Сирень

Лозанна. Апрель 1898 года. Вечерело. Наступало то краткое время дня, которое можно поймать и остановить взглядом и памятью, только если специально вглядываться и настроить себя на встречу с ним, как настраивают скрипку перед концертом. Только иногда, очень редко получается окунуться в него случайно… вот художник берет кисть. Опускает её в синюю краску. Раз, и вы уже головой в этой минуте, в этом мгновение вечера. Краски еще не гаснут, но перестают так резко и непреодолимо отличаться одна от другой, как на рисунке ребенка отличается край неба от края земли, разделенные жирной черной полосой горизонта, проведенной по середине листа. Синий бархатный свет неба, серебрящийся белый, черный цвет стволов и веток, переставший притворяться коричневым, розоватый румянец неоткрытых бутонов — все это, объединенное светом восходящей луны. начинает звучать одной, плавно разворачивающейся мелодией, говоря: «Смотри! День отгорел, он был ярок и суетлив. Радостен и печален… и что бы он не дал твоему сердцу, он закончился! теперь пришло мое время, нужно только немного сосредоточится, отпустить от себя день, и я подарю тебе все сказки весеннего вечера, все его ожидания, все волнения в крови и сладость от предвкушения неведомого счастья… Смотри! Слушай…» В этот самый час в саду в том углу, где безраздельно царствовала сирень появлялась она. Тонкие пальцы касались пышных соцветий и, скользя над травой бесшумно, как лунное приведение, она обычно проходила, ни с кем не заговаривая, и я каждый раз страшился даже, что кто-нибудь подойдет и разрушит эту тайну банальным замечанием или попыткой произвести впечатление. Если бы в воздухе, вместе с ароматом сирени, повис вдруг вопрос: «Как вам нравится сегодняшняя погода?» боюсь, красота вечера потеряла бы для меня половину своей прелести. Однажды совершается преступление! И крупные соцветия сирени на моем столе оттягивают тонкие ветки вниз, как тяжела корона из золотых кос тянет назад гордую голову красавицы. Преступление совершилось утром. В решительности охватившей меня после долгого и безрезультатного ожидания виновно было то обстоятельство, что луна и моя красавица внезапно покинули меня. Вечер накануне был ветреным и сырым на столько на сколько может быть неприютным холодное одиночество, постигшее вас после расставания с ароматными и теплыми объятьями милой вашему сердцу женщины.

