несколько ценных советов, объяснил, как будет проходить процесс записи, ещё раз убедительно попросил не волноваться, выволок Рыбина из-за стеклянной стены, чтобы не мешал, уселся за операторский пульт и усадил с собой рядом Гребенщикова. Работа началась.

***

— Любит. Не любит. Любит. Не любит, — проговаривала мысленно Женя, обрывая пожухлые лепестки ромашки. Лепестки, уже почти завядшие, но всё ещё снежно-белые, вырывались из её пальцев и, кружась в воздухе, плавно ложились на мокрый от постоянных дождей асфальт. Странно, что ромашка вообще дожила до конца октября. — Не любит, — девочка оторвала последний лепесток от солнечно-жёлтой сердцевинки. Лепесток мягко соскользнул с пальца. — Вселенная меня не любит. Я так и знала. И верить этому у Жени были серьёзные основания — мало того, что она умудрилась прийти в школу без учебников по чуть ли не половине предметов и схлопотала за это выговоры от трёх учителей, так ещё её обвинили в том, что она разбила стекло в кабинете химии. Обвинили и эдак на час оставили после уроков в кабинете директора, где девочка долго и подробно объясняла, что это не она запустила в окно стулом, а дурак Шаталов, который хотел, находясь на другом конце кабинета, убить сидящего на подоконнике паука, но немного промазал. Она, Женя, просто стояла рядом и неудачно подвернулась под руку влетевшей в класс злой химичке вместо Шаталова, который успел вовремя смыться. Слава богу, обошлось — отличавшейся обычно примерным поведением Жене поверили и, обещая вандалу Шаталову самые разные по степени жестокости наказания, попадись он только им под руку, отпустили. Женя повертела сердцевинку ромашки в пальцах и зажала её в кулаке — теперь у неё в руках есть маленькое солнце, частичка лета. И где же Виктор? Он в это время обычно всегда здесь. У них с музыкантом установился негласный договор — встречаться в сквере после конца её, Жениных, уроков, но сегодня Виктор всё не появлялся, и девочка начала беспокоиться. Случиться могло всё что угодно — начиная простудой или переломом ноги и заканчивая утечкой газа, произошедшей в их доме и унёсшей с собой жизни находящихся в это время в квартирах жильцов. От мысли про утечку газа Жене стало совсем уж не по себе. Начало казаться совершенно немыслимым сидеть на лавочке и ждать у моря погоды — нужно было куда-то идти, что-то делать — что угодно, но только не бездействовать здесь, пока столь важный для неё человек, возможно, умирает, надышавшись отравленным воздухом. Если не… — Если не уже, — упавшим голосом вслух предположила Женя и вскочила со скамейки. Нужно что-то делать, срочно! И тут же в голову пришла потрясающая по своей простоте мысль — она ведь знает, где живёт Виктор! Не долго думая, девочка подхватила сумку с учебниками (четырьмя вместо семи требуемых. Ну и отлично, бежать будет легче)  и, интуитивно вспоминая дорогу, рванула из сквера.

***

«Утечка газа. Пожар. Трубы сорвало» — в такт торопливым Жениным шагам подкидывала варианты девочкина богатая фантазия. — «Рухнула крыша. Треснул фундамент». Женя на всех парах свернула в переулок и с некоторым облегчением увидела знакомую обшарпанную пятиэтажку — вполне себе целую и необугленную. Фантазия мгновенно переключилась на другой лад: «Током ударило. Поскользнулся в ванной. Вооружённое нападение». Дрожащими пальцами Женя вбила код на панели, сама удивляясь, как она умудрилась с одного раза его запомнить, с трудом открыла тяжёлую дверь и ворвалась в подъезд под аккомпанемент собственных мыслей: «Подавился слюной и задохнулся. Попал под машину. Разрыв сердца». — Инфаркт. Отёк лёгких. Тромб, — чуть не плача, шептала девочка, взбегая вверх по лестнице и искренне сожалея, что её мама-врач всюду дома оставляет медицинские справочники, — Болевой шок, — Женя на секунду замолчала, а после особенно тихо, внятно и даже как-то торжественно произнесла: — Самоубийство. Лестница скоро кончилась, и Женя, безошибочно определив нужную дверь, с разбегу нажала на кнопку звонка. Заливистая трель прокатилась в недрах квартиры. Тишина. — Он дома. Он дома. Конечно же, он дома, — сквозь зубы внушала себе девочка, ещё раз надавив на кнопку. Секунда. Две. Три. Четыре. Тишина. Сердце, птицей бившееся где-то в груди и голове, заглушая звуки окружающего мира, оборвалось и гранитной глыбой с грохотом рухнуло в пятки.

***

Виктор отключил бас-гитару, снял с себя её кожаный ремешок и полувышел-полувывалился в аппаратную. — Молодец! — подбодрил его Борис Борисович. — Всего лишь с третьей попытки! — Рыбин, теперь ты! — гаркнул Тропилло, стянув с головы наушники. — Давай, подключай электруху. Рыба оторвался от стула, подхватил гитару и с видом мученика, влачащего на себе крест, поплёлся подключать. Виктор же рухнул на пол в углу аппаратной и тяжело выдохнул. Записывали только второй трек, а ощущение было, будто они записывают, сводят и аранжируют пятый альбом кряду. Писаться под драм-машину оказалось невероятно тяжело — попробуй, удержи ритм. Над пресловутыми «Алюминиевыми огурцами» они провозились по меньшей мере два часа — бас записали с шестой попытки, вокал — с третьей, а соло-гитару Лёхи — с восьмой. Голова шла кругом, безумно хотелось спать и курить. — Пошла, пошла работа! — радостно потёр ладони Гребенщиков. И почему-то не менее радостно добавил: — Наверное, весь день здесь провозимся. Цой с тоской посмотрел через стекло на Рыбу, который забыл ноты и пытался судорожно что-то наимпровизировать, попутно одними губами матеря треклятую драм-машину с её нечеловеческим ритмом, и ему показалось, что не весь день, а всю жизнь. И это в лучшем случае.