Чуждый край

Маккой нашел Спока там, где и ожидал его увидеть: на обзорной палубе Тот задумчиво смотрел на звезды, сиявшие в той точке космоса, где совсем недавно вскипала и пенилась разбуженная им энергия проколотого пространства. Прошло больше часа с того момента, как червоточина навсегда закрылась. Прошло немногим более часа, как в ней растворился шаттл, серебристым призраком проскользнувший внутрь и навсегда канувший в бездонных глубинах, словно щепка в водовороте. Для пилота шаттла – это была дорога в один конец, и им никогда не узнать, добрался ли он до желанной цели или заблудился в лабиринте миров. Спок заметил его присутствие, но не повернулся навстречу, а продолжал стоять на кромке света и тьмы, порожденных причудливой игрой потолочных ламп, так что одна половина его была ярко освещена, а другая тонула в тенях. Маккой наблюдал за ним, не решаясь подойти ближе и нарушить молчание, хотя его разрывали прямо противоположные эмоции: он радовался тому, что Скорпиус улетел, и тревожился из-за Спока. Он не мог перестать тревожиться за него. Какие мысли одолевали вулканца теперь, когда он добился успеха? Вернется ли он к ним или так и останется где-то за горизонтом событий, подчинившись силе непреодолимого притяжения? Или же никакой проблемы никогда не существовало, а его преследуют пустые страхи, вызванные разыгрывавшимся воображением? – Словно ничего и не было, – внезапно произнес Спок, точно отвечая его сокровенным мыслям. – Ни малейшего следа. Маккой счел за лучшее притвориться, что не понял намека. Лично для него Скорпиус уже был частью истории, которую не грех позабыть. – Вы сами говорили, что червоточина просуществует недолго, – ответил он и обрадовался, когда Спок принял условия игры. – Расчеты оказались верными. – Вы должны гордиться, Спок. Вы преуспели там, где другие потерпели неудачу. – Это трудно назвать успехом. Каких-то двадцать минут. Потом червоточина распадается. – Но это больше того, что удавалось достичь другим. – Знать бы, был ли от этого толк. – Вы сделали всё, что было в ваших силах. Более чем мог сделать кто-либо другой. – Так себя утешают люди? Верой, что больше ничего нельзя было ни предпринять, ни изменить? – Разве вы нуждаетесь в утешении? – поинтересовался Маккой. Ему не нравилось, какой оборот принимает разговор. – Не знаю. Я хочу верить, что поступил правильно. Не вы ли пытались убедить меня, что не стоит приносить в жертву человеческую жизнь ради сомнительного научного эксперимента. – Но никто не погиб. – Откуда нам знать? Мы видели малую толику из того, что произошло. – Он сам сделал выбор. Вы думаете, что смогли бы его удержать? Спок покачал головой. – Это слабое оправдание. Его недостаточно, чтобы заглушить голос совести. А я не могу игнорировать его. – Я не предлагаю вам наплевать на него. Я всего лишь пытаюсь доказать бессмысленность сожалений о том, на что вы не могли повлиять. – Ответьте мне, доктор, но только честно. Вы восхищались Ханом, но не им. Почему? Потому что тот был человеком, а Скорпиус – нет? Маккой пришел в негодование. Он никак не ожидал, что Спок фактически обвинит его в предвзятости и ксенофобии. – Какого же плохого мнения вы обо мне, раз так считаете, – с обидой произнес он. – Их нельзя сравнивать. Скорпиус совершено бессовестный тип. – Скорпиус бессовестен лишь потому, что не знаком с концепцией совести. Понятие совести было придумано с определенной целью. Его призвание – служить мерилом добра и зла. Это критерий, которым руководствуются в поступках. Согласитесь, трудно руководствоваться тем, о чем не имеешь ни малейшего представления. – Вы полагаете, что Скорпиус незнаком с понятиями добра и зла? – не поверил ему Маккой. – Нет, я полагаю, что он находится за пределами понятия добра и зла, потому что ничего о них не знает. В его глазах они ничем не различаются. – Интересное мнение, но, как известно, незнание закона не освобождает от обвинения в совершенном преступлении. Так что его бессовестность не