Сирень

Я был на мгновение разочарован. Но тут же признал, что это имя своей простотой и отсутствием вычурности только подчеркивает загадочность моей дамы. Между тем начинало темнеть и фонари редкие в этой части парка не разгоняли вечерние тени, а, казалось, лишь обозначали границы между светом и темнотой. Мне пришло в голову пригласить Бэль в кафе на краю парка, выходящего к морю. На мое неловкое приглашение она равнодушно пожала плечами, но не стала спорить. Кафе на набережной занимавшее всю прибрежную оконечность парка имело несколько достоинств, одно из которых интересовало меня сейчас больше всего. Кроме столиков поставленных на деревянном помосте и освещаемых цветными фонариками, где всегда в этот час было многолюдно и оживленно, имелось еще несколько укромных беседок отделенных друг от друга зелеными стенами вьющихся растений. Мне показалась заманчивой перспектива продолжить нашу беседу в одной из них. Когда официант зажег свечу, стоявшую на столе в стеклянном отражателе, я сделал паузу, давая Бэль возможность заказать что-нибудь, но она лишь отрицательно покачала головой. Получив свой бокал белого вина, я приготовился слушать. — Мне придется начать свой рассказ издалека, испытывая ваше терпение на прочность, но иначе, боюсь, совершенно невозможно понять всю необходимость вашей помощи. Она посмотрела на меня через стол извиняющимся взглядом и, видя мое нетерпение, продолжала: — Нужно вам сказать, что я всегда жила в этом парке, сколько помню себя, всегда была частью его и то, что вы видите меня, Поль, это маленькое волшебство. Вы очень необычный человек. Обыкновенно меня видят только дети, а взрослые не могут отличить от кустов сирени. Я не нашелся, что на это ответить, а честнее будет - сказать не мог всего сказанного осознать в ту минуту. — Я расскажу вам о моем близком друге. Единственном близком для меня человеке. Впервые я увидела Кристофера, когда ему было лет шесть или семь. Мы познакомились здесь, в этом парке. Был весенний солнечный день, и я искала, с кем бы можно было поиграть. Ах, Поль, каким он был очаровательным ребенком в семь лет… нет, нет совсем не херувимчиком. Ничего похожего на светлые кудряшки и ямочки на щеках. Он и тогда уже был необычен. Мое любопытство привлек худенький, темноволосый мальчик размахивающий веткой и во что-то играющий сам с собой. Я вышла к нему из-за кустов сирени, пользуясь тем, что гувернер его отвлекся и более заинтересован разговорами, чем своим воспитанником. Увидав меня, он на какое-то время задумался, но потом, найдя ответ на вопрос, как следует поступить, шаркнул ножкой и, наклонив голову к матросскому воротничку, поздоровался, при этом ему сильно мешала ветка, которую он не хотел выпускать из рук. Помню это его заученное приветствие по всем правилам, с веткой в руках, очень насмешило меня. Подойдя к мальчику поближе, я выдернула ветку из его руки и побежала по дорожке, крикнув, чтобы он догонял меня. Не сразу, но он все же погнался за мной и мы довольно долго играли тогда, бегая друг за другом и громко смеясь просто от удовольствия такой игры. Мальчик оказался выдумщиком и умел смеяться так искренне, что цветы на клумбах поворачивали к нему свои головки, чтобы послушать. Он этого не замечал, но я видела это в ту весну и во все последующее тоже. Кристофер делал для меня бумажные кораблики, мы пускали их плавать в воде фонтана, он слушал птиц, когда я просила их спеть. Парк стал его домом, как был всегда моим. В те бесконечные теплые дни мы часто терялись среди кустов и деревьев, и гувернер подолгу звал и разыскивал его, потому что он не хотел уходить от меня. Это были прекрасные весна и лето. А потом они кончились, как кончается все на свете. Я никогда не понимала желания людей видеть природу в пору её сна и умирания. Насколько лучше жить всегда вместе с ней и видеть цветы и травы лишь в дни их рождения и цветения… Дождь, холод никогда не привлекали меня. С наступлением осени мы расстались, я уснула, как засыпала всегда до весны. Кристофер спрашивал меня, куда я ухожу, я, как смогла, объяснила ему. Не уверена, что он понял меня до конца, но искренне грустил, расставаясь. Трудно описать в нескольких точных выражениях, что я почувствовал, слушая этот рассказ. Должно быть, самым естественным было бы чувство сожаления и глубокой грусти, ведь не мог же я верить всему сказанному. И вся загадка, все удивительное, что скрывалось в моей незнакомке объяснялось должно быть душевной болезнью. Но я ловил себя на мысли, что хочу ей верить. Правда причинила бы мне слишком большое разочарование, и я страшился открыть ей двери, как больной, узнавший о скоротечной чахотке подтачивающей его силы, не хочет верить страшной правде и прячется за наивными выдумками. — Мы встретились следующей весной, как много весен потом. И все было по-прежнему и парк, и лето, и сирень, и мой Кристофер. Он превращался у меня на глазах в юношу, и мне нравилось наблюдать это изменение. Он много читал и еще больше думал. Множество книг я прослушала в его исполнении сидя на одной из скамеек. За зиму он успевал так много узнать и обдумать, что нам едва хватало лета, чтобы все это высказать мне и обсудить. Мы не говорили тогда о будущем и были так молоды, что не имели прошлого, Я помню все эти годы как один длинный чудесный день в начале лета, когда еще не одна нота увядания не волнует воздуха, когда роса свежа и все радости еще впереди. Понимали ли мы тогда, что уже не только детская светлая привязанность объединяет нас в одно целое? Не могу вам сказать. Мне, кажется, что чувство между нами вырастало так тихо и не заметно как трава в саду и не было никакой нужды поливать его потоками восторженных слез или помогать расти словами признаний, оно довольствовалось солнцем каким светила улыбка Кристофера, каждый раз как он встречал меня и той искренней, но молчаливой нежностью, какой было наполнено каждое наше слово сказанное друг другу, каждый жест или случайное замечание. С чувством просыпающейся ревности я слушал рассказ моей Незнакомки, напрасно было бы говорить мне тогда, что ревность должна быть основана на праве обладания, на памяти о былой близости или хотя бы на самом зыбком на свете — законном праве супруга. Ревность проснулась, не спрашивая моего разрешения и не ища объяснений. Я завидовал этому не известному мне мужчине, чувство к которому заставляло лицо Бэль светится. Одно воспоминание о нем сияло в её глазах так ярко, что я отводил взгляд и притягиваемый их светом поднимал снова. Теплое лучистое счастье смотревшее на меня в обрамлении густых ресниц было в тот миг неодолимо притягательно, несмотря на невольно причиняемую боль, как притягивает взгляд случайно открывшаяся красота, не предназначенная для праздного наблюдателя. Я забыл все мысли о её вероятном душевном нездоровье. В эту минуту мне было все равно, я лишь хотел оказаться на месте человека, так много для неё значившего. Однако она продолжала.