После
31 июля 2014 г. в 00:40
В эту ночь Холмс не ложился спать. Сначала его слишком захватили размышления о пропаже бриллиантового набора леди Флеминг, громком деле, о котором уже второй день трубили все газеты — всё довольно прозаично, воровка — горничная, укравшая по глупости весь комплект, притом самый дорогой, и наивно надеявшаяся отсидеться у подруги — а после ждал припозднившегося Ватсона. Слишком долго он был у пациентки, но кто знает, насколько серьёзным могло быть обострение?
Решив подождать друга еще час, Холмс потянулся за скрипкой, намереваясь провести ожидание за вдохновенной импровизацией. В его голове складывалась мелодия, он занёс смычок, приготовившись воплотить её, как всё оказалось испорчено внезапным стуком в дверь. «Ключи потерял?»
Дверь нежданному гостю открыла миссис Хадсон, настоящий жаворонок, бывшая в этот ранний час уже на ногах, она же и проводила посетителя наверх.
Он ничего не понял, когда увидел в дверях смертельно бледного Лестрейда.
Он ничего не заподозрил, когда инспектор сдавленно и тихо попросил проехать с ним.
Он ни о чём не догадался, пока не откинул простыню с лица лежащего на земле трупа.
Перед ним был Ватсон.
Пока ещё не чувствуя, как что-то натянулось и оборвалось, ещё не осознавая весь ужас случившегося, Холмс приблизился, и, как это часто бывало в расследованиях, мир вокруг перестал существовать. Попытаться нащупать пульс на вялой руке. Безрезультатно. Осмотреть раны. Идентичны Корчфилдским. Нанесены длинным узким клинком. Приблизительно определить время смерти. Учитывая ночной холод и нарушенное окоченение, около трёх часов назад. Перейти к осмотру места. Улица освещённая, но в ночной час пустынная. Убийство возле разбитого фонаря. На земле отпечатки уже знакомых ног. Никаких следов борьбы. Чёткие углубления от трости. Она предмет не роскоши, а необходимости. Брошенный платок, испачканный в крови. Без инициалов. Никаких оторвавшихся пуговиц или зацепившихся клочков материи. Почти ничего нового. Убийца тот же, орудие то же, техника та же.
Сейчас Холмс был лишь машиной, призванной изобличить преступника. Он не слышал разговоров у себя за спиной, не замечал сурового взгляда Лестрейда, под которым съёживались и умолкали самые своенравные констебли. Он был сосредоточен на тщательном осмотре места преступления и не позволял себе отвлекаться.
Лишь потом, много позже, когда он вернётся домой, когда на безобидный вопрос миссис Хадсон «Где доктор Ватсон?» Холмс сомнётся и ответит «Опаздывает», он почувствует разгорающееся и всепожирающее пламя, сжигающее изнутри дотла, не оставляющее даже пепла. Потому что только тогда придёт осознание, что Ватсон не опаздывает. Он уже никуда не опоздает, потому что он умер.
Умер. Такое короткое слово, всего четыре буквы, но сколько же боли заключено в них, сколько страха и безысходности! Будучи тесно связанным с миром криминала, Холмс часто говорил: «Он умер, он убит, его убили», и никогда не придавал этому особого значения. Да, умер, но что в этом сверхъестественного? Оказалось — всё. И он, так легко оперировавший этими словами, так и не смог произнести «Ватсон умер». Он не умер. Он опаздывает. Он уехал. Он снова женился. Что угодно, но только не умер. Он же не мог умереть. Ватсон всегда рядом, всегда готов прийти на помощь и терпеливо снести очередную подколку. Часть Холмса отчаянно молила об этой спасительной мысли, другая же категорично велела взять себя в руки и признать суровую действительность такой, какая она есть. Но он не мог поддаться ни счастливому обману первой, ни жестокому прозрению второй. Он был слишком Холмс для этого. Слишком умный, слишком прозорливый, слишком верный, слишком дороживший Ватсоном, чтобы так просто перечеркнуть всё, что их связывало, чтобы всё просто забыть. Он не мог. «Что бы я делал без вас, Ватсон!», — говорил он часто, но ни разу всерьёз не задумался, что бы он делал без него в действительности. Оказалось — ничего.
