Ради Андрюши

      На репетиции между танцами девочки из класса продолжали обсуждать неслыханное явление в институте. Никогда раньше в дортуар не входил мужчина! Кто это такой? Почему ему было позволено зайти в святая святых?       И только Соня хранила молчание, про себя улыбаясь, а на вид оставаясь гордой и холодной институткой, как это было положено правилами.       Варя Кулакова осмелилась спросить у классной дамы:       — Фройляйн Штольц! А что это за офицер приходил к нам в дортуар?       Она будто нарочно игнорировала связь прихода мужчины с появлением турчанки.       От воспитательницы не укрылось, что Софья при этом вопросе переменилась в лице, вспыхнула.       Фройляйн было уже около сорока лет, она многое повидала в жизни, но не испытала настоящей и взаимной любви. Тепло относясь к своим девочкам, она искренне желала, чтобы хоть у них было это счастье — любить и быть любимой.       Она ответила Кулаковой, упирая на каждое О:       — Это почётный попечитель нашего института! Граф Воронцов! Это наш сосед. Герой войны! — прибавила она и сделала всё, чтобы барышни успокоились.       * * *       Бальный зал сиял, сверкал, завораживал.       Ученицы выпускного класса во взрослых причёсках, в платьях последних парижских фасонов, вышли в первом парном танце.       Увидев множество чужих лиц, пышных юбок, бриллиантов, чёрных фраков, парадных мундиров, многие девицы испытали шок. Но благородная девица, светская дама не должны подавать вида, что смущены. Всё в себе, всё внутри. Фройляйн заметит — позора не оберёшься, а если начальница, Лидия Ивановна Соколова, увидит, — то нулей по поведению не избежать. И так, стиснутые меж двух «огней», барышни с улыбками на лицах начали торжественный полонез.       Впереди Горчакова с Черневской как первые ученицы, за ними Варя и Тата. Соня почувствовала, что Кулакова как бы случайно наступает ей на подол.       — Ваааря! Не делай так! — по-взрослому снисходительно шепнула Софья на повороте. Она сказала это очень тихо — чтобы мымра не услышала.       Варя спрятала мстительную улыбку. Эмма Оттовна стояла на отдалении среди педагогов в вердепомовом (цвета незрелого яблока) платье с квадратным вырезом, украшенным полотняным шитьём. Софье показалось, что взгляд классной дамы, направленный на неё, полон укоризны.       Когда объявили мазурку, Софья стояла среди подружек, а граф Воронцов, в парадном мундире, с аксельбантами и красной планкой по груди, — у окна. На красном сукне золотом сияли награды.       Софья выворачивала голову, высматривая его. Он тоже как будто почувствовал натяжение, подошёл к ней и пригласил на танец.       Соня была счастлива, что граф выбрал её. Воронцов по праву считался одним из лучших танцоров Москвы. Владимир, чувствуя свою некомпетентность в «розовых соплях», как он называл чувства, большое значение придавал всему конкретно-телесному, физическому, движению. Лучше, чем внешне и по словам, он определял человека по тому, как он двигается.       Держа свою партнёршу в танце, он внезапно ощутил что-то родное, близкое. Девицу не хотелось отпускать. Так бы и танцевал с ней всю жизнь.       Особенно он почувствовал разницу, когда в одной из фигур («Дамы меняют кавалеров») его руку схватила барышня в фиолетовом платье. Через несколько секунд, когда ладони полковника вновь коснулись крепкие, сухие пальцы его ночной гостьи, непонятный, незнакомый ток пробежал по телу. Он одновременно и взволновал, и успокоил Владимира. «Она снова со мной!» — подумал он мельком, неожиданно для себя ощутив прилив радости.       Начальница института мадам Соколова ревниво наблюдала, как Софья Горчакова разговаривает и танцует с графом Воронцовым. «Они смотрят друг на друга так, будто никого рядом нет!»       После мазурки Софья проводила графа в зал с ярмаркой, показала свою работу. Тут Воронцов и узнал её имя — Софья Горчакова, но оно ему ничего не сказало.       