Скучные дни и яркие ночи

***

Амелия, шесть лет назад. По словам очевидцев, вооруженные до зубов преступники появились, будто гром среди ясного неба. Они были жестоки, хитры и сильны физически. На бешеной скорости я мчалась к ресторану. Меня оповестили о нападении слишком поздно. Ближе к вечеру. Ближе к глубокому вечеру. Я даже сначала не верила и звонко рассмеялась в трубку, сказав, что шутка удалась. Но потом, на другом конце провода я услышала сигналы служителей закона и громкие женские плачи. Я бегу, спотыкаясь обо всё, что нашло место у меня под ногами. — «Ещё быстрее. Беги ещё быстрее», — заставляла я себя, шлёпая босыми ступнями по царапающему асфальту. Я не стала тратить время на обувку, а дома я хожу почти голышом. Конечно, накинуть на себя длинное пальто я не забыла. Пробегаю мимо домов из которых на меня лают собаки, а в окнах, в ту же секунду, включается свет. Надо пробежать ещё пару поворотов! Ещё пару домов! Вижу главный вход в ресторан и много людей вокруг. Вижу машины скорой помощи и полицейских. Вижу четырёх человек в наручниках, которых эти самые полицейские крепко держат. Жадно глотаю воздух сбившимся дыханием и стараюсь унять дрожь в ногах. Получается не очень хорошо, но я правда очень стараюсь. Обвожу взглядом всех присутствующих, медленно подходя к входу. Людей рассматривать долго не пришлось, я сразу узнала несколько матерей наших официанток, которые горько рыдали над чёрными пакетами. Эти "пакеты" засовывали в машины, попутно отталкивая плачущих женщин. Также я узнала старшего брата нашего бармена. Он вёл себя тихо. Всхлипывал и курил. Курил он, по всей видимости, уже не первую сигарету. И не вторую, и даже не третью. Окурки возле его ног сформировали вонючий круг, а он топтался в нём. Позже, я нашла ещё знакомых мне людей. На их лица был надет траур.

***

— Я долго искала Монику в том хаосе, — продолжила Амелия свой рассказ с горечью и хрипом в голосе. — Я знала, что она там. Появляться по вечерам в ресторане стало для неё чем-то вроде традиции. — Когда ты нашла её, она не рыдала и не билась в истерике, так? — вопросы Изаи не всегда были вопросами, как и сейчас. Орихара задавал их с одной единственной целью – убедиться в верности своих теорий. Юную француженку это больше не удивляло и уже не пугало. Даже более того, Амелию начало это восхищать. Такая его проницательность. Информатор перестал изучать посетительницу и занялся другим, более увлекательным для своего мозга, занятием. Шахматами. Он передвигал фигурки на чёрно-белой доске, периодически добавляя или убирая пешки. — Не рыдала, — тихо подтвердила француженка, любуясь профилем Изаи. — Она сидела за семнадцатым столиком, вся в красных пятнах крови, и пила вино. Тихо и безразлично. На её лице не дрогнула и мускула. На этот раз Орихара мельком глянул на Де Вир, уловив в её голосе нотки страха.

***

Моника. Воспоминания захлестнули меня волной, что я боялась затонуть в них. Такого я не чувствовала уже давно. Девушка, которая жутко была похожа на Амелию в свои восемнадцать, больше не подходила ко мне. Больше я не пила. Одиннадцать бокалов для меня хватит, если учесть, что спать я буду в чужом доме с чужим человеком. Чужие запахи, чужая обстановка и атмосфера, я не люблю всё это. Я люблю только своё, родное. Что-то, что прилипло к тебе так, что кажется продолжением самой себя. Именно поэтому у меня всего одна подруга и вообще так мало «своего». Кручу пустой бокал в руке и вглядываюсь в донышко, где мирно покоится капля вина. Кручу и смотрю в эту каплю, ловя в ней блики от настенных светильников. Бокал напоминает белую рубаху, а капля – кровавое пятно на белоснежной ткани. То самое пятно, которое красуется на моей роже или одежде так часто, что тоже уже стало «своим». Только это «своё» меня вовсе не радует. К счастью, кровавые отметины последний раз приходили ко мне давно. Наверное решили, что со мной скучно, ведь я не реагирую на них после смерти матери. —«Моника, нельзя так много пить». — Слышу я голос покойного Мурай из бокала, и ухмыляюсь. Как будто запрет покойника меня остановит. Я прожила с ним восемь лет. С семи, когда я потеряла мать, а сама пережила катастрофу, до пятнадцати, когда я потеряла его. Я ведь действительно считала его отцом и любила его, забыв о подлинной цели моего прибытия в Японию. Матушка так хотела найти моего настоящего отца, что бросила всё. Дом во Франции, нашу собаку, свою работу, друзей и родственников. Она всех бросила, кроме меня. Она потащила меня с собой в Японию, объясняя это тем, что хочет полноценную семью и элементарного женского счастья. Почему Япония? Задавала я этот вопрос ей не однократно. — «Он японец. Красивый, какие редко попадаются. А ещё он сильный и хороший человек». — Маленькая я слушала это с блеском в глазах. Только со временем, когда мама умирала у меня на глазах, я поняла, что «сильный и хороший человек» не бросит свою семью. Мурай я встретила через пару дней после кораблекрушения. Это он мне сказал, сама-то я ничего не помню, что было со мной в тот промежуток времени. Все мои познания о моих скитаниях в Японии в течение нескольких дней построены на рассказах Мурай. Однако, я отчетливо помню, как улыбка моей матери медленно искажается воплем ужаса и страха. А потом… Потом лишь неизменные пятна крови. Как говорил Мурай, он заметил меня одним солнечным днём и несколько часов наблюдал за мной из своей машины. Маленькая я, вся в грязи и мелких царапинах, бежала сломя голову в сторону токийского метро. За мной гнался пузатый мужичок пожилого возраста в белом переднике, с мукой на физиономии и со скалкой в руке. Он кричал: — «Воришка»!— и размахивал своей скалкой. Сидящий в машине Мурай рассмеялся, увидев мою реакцию. Я остановилась и выразительно показала толстяку язык, а потом демонстративно положила в рот сдобную булочку, которую я так лихо свистнула у него. Как выяснилось, я не боялась, что меня могут поймать. Облизнув грязные пальцы в заусеницах, я развернулась и вновь хотела бежать, но на сей раз у меня не вышло, ибо тяжелая рука легла мне на плечо. Обернувшись, я увидела добрую улыбку Мурай.