Мысли тягостной дымкой окутывали его голову. Наскакивали друг на друга, смешивались, путались, как буквы в записке Лестрейда. Сменялись быстрее, чем картинки в калейдоскопе, и вертелись, вертелись, вертелись. Нагнетая и давя. Не в силах развеять этот ужасный диссонанс, Холмс со злостью ударил кулаком по столику у камина и с легкостью проломил деревянную столешницу. Он и не думал позвать домовладелицу, чтобы та осмотрела раненую руку, но миссис Хадсон, привлечённая шумом, поднялась сама и женским своим чутьём поняла, что случилось нечто ужасное, и даже не подумала упрекнуть постояльца за порчу мебели. Лишь молча вытащила у совсем не сопротивляющегося Холмса несколько неприятных заноз и ушла, тихонько притворив за собой дверь, за что тот был ей бесконечно благодарен.
Боль в руке, сначала почти незаметная, через пару минут уже разыгралась в полную силу и отрезвила его. Ребро ладони невыносимо жгло, но кости, похоже, были целы, несмотря на то, что он одним махом пробил крепкий стол. Холмс обессиленно опустился в своё кресло и откинул голову на спинку. Ему как никогда было необходимо хоть немного покоя. В голове прояснялось, всё больше мыслей было связано с дикой болью, но их было гораздо легче игнорировать, чем звучавшее рефреном «Ватсона больше нет», от которого раскалывалась голова, которое он даже сейчас не до конца понимал и совсем не готов был принять.
Краем глаза Холмс заметил быстрое движение, но обнаружил, что это всего лишь зеркало, в котором мельком отразилась его стремительно отдёрнутая от виска рука. Кто он, этот человек в зеркале? Больше всего он был похож на потрёпанного жизнью солдата, вернувшегося с изнурительной войны и обнаружившего вместо домашнего очага груду развалин и пропавшую без вести семью. Усталый, разбитый, опустошённый. Вот только внешность была его, Холмса.
И едва Холмс понял, что незнакомец в зеркале — это он сам, что-то внутри него возмутилось, встрепенулось, отчаянно взбунтовалось. Логик и человек дела, настоящий Шерлок Холмс, место которого последнюю пару часов занимал обычный потерянный человек, не выдержал этого зрелища. Он просыпался, требовал, именно требовал оторваться от скорбных размышлений и перейти к решительным действиям и в первую очередь к мести. Месть! Это слово вдруг заиграло совершенно новыми красками и обрело самые неожиданные синонимы, такие как справедливость и долг, и Холмс отчётливо понял, что у него нет более важной задачи на ближайшее будущее. Что может быть важнее отмщения гибели единственного друга? Важнее поимки мерзавца, совершившего это преступление? Кто бы он ни был, хоть премьер-министр, Холмс не остановится ни перед чем, а если правосудие окажется неспособным воздать должное убийце, которого трижды повесить мало, он будет вершить справедливость сам, и едва ли кто-то посмеет сказать, что он будет милосердным.
А сейчас он должен напрячься, подумать, использовать в полную силу все таланты, которыми так щедро одарила его природа. Напрячься, и узнать, почему, а через почему — и кто.
«Корчфилд-младший. Шантажист. Убит своей же жертвой. Старший пострадал просто потому, что был рядом. Или нет? С Ватсоном у них нет точек соприкосновения, но участь друга не отличается от участи его бывших сокурсников. С разницей, что он ни в чём не замешан, — Холмс даже и предполагать не смел, что у такого честного человека могут быть страшные тайны. От Ватсона он всегда мог отталкиваться как от образца морали и добродетели. — Роковой случай? Нет, перепутать его не могли ни с кем. Его выслеживали, и охотились именно на него. Общение Ватсона со знакомыми по университету прекратилось сразу же после получения диплома. Значит, студенческие годы. Несчастье Ватсона только в том, что он был соседом Корчфилда-младшего. Жертва шантажа явно считала, что если доктор и не замешан в какой-то грязной истории, то явно о ней осведомлён. Очень не нравится загул Корчфилдов, единственное пятно в досье братьев, по словам Ватсона».