подлежит сомнению. – У нас нет права судить его, – заметил Спок – Это у вас нет права, а у меня есть, – категорично заявил Маккой, в очередной раз продемонстрировав ему свою выдающуюся нелогичность, которой он откровенно гордился. – Допустим, но разве при вынесении приговора не принято учитывать все обстоятельства? – Принято, – скрепя сердце, согласился Маккой. – Мне не хочется вспоминать, сколько хладнокровных, жестоких убийц в прошлом избегли заслуженного наказания из-за смягчающих обстоятельств. – Между ними нельзя ставить знак равенства. В отличие от Скорпиуса, их с детства приучали различать добро и зло. Для Скорпиуса же убийство, не более чем средство достижения определенной цели. Он не будет ни угрожать, ни убивать, если на то не будет веской причины. Мне сложно назвать его злым. Жестоким, возможно. Невежественным, определенно. Я читал о людях-маугли, которых воспитали животные: волки, собаки. Они не умели говорить. Они рычали, выли, лаяли. И не поддавались переобучению. Время для него было безвозвратно упущено. Дар речи был навсегда утерян для них. Скорпиус такой же маугли. В жестоком мире, воспитавшем его, не было места для слов о добре и праведности. Дар различать добро и зло был навсегда потерян для него. Всё, что он умеет – это рычать. – У него холодный, безжалостный ум. Он одержим тотальным контролем, – упорно продолжал спорить с ним Маккой. Сдаваться было в не в его правилах. На любой логический аргумент у него всегда находился эмоциональный контрдовод. Но начни он поступать по-другому, как Спок немедленно заподозрил бы, что перед ним не Маккой, а некто принявший его обличие. Маккой всегда Маккой. – С чего вы взяли? – Я знаю, потому что он сам признался в этом. – Удивительно, как честен он был с вами. – Ему просто нравилось рисоваться передо мной. Ему присуща эта отвратительная манера – упиваться тем, какое впечатление он производит на окружающих людей. – В вашем случае, это напрасная трата времени, – сказал Спок. Он был благодарен Маккою за то, что, говоря о Скорпиусе, тот использовал настоящее время вместо прошедшего. Маккой хотел привычно огрызнуться, но вместо этого в последний момент он совершил разворот на 180 градусов, словно в его голове заработал ранее отключенный переводчик с вулканского на человеческий. Или же его озарило, и он разглядел подтекст там, где прежде видел черно-белую зебру голимой вулканской логики. – Да, я парень не промах, – сказал он и уже безо всякого перехода добавил: – Вы спросили, почему я не могу им восхищаться? Трудно восхищаться тем, что пугает тебя. А в нём было нечто, что до чертиков пугало меня. – Что же? – Мне нелегко это признавать, но он был сверхчеловеком. Когда-то вы сказали, Спок, что сверхспособности питают сверхамбиции. – У людей. – Вот уж не думал, что вы расист. – Вы многого не знаете обо мне, – с невыносимо серьезным видом произнес Спок. – Чем еще вы шокируете меня? – разулыбался Макой ничуть не обманутый мнимой серьезностью вулканца. – Признанием, что неравнодушны к ковбойским песенкам и игре в домино? – Я пока еще не настолько низко пал. – Так себя утешают вулканцы? – подколол его Маккой. Слава богу, между ними ничего не изменилось. Тени рассеялись без следа. Маккой встал рядом со Споком и они вдвоем принялись в молчаливом согласии изучать открывавшийся перед ними изумительный вид далеких-предалеких звезд, для притягательного света которых, казалось, не существовало ни расстояния, ни преград. – Думаете, он вернулся? – спросил Маккой примерно через полчаса. – Думаю, что он везде останется чужим, где бы ни оказался. – «А я пущусь в полет, за берега Бесформенного мрака… Чтобы всех освободить», – процитировал Маккой, не преминув блеснуть перед Споком знанием Мильтона. Иногда и он был не прочь немного покрасоваться перед избранной аудиторией. Почему бы и нет, если есть причина и возможность? – В первую очередь себя, доктор. – Да хоть самого черта, – хмыкнул Маккой. – Как бы то ни было, я пожелал ему удачи.