Survivor

Следующее и наиважнейшее событие в жизни — моя дочь. Это событие придает моей жизни цикличность: с нее все началось, после нее все закончится. Когда-то потеряв, я вновь ее обрела. Сейчас я каюсь, что повела себя совершенно неправильно, не так, как велело сердце. Я повела себя так, как научила жизнь беглянки. Надя. Эта встреча была сумбурной, неправильной. Для существа, которое давно закрыло двери сердца для хорошего, она стала смачной пощечиной. Такой отрезвляющей, даже нужной. Я много раз представляла, как найду ее ребенком, буду укачивать, воспитывать, расчесывать длинные волосы и отвечать искренней улыбкой на ее детскую, любящую. Эти моменты, вспышки воображения грели душу довольно долго. Я жаждала увидеть ее, временами мне казалось, что я могла бы отдать жизнь, если бы мне показали ее, дали узнать ее. Но это было поначалу. Потом здравый разум и пресловутый эгоизм снова встали на пьедестал. Я выбросила подобные мысли из головы, попытки вернуть — из жизни. Временами я забывала, что у меня была семья, был ребенок, и тогда становилась беспощадной, неистовым дьяволом. Но я встретила ее. И эта встреча на минуту перевернула все с ног на голову, покоробила меня, как ничто иное. Я стояла и молчала, разглядывая ее. Она была красивая. Такая, какой любая мать хотела бы видеть своего ребенка. Я не могу простить себе, что не позволила слишком близко ее подойти ко мне, хотя хотела этого. Я отталкивала лишь из-за нажитой осторожности, неумения держаться тепло, так, как надо с близкими. Напускной пофигизм скрывал все то, что накопилось под непроницаемой маской холода и безразличия. Я ведь чувствовала приливы желания обнять, сказать, что она дорога. Но я слишком Кэтрин, слишком Пирс. Когда появилась Надя, я стала человеком. Став, в моем понимании, никем, я проявляла столько слабости, что просто стыдно, что я опустилась. Но с другой стороны, я ведь человек, значит, имею право на эту слабость. Мне не нужно было казаться сильной, железной, не способной на чувства. Эта маска настолько срослась со мной, что за века начала тяготить. Я действительно хотела умереть. И я осмелилась на этот шаг. Впервые в жизни я показала, что не такая трусливая. Я хотела уйти красиво, а не пресмыкающейся старухой. Я представляла себе картинки, как они найдут мое мертвое тело, как будут радоваться, что я ушла из жизни и со мной половина бед. Это было лучше того, как они могли насмехаться надо мной живой, стоящей рядом и, быть может, слепой, глухой и беззубой. Мое тщеславие, себялюбие и эгоизм крепко бы пострадали. Поэтому я решила спастись в объятиях смерти. Это мой личный парадокс: я столько лет убегала от смерти, делала все возможное, чтобы избежать ее, но, устав, побежала к ней, как к старой подруге. И как иронично получилось: моим главным врагом стало время. Стрелки неустанно отстукивали оставшиеся месяцы жизни. И я решила упасть в объятия смерти с городских курантов. Стрелки на циферблате на это мгновение стали моими личными. Они стояли, и было ощущение, что они показывали, что это мое время подошло к концу. Они были готовы закончить эту борьбу за жизнь. Но мне не дали возможности на прощальный реверанс. Стефан. Он снова спас. И я в который раз поняла, что хочу быть с ним. Он тот, кто не вызывал этих пресловутых банальных бабочек в животе. Это не страсть, это настоящее чувство, платоническое, если хотите. Его выражали непонятные радость и счастье, выливавшиеся в глупую улыбку, которую я не могла подавить. Я хотела открыться для него и видела, что он шел мне на встречу. Не знаю, возможно, я бы смогла переступить через ограду, которую выстроила вокруг, будь у меня время. Но его прервали. Хотя вполне возможно, что вся любезность, вежливость, блеск в его глазах — не больше, чем хорошо спланированная игра. Я не знаю, как это получилось, но у меня отняли Надю. Было так больно, так холодно. Я видела, как она умирает, но из последних сил старается держаться. Она смотрела в глаза, как маленькая девочка, пытающаяся найти опору у матери. И я не сдержалась. Я не могу найти сейчас слов, чтобы описать то состояние. Даже сейчас один на один с бумагой я скованна. Но я плакала. Искренне, а не для того, чтобы успокоить ее. Она была моей дочерью, моя дочь, в которой я тоже нашла поддержку. Она никогда не бросала меня, она закрывала глаза на мои малоприятные махинации, пусть временами осуждала, но всегда была рядом. Я знала ее так мало, но этот природно заложенный материнский инстинкт сыграл свое. Я действительно люблю ее. И рада, что не заставила замолчать себя в последние минуты. Я рада, что сказала ту фразу. Мама любит тебя. Я знала, что это было случайностью, удачно выпавшей на их долю. Они знали, что несмотря ни на что, такая ловушка сработает. И я знала. Я знала, что иду на смерть, или минимум — риск. И проводив Надю, я лишь ожидала того, кто вгонит мне нож. Наша жизнь — это лживый спектакль. Я могла только гадать, во что выльется наш последний акт. Но не ожидала такого исхода заключительной сцены. Я смотрела на них всех и лишь предполагала. Я могла представить Деймона, который сделал бы это „за все хорошее“, Кэролайн, решившую отомстить за обращение, Елену — за мое существование в общем, но не его. Две порции боли за пять минут сложно даже для меня. Смотреть в его безучастные глаза, в которых где-то мелькает сожаление, руки, сжимающие мое плечо и нож. Я пыталась прочитать какое-то объяснение этому леденящему кровь обстоятельству, увы, глаза молчали немой тишиной. Это было поистине больно. Я поняла, каково это испытать силу предательства. Упав, я знала, слышала, что они думают. Выдохи облегчения, насмешки. И мне искренне хотелось вскочить и посмеяться над их глупостью, самонадеянностью, но не этого требовал спектакль. А потом Бонни, которая успела смешать реальность с потусторонностью. Она действительно подумала, что я пришла отправляться на Иную сторону. Инсценировка — это искусство, подвластное лишь избранным. В сотый раз подтверждаю их звание отменных глупцов. Я еще появлюсь в их жизни не раз, и они вновь поймут, что недооценили. Но что можно сказать в завершение. Возможно, я должна была прожить совсем иную жизнь, но судьба уготовила мне именно такой путь. Может быть, если бы меня не выслали из нашей захолустной деревушки в Болгарии, я бы вышла замуж, нашла бы своего ребенка и умерла бы лет этак в шестьдесят-семьдесят. Может, если бы не встретила Клауса, то жила бы по-другому, наслаждалась каждым местом, где побывала. Может, если бы меня не спасли Роуз с Тревором, я бы умерла и не видела этих скитаний. Но жизнь весьма условное понятие, особенно для таких, как я. Поэтому мне остается лишь благодарить за то, что я стала той, кто я есть. Я — Кэтрин Пирс». Она поставила точку и посмотрела в окно. Рассвет оповестил о себе ненавязчивыми светлыми, почти прозрачными лучами. Горизонт выглядел поистине поразительно. Красивое сочетание небесного золота с алыми нитями. В какой-то миг это переплетение кажется волшебным, миражом, однако нет ничего более настоящего в данный момент. Она вновь вернулась к последним строкам. Это не было правдой, а она хотела хотя бы здесь быть честной перед собой до конца. И, зачеркнув „Кэтрин Пирс“, псевдоним, когда-то придуманный для удобства, она беглым почерком выводит: «Катерина Петрова»…