Холмс резко поднялся. Он чувствовал, что ему необходимо заполнить этот пробел информацией, что в нём скрывается самое важное, но ехать он собирался не в университет, рассадник сплетен и недостоверных слухов, а к Лестрейду: узнать для начала обо всех криминальных происшествиях, особенно нераскрытых, за три дня декабря 1876 года.
— Ватсон, вы составите мне… — начал Холмс, но запнулся. Сжался, передёрнулся, схватил пальто и молча вышел из комнаты.
***
Лорд Фаррел давно не мечтал о тихой и лишённой тревог ночи. День его был насыщенным, полным самых разных и довольно неприятных дел, впечатление от вечера оказалось смазано поданной на ужин рыбой, которую он никогда не любил, и только ночь обещала быть приветливой, готовой подарить долгожданный отдых уставшему от возникавших в последнее время сюрпризов лорду. Теперь, когда ничто не нарушало его спокойствие, когда никто не грозился разрушить его с таким трудом созданную безупречную репутацию благородного джентльмена, можно было вздохнуть с облегчением. Мечтая увидеть себя во сне премьер-министром, лорд Фаррел задул свечу — милая детская привычка держать её на прикроватном столике! — и лег в постель, устраиваясь поудобнее. Вокруг было удивительное безмолвие. Повисшая в спальне тишина прерывалась только мерным ходом часов в кабинете, в комнате по соседству, а снизу не доносилось никакого привычного шума: не затевали меж собой новый жаркий спор сыновья, не смеялись над их меткими остротами дочери, не заливался противным тявканьем лохматый пёс его любимой Нелли. Не успел лорд Фаррел задуматься о причине этого странного, подозрительного затишья, как почувствовал, что сильная рука крепко зажала ему рот. Он хотел было начать борьбу, освободиться от стальной хватки неизвестного противника, но щелчок взводимого курка и ощущение дула револьвера вблизи виска быстро заставили его передумать. — Сейчас я уберу руку, а вы не издадите ни звука, — раздался чуть хрипловатый голос у самого уха лорда, от чего тот непроизвольно дёрнулся. — Во-первых, вас никто не услышит, а во-вторых… Вы же не захотите продлить агонию? Неизвестный говорил, ничуть не приглушая голос и совершенно не таясь. Фаррел, не имея возможности ответить, только кивнул, и незваный гость отпустил его. Лорд, про себя подумав, что позвать на помощь и избавиться от сумасшедшего он всегда успеет, а пока этого делать не стоит из-за так и не отведённого оружия, решил попробовать заговорить неизвестного. — Почему вы думаете, что меня никто не услышит? — Потому что все спят. Как удачно, что на ужин подали рыбу, которую ели все, кроме вас. Добавить снотворного и избавиться от свидетелей нашей беседы не составило никакого труда. — Кто вы? — спросил лорд, не сумев на этот раз замаскировать нотки испуга в голосе, а потом пробормотал: «Так он и назвал своё настоящее имя». Однако гость, обладавший, очевидно, превосходным слухом, расслышал тихие слова. — Я не скрываюсь. Не мне бояться этой ночью. Вы можете даже зажечь свечу, — любезно и вместе с тем необыкновенно дерзко предложил гость и немного отодвинулся от Фаррела. — Невежливо вести разговор, не будучи представленными. Вас, Фаррел, — он намеренно опустил уважительное «лорд», отчего тот сжал зубы, но промолчал, — я знаю, а вы меня — нет, хотя моё имя вам наверняка известно. Я Шерлок Холмс. — Я много слышал о вас, — заговорил Фаррел, надеясь сменить тему на обсуждение личности детектива. В то, что в его спальне находится сам Холмс, он совсем не верил. — О чём я говорю, конечно же, вы знаете меня, — Холмс не обратил внимания на слова собеседника. Он подался