Мадам Соколова в красном парчовом платье с высоким воротником, а ля Мария Стюарт подошла к ним. Она кинула на графа довольно откровенный взгляд, смутивший его, и Воронцов, сказав несколько любезных слов хозяйке бала, поспешил откланяться.       Та обратилась к Горчаковой:       — Хорош граф.       Софья молчала.       — Понравился, да? — продолжала довольно издевательским тоном начальница. — Вижу. И богат, и знатен.       Лидии Ивановне было досадно, что желанный кавалер удалился.       — Одна вот беда: граф Воронцов женат!       Сказала, как гвоздь забила.       Тут её позвали в кабинет.       Раздосадованная Соколова по пути к своей цели наткнулась на Маркина.       Николя Маркин явился на бал во фраке, наглаженный, напомаженный, даже завитый немного, чтобы волосы хорошо лежали. Сегодня они были тщательно вымыты и чисты.       Во время первого танца он, как и все кавалеры, выбирал себе даму для бала. Ему понравилась одна весьма аппетитная девица в сером обтягивающем платье, так подходящем к её огромным серым глазам. Точнее сказать, её ангельским лицом Николя был поражён, попросту — сражён!       В соседней комнате, на благотворительном базаре, он случайно подслушал разговор этой девицы с графом Воронцовым. Она показывала свою работу. Когда они отошли, Маркин приблизился и прочитал фамилию институтки: «София Ивановна Горчакова».       «Горчакова, Горчакова… Не сводная ли это сестра Хованского? — припомнил он рассказы приятеля. — Ага, вот и залог!» И он что-то задумал.       Мадам удивилась, увидев незнакомого гостя.       — Простите, сударь, но…       — Ах, — рассыпался в реверансах Николя, — простите, простите, мадам! Я вам не представлен! Дворянин Николай Семёнович Маркин…       Ему захотелось взять начальницу под локоток и увести в укромный уголок, чтобы их разговора никто не слушал. Но мадам было некогда сейчас выслушивать болтовню незнакомца.       «Кто это и откуда у него пригласительный?» — подумала Лидия Ивановна.       Попечители, узнав, что в институт проникают посторонние мужчины, по головке не погладят.       Маркин, будто слыша её мысленный вопрос, ответил:       — Сударыня, мне передал свой пригласительный билет мой друг, князь Хованский. Андрей Петрович нынче в трауре: его отчим скончался.       Лидия Ивановна выдохнула с облегчением и поторопилась избавиться от его общества.       — Ah, pardon, soyez le bienvenu, monseur! Ах, прошу прощения, проходите!       Гость продолжал приставать, нагло глядя ледяными глазами.       — Может быть, вы разрешите поговорить с вашей воспитанницей Софьей Горчаковой, у меня поручение от её брата!       — Располагайтесь! — ответила она, сделав жест рукой в сторону бальной залы и вестибюля, где проходила ярмарка.       Зачем спрашивать, если кавалеры специально приглашены, чтобы воспитанницы знакомились с ними.       К середине бала в институт явилась-таки Жюли Тишинская. Скромная, но со вкусом причёска на светлых волосах, полосатое грогроновое платье. Она иногда прихрамывала.       Отойдя от Софьи и Соколовой, граф попал прямо в её лапки. Княжна начала светский разговор. Воронцову приходилось говорить ей комплименты, ухаживать за ней: он надеялся, что княгиня Алтуфьева всё же добьётся для него развода.       Софья видела, что граф беседует с модной барышней, и ревнивые чувства закололи ей сердце. Но, успокаивала она себя, у барышни тоже надежд нет. Мадам сказала, что граф женат!       А Воронцов заметил, что коварная мадмуазель Тишинская хромает то на левую, то, забывшись, на правую ногу.       Раздосадованная Лидия Ивановна дошла до кабинета. Ей подали письмо, в котором коротко сообщалось: отец воспитанницы института, капитан Ильинский, героически погиб при третьем, самом кровопролитном штурме турецкой крепости Плевна в Болгарии. Это случилось около месяца назад, но письмо шло слишком долго.       Мадам начальница больше думала о себе, чем о других. Поэтому она воспользовалась поводом перекинуть злость, раздражение и горечь на ближнего.       — Эмма! Позовите, пожалуйста, воспитанницу Татьяну Ильинскую.       ***       Татьяниной ближайшей подругой была Софья Горчакова. И надо же такому случиться, что судьбы у них были похожи. Даже детство у них кончилось почти одновременно. Но как по-разному!       А пока Таточка танцевала на первом институтском балу, веселилась, ей нравилось кружиться в обществе знакомого кадета — брата подруги Катюши Шестаковой, Сергея.       Юная, разгорячённая, с ямочками на разрумянившихся щеках, она с улыбкой почти вбежала в кабинет начальницы.       Вместо того, чтобы сделать ей замечание за неподобающее поведение, Соколова просто подала ей конверт с письмом.       — Ильинская! Сожалею, но Ваш отец — погиб.       Тон начальницы был очень жёстким. Но после этого женщина почувствовала облегчение.       Она увидела, как девица машинально взяла письмо, присела в книксене: «Благодарю, мадам!»       Штольц, присутствовавшая тут же, обомлела: «За что же благодарить?! Бедная девочка!»       Тата вышла, мадам обернулась на классную даму:       — Вы видели? Ни слезинки! Что значит воспитание!       И отпустила фройляйн кивком головы.       В коридоре Эмма Оттовна увидела лежащую в обмороке бледно-зелёную фигурку Ильинской. Лицо девицы было такого же цвета, как платье.       Фройляйн захлопала девушку по щекам:       — Мадмуазель Ильинская! Ну же, ну, детка, придите в себя!       Тата открыла глаза, поднялась, классная дама проводила её в дортуар. Эмме надо было спешить на бал, последить, что делают воспитанницы и гости.       А в дортуаре в это время находилась одна Мириам. Увидев турчанку, Татьяна вскинула на неё злые глаза.       — Что? Добилась? Это всё из-за вас, из-за турок!       В приступе бессильной злобы Ильинская подбежала к Мириам и начала её мутузить, стараясь сорвать хиджаб. Турчанка закричала, стала вырываться, наконец, убежала из дортуара. Тата бросилась на кровать с рыданиями.       Куда пойти? Мириам решила прогуляться в парке, отдышаться. Незаметно дорожка вывела её к берегу пруда.       В это время там прятались турки. Они проникли в сад так же через трубу на лодочке.       Рифат, которого Мириам могла узнать издали, спрятался за широкими густыми кустами. Осень ещё не вступила в свои права, хотя сентябрь (по старому стилю) уже начался.       Мустафа и Аслан приблизились к девушке.       — Э, добрый день! — нараспев начал по-турецки Мустафа.       Дальше он не знал, что сказать. Он был недалёк, правильно Рифат считал его «безмозглым». Ни в чём, кроме своей лавки, Мустафа не смыслил, да и в лавке дела шли не блестяще.       Аслан, молодой человек с лисьими глазами и чёрными как смоль волосами, подошёл к Мириам и начал свои медовые речи. Ему надо было усыпить бдительность девушки.       — Вы турки?! — по-турецки спросила Мириам, удивлённо расширив прекрасные глаза.       — Да, да! Турки! — закивал Мустафа.       — Мы привезли тебе привет от твоего отца, Адиля-паши, — сказал Аслан и высунул из кармана уголок миниатюрного Корана.       Такие Кораны были у всех турок, даже у тех, кто не умел читать. Но девушка поверила.       — Как он там? — спросила она Аслана, и тот начал распинаться…       Рифат уже совсем было приготовился накинуть на голову Мириам чёрный мешок, как от института раздались истошные крики с немецким акцентом.       — Принцес Мирьям, принцес Мирьям! Ви хде? С кем ви? Немедленно прикасываю идти сюда, ко мне!       К пруду бежала, подхватив платье, фройляйн Штольц. Турки, почти не оглядываясь, спрыгнули с невысокого бережка в лодку и изо всех сил заработали вёслами. Мириам смотрела на удаляющихся соотечественников круглыми от ужаса глазами.       Оказывается, это Варя Кулакова, по своей привычке следить за всеми и докладывать старшим, прошла за Мириам, заметив из вестибюля, как принцесса выбежала из здания института. А увидев, что воспитанница разговаривает с двумя мужчинами, Кулакова немедля побежала к фройляйн и нажаловалась ей.