***

Случалось ли вам после долгих лет разлуки встретить близкого человека, скажем любимого дядюшку, память о котором словно одна из ярких нитей вплетена в тот прекрасный, красочный узор, в какой превратились с прошествием времени дни вашего детства. Лицо его с морщинами возле углов рта, залегшими скорее от милой привычки предаваться веселью самозабвенно и с готовностью, с вечно покрасневшим кончиком широкого носа, выдающим любителя выпить и закусить вкусно, долго и в хорошей компании и не претендующим на благородство происхождения, памятно вам и любые изменения, которые внесет в эти черты неумолимое время станут вам то час заметны как перестановка давно знакомых предметов в любимом доме. Так почувствовал себя я войдя в комнату над кухней в которой обитал уже три года до этого и покинуть которую собираюсь и до сих пор. Я знал свой светлый, но не слишком просторный приют как лицо любимого родственника. Он вполне соответствовал моим вкусам и потребностям, не претерпевающим больших изменений, и, что еще более важно, отвечал состоянию моего кошелька. Принимать в нем можно было только самых близких людей, осуждения которых не стоит ожидать и советов которых не приходится бояться. В этом была и своя прелесть: в моем гнезде под крышей бывали только близкие мне люди, появление которых в любой час дня, да и ночи тоже не вызывает в душе ничего отдаленно похожего на раздражение. Не предвидя удивительного и основательно излечившись от утренней своей печали при помощи двух бутылок шампанского и неиссякаемого фонтана красноречия моих тогдашних друзей и не менее неиссякаемого источника песенок разного уровня фривольности, какие исполнялись тогда в дешевых кафе, я переступил порог своей комнаты. Аромат, тревожный и прохладный, дотрагивающийся до сердца, совершенно прямо, без посредства каких-либо органов чувств, лишних и не нужных, как бывает, смотрит вам прямо в глаза ясный преисполненный пытливости взгляд очень юной девушки, которую еще не успели научить, что смотреть в глаза мужчине не позволительно и неприлично. Этот аромат встретил меня на пороге, дотронулся до рукава прозрачными пальцами, цепляясь за грубую ткань костюма. Его обращение ко мне было так понятно, как, если бы я слышал голос, или читал слова написанные чернилами на бумаге. Он спрашивал, тревожно и немного печально, он был откровенен со мной и ничего не таил, только на самом дне плескалось предчувствие неизбежной горечи расставания. Я невольно оглядел комнату. Все было тем же, все такие привычные предметы стояли на своих местах. Хотя по первому моему впечатлению я готов был поспорить, что в комнате произошли сокрушительные перемены. Лишь на столе пред раскрытым окном лежал уже осыпанный несколькими увядшими цветами сирени маленький листок бумаги, вырванный должно быть из записной книжки и не сразу мною замеченный. Я подошел к столу охваченный внезапным тревожным предчувствием, хотя этот листок мог быть оставлен одним из моих знакомых, не заставших меня дома, или оказаться требованием от моего редактора срочно переделать статью к завтрашнему выпуску газеты… Но все это даже не пришло мне тогда в голову. Быть может виной тому все тот же аромат сирени, ставший в моей комнате еще одним жильцом временным, но оттого не менее заметным, или вечное ожидание чего-то необыкновенного и чудесного, что должно было последовать из самых заурядных обстоятельств, свойственное всякой молодости, пусть она даже протекает в отдаленной деревушке, где не происходило ничего необычного в течение многих десятилетий, и покидающее нас, прогоняемое опытом, основанным на бесплодных ожиданиях и череде скучных и нудных подробностей. Листок был исписан торопливым карандашом. Изящный женственный подчерк в нескольких строчках, не здороваясь и не прощаясь, приглашал меня следующим вечером встретиться у скамьи в парке, в том самом месте, где я так часто проводил вечера, ожидая появление своей чудесной незнакомки. Мысль о том, что мое внимание, робкое и благоговейное, было замечено той, кому оно было адресовано, сначала несмело постучала в дверь, а затем, распахнув её, заполнила меня целиком, отдав во власть мечтаний неясных, но сладких и радостных, быть может, особенно потому, что они вспархивали, трепеща радужными крылышками тропических птиц, не отягощенные никакими подробностями и деталями, неизбежными спутниками более зрелого ума и более опытного сердца. Не могу припомнить, как я провел весь следующий день. Должно быть, он прошел вполне обыкновенно. В этом состоит огромное различие между событиями внутренними и внешними: мы скорее склонны замечать, как изменяется прическа или фасон галстука у мало знакомого нам человека, тогда как все те огромные и сокрушительные перемены, что потрясают внутренний мир, пусть даже и нашего близкого друга, все те землетрясения и цунами, открытия новых земель и поднятия Атлантиды со дна океана забвения проходят для нас незаметно, в молчании, никем не понятые и лишь последствия этих событий доносятся до нас иногда. Так и я, наполненный до краев предчувствиями, мчавшийся на всех парусах на корабле под именем «Надежда» к далеким и не ясным берегам Приключения, производил должно быть на окружающих впечатление весьма заурядное. Ощущение, что вечер никогда не наступит, преследовавшее меня в тот день оказалось ошибочным. В положенный час солнце, приласкав напоследок черепичные крыши домов, взбиравшихся в гору, улеглось в колыбель морского горизонта. Я конечно же явился к скамье раньше указанного в записке времени, устав измерять шагами соседние улицы и рассчитывая украсть у случайности несколько лишних мгновении встречи. Однако, несмотря на то пристальное внимание, с каким я вглядывался в дорожки парка, голос за моей спиной прозвучал неожиданно. — Вы пришли! Как я надеялась и как боялась, что вы не придете… Но вы все-таки пришли. Радость, которая звучала в голосе, прерывавшемся, должно быть, от быстрой ходьбы, заставило мое сердце биться сильнее. Поворачиваясь к своей незнакомке я едва ли знал, что собираюсь теперь сказать, но её искреннее приветствие приободрило мое красноречие. — Могло ли быть иначе?! Я не смел надеяться, что буду иметь удовольствие познакомиться с вами. Она стояла на гравийной дорожке, в двух шагах от скамьи, разделявшей нас. Я как сейчас вижу её, замершую на миг в той позе, в какой замирает птица, готовясь взлететь. Светлое платье в синеющих сумерках светилось собственным серебряным светом, темная шаль охватывала покатые плечи слишком открытые для прогулки в парке, откинутая вниз левая рука сжимала поля белой шляпки, украшенной перьями и цветами. Как много может за один краткий миг выхватить восхищенный взгляд! Я помню вьющийся темный локон, предательски покинувший свое место в сложной прическе и, воспользовавшись свободой, скользящий по прерывисто поднимавшейся груди, помню трогательную черную бархотку с камеей в виде мужского профиля, единственное украшение в наряде дамы. Но более всего меня поразило её лицо. Я никогда ранее не видел его так близко. Оно было потрясающе живым, все мысли и чувства отражались на нем так ярко и непосредственно, как будто хотели дойти до сознания собеседника раньше, чем хозяйка сможет доверить их словам. — Я хотела говорить с вами. Мы не знакомы и нет ни одной надежной причины рассчитывать на вашу снисходительность, но мне, почему-то кажется, что вы меня поймете. Я нуждаюсь в помощи и вынуждена уповать на великодушие совсем незнакомого человека, подвергаясь, быть может, его справедливому осуждению. С этими словами она опустилась на скамью, предлагая жестом и мне сесть подле неё. Я тот час же заверил мою незнакомку, что готов служить ей по мере своих сил и что любое осуждение не могло даже случайно посетить меня. Заверения мои были высказаны искренне, с жаром и сбивчивой торопливостью, спешившей быть понятой и уберечь мою даму от минутного затруднения. — Простите мне мою невежливость. Я не представился. Меня зовут Поль. Поль Санторе. — Какое странное имя для этих мест. Ваш отец был итальянцем, вероятно. Она не спешила назвать своего имени и, казалось, искренне заинтересовалась вопросом моего происхождения. Этот вопрос когда-то интересовал и меня самого, но воспитываясь в доме бабушки, считавшей по всей видимости брак моей матушки с итальянцем достаточным основанием, чтобы вечно гореть в геенне огненной я не смог получить в свое время полного объяснения. А впоследствии потерял интерес к тому, кем были мои предки. День сегодняшний заслонил их, предлагая проблемы более насущные и развлечения более привлекательные. — Он действительно был итальянцем, но это все, что я знаю о моем отце. Могу я поинтересоваться, как вас зовут? Должен признаться, я ожидал чего-то необычного. Вероятно потому же почему мы склонны приписывать нравящейся нам женщине не только очевидную красоту, но и приятный характер, а вместе с ним и все возможные таланты, чтобы в последствии непременно убедится в справедливом распределении достоинств между людьми и в том, что хорошенькое личико не гарантирует доброты, а стройная ножка музыкального слуха. Однако она сказала: — Бэль.