вперёд так, чтобы было видно его лицо, и сухо продолжил. — А о докторе Ватсоне вы тоже слышали? — И Фаррелу совсем не понравилось, как сверкнули серые глаза сыщика. — До-докторе Ватсоне? — Моём коллеге и друге докторе Ватсоне. Том самом, которого вы подстерегли минувшей ночью и убили, — было видно, что Холмс едва сдерживает себя. — Послушайте, сэр, я не… — Молчите! — гневно выкрикнул Холмс. — Я знаю, что это были вы, об этом говорят слишком много улик. Только вы, вхожий в дом Корчфилдов человек, могли знать, что их кухарка глуховата, слуга болеет, а горничная никогда не упустит возможность сцепиться с продавцом. Вы выбрали идеальный момент и совершили двойное убийство, но оставили следы, которые вас и выдали. Характерные раны, которые мог нанести только левша. Следы парфюма, запах которого я здесь чувствую. Крашеные волосы, новая обувь со стоптанной подошвой, трость со спрятанным в ней клинком. Да, у меня было время провести обыск, — добавил Холмс, глядя на смешавшегося убийцу. — Некоторые из этих приметных следов я нашёл возле Ватсона, и вы не посмеете утверждать, что вы здесь ни при чём! — Он пытался меня шантажировать, — огрызнулся лорд. Умный, он должен был понимать, что его противник обо всём осведомлён и разыгрывать недоумение бессмысленно. — Кто бы мог подумать, что доктор, которого мы, студенты, считали большим добряком, опустится до гнусного вымогательства! — Никто, потому что Ватсон не делал этого, — устало проговорил Холмс. — Вас шантажировал Корчфилд-младший, бывший с вами в тот вечер, седьмого декабря 1876 года, когда вы изнасиловали и жестоко убили девушку. — Тони не рискнул бы. Он пострадал бы от раскрытия тайны не меньше меня, жаль только, что я слишком поздно понял свою ошибку. А вот Ватсон, которому Корчфилд вполне мог проболтаться с пьяных глаз, очевидно, запомнил всё сказанное и воспользовался информацией. Смотрите, — Фаррел подошел к шкафу и достал спрятанное между книг письмо, — он имел наглость написать мне сразу после первого убийства. «Я жду ещё три дня, и если не получу денег, то сведения о вашем студенческом прошлом появятся во всех газетах». — Выскакивающая «t» и большая петля у «f» — отличительные особенности почерка сэра Корчфилда. Письмо было отправлено почтой пять дней назад, за день до того, как вы положили деньги на анонимный счёт, но задержалось и пришло только вчера утром. И только поэтому вы решили, что вас шантажировал Ватсон? — Да, и я сделал всё, чтобы сохранить своё доброе имя. — Вам нечего было сохранять, — процедил Холмс. — Послушайте, сэр, — вскипел лорд Фаррел, — я член Парламента, и вы не можете… — Мне противно с вами говорить. Неужели вы думали, что вам всё сойдёт с рук? Неужели думали, что за Ватсона некому будет отомстить? Я бы не дрогнул, будь виновен хоть русский император, так думаете, я остановлюсь перед каким-то членом Парламента? И Холмс с наслаждением выстрелил.***
На похоронах Ватсона было мало людей. Сам Шерлок Холмс, Майкрофт, пришедший поддержать брата, Лестрейд, двое сослуживцев доктора и Стамфорд. Миссис Хадсон прийти не смогла. Информация о смерти биографа знаменитого сыщика благодаря титаническим усилиям Лестрейда не просочилась в прессу, за что Холмс был очень признателен инспектору, так что на кладбище не было ни одного поклонника. Они стояли, шестеро, возле гроба, одинокие и бессильные, и никто не произносил пышных речей о том, каким прекрасным человеком был покойный и как пусто без него будет в мире. Никто не произносил вообще ни слова: кому-то было тяжело говорить, кто-то не решался нарушить печальную и такую правильную тишину. Холмс не видел, как закончил читать священник, как подходили и прощались с Ватсоном его немногочисленные знакомые, ничего, кроме своего друга. Ватсон лежал со спокойным и умиротворённым выражением на лице. Казалось, что он просто спит, казалось, что произойдёт чудо и он проснётся, но чудо не происходило, и Ватсон не просыпался. Если бы письмо не задержалось в пути…. Если бы Ватсон сумел поймать кэб… Если бы Фаррел сдох ещё в утробе матери… Сотни этих «если бы», и Ватсон был бы жив, и они бы находились сейчас где угодно, но не на этом мрачном кладбище, и Холмс бы не ощущал внутри убийственной пустоты, давящей, разъедающей. — Лорд Фаррел застрелен в собственной постели, — раздался рядом тихий голос Майкрофта. — Справедливость восторжествовала. Он ничего не ответил, но ухватился за слова брата. Справедливость! Да есть ли она на свете? Позволила бы Справедливость совершиться этой страшной задержке? Допустила бы Справедливость смерть самого преданного и хорошего в мире человека от рук отъявленного мерзавца? Нет, всё же она существует. Именно Справедливость оставила Холмса, потерянного и беспомощного, изнемогать, и он слишком хорошо понимал за что. За Рейхенбах, проклятый Рейхенбах. Тогда он видел безграничное отчаянье Ватсона, его горе, его слёзы, и ничего не сделал, чтобы облегчить участь друга. «Так будет лучше для него самого, — думал Холмс. — Все лучше, чем рисковать нарваться на пулю от хладнокровного стрелка». Он считал, что поступает правильно, более того, благородно, уберегая друга от опасности, но теперь, в полной мере познав всю глубину и силу человеческих чувств, он сомневался в честности своего поступка. Неужели он заставил Ватсона так же и даже сильнее страдать от одиночества и невыносимого чувства вины? Может, Ватсон, как и сам Холмс сейчас, предпочёл бы рискнуть получить пулю, но лишь бы не испытывать то, что испытывал, лишь бы его друг, в которого он безгранично верил, был жив. За Кэлвертона Смита, за ту историю с мнимым смертельным отравлением, где он перестарался везде, где только можно было перестараться, где он затеял чудовищную игру с чувствами друга просто ради поимки преступника! И где при этом ни разу не подумал, через что заставляет пройти Ватсона, вынужденного наблюдать его «последние часы» жизни, наблюдать, как Смит издевается над умирающим Холмсом, и, будучи связанным обещанием, ничего не делать! А после услышать: «Я совершенно забыл про вас. Тысяча извинений, мой дорогой Ватсон!». Да принеси Холмс в самом деле тысячу извинений, он и тогда не станет менее виноватым, если его стараниями Ватсон прошёл все круги ада! Судьба сторицей воздала ему за причинённые другу страдания, сыграв с ним такую же жестокую шутку, с той лишь разницей, что сейчас ничего изменить было нельзя, что Ватсон действительно покинул его. Холмс знал, что позже, когда все разойдутся, когда уйдёт даже Майкрофт, долго стоявший рядом и державший его за руку, он прошепчет тихое «Простите» и позволит нескольким слезинкам выкатиться из глаз — знак наивысшей скорби, который он только мог выказать — и надолго застынет. Мраморное изваяние человека над мраморной могильной плитой, на которой высечено равнодушное «John H. Watson 1855-1894». Знал, что никогда не найдёт в себе сил прийти сюда снова, знал, что никогда больше не навестит эту скромную могилу. А сейчас Холмс подойдёт к гробу, склонится над телом Ватсона и коснётся губами его холодного лба, подарив скромный поцелуй ушедшему другу, человеку, которого он всегда будет считать самым благородным и самым добрым из всех известных ему людей.