Перекрёстные жизни

24 *** Нил снова налил себе и снова выпил. По-военному залпом. По-граждански плача. Пожалуй, сегодня он и вправду мог без лишних сантиментов напиться, уступая своему горю – в первый и последний раз после похорон, после… всего. Осенняя ночь яростно колотила ветром и дождем в окна, точно билась в эпилептическом припадке – ему в госпитале доводилось такое видеть. Нил и сам был готов биться – так же ожесточенно, бешено, теряя контроль – с той лишь разницей, что больной не понимает происходящего, а он… он вполне в своем уме. Даже слишком. Поменьше бы ему ума в этой ситуации, только вот кто тогда позаботится о Кэт? «Кэт…» - услышал он голос из прошлого, тихий шепот, слетающий с потрескавшихся губ. И разговор: почти позабытый; никогда не забывающийся. Тогда тоже была ночь, тоже было больно – и ему, и ей. - Кэт… - тихо шептала она. – Не бросай… не бросай нашу дочку... Надрывно и отчаянно, словно он и впрямь мог бы выкинуть такое! - Ну что ты, родная? Главное – не показывать, как самому страшно, главное – не отпускать ее руки, хотя ой как страшно слышать срывающийся голос: - Не бросай, слышишь? Я знаю: если что-то случится со мной, ты напьешься, чтобы забыть, но она такая маленькая… Если тебя не будет рядом, кто позаботится о ней, кто воспитает ее? Это бессилие – в ее сиплом голосе, в его скрипящих зубах – удушает. Никакие ужасы войны не сравнить с этим бессилием. Пот холодными каплями стекает по лбу, и он стирает большим пальцем соленую влагу. - Дай мне слово… Поклянись: что бы ни случилось, ты будешь с Кэт. Не бросишь Кэт. Воспитаешь Кэт. - Клянусь! *** Нил тряхнул еще пару раз, но в пустой бутылке не оказалось больше ни капли. Как славно, что тогда клятва не пригодилась. Как ужасно, что сейчас он вынужден ее исполнять. Дни за днями летят, как листья в осеннем саду, и это не метафора – просто настоящее так похоже на листопад, что становится тоскливо. И больно. С каждым листом всё больнее. Что-то он совсем расклеился… Завтра днем Кэт, его маленький котенок, вернется – и к тому времени он должен быть в форме: весело поинтересоваться поездкой, похлопать Стива по плечу и поблагодарить его за простые фермерские увеселения, которых в шумном Бостоне не отыскать. Это совсем другая жизнь: играючи, обводить вокруг пальца всех тех, кто не должен увидеть его новым. Это единственная цель: уверять всех вокруг, и в первую очередь – маленькую дочку в том, что мир не сошел со своей оси, что земля по-прежнему вертится, что солнце встает и садится в привычных местах. Если уж на то пошло, так оно и есть, жаль, что сердцу не объяснишь… Отодвинув пустую бутылку, Нил встал. Прошелся по комнате взад – вперед. Хотел даже подойти к окну, но передумал: что увидишь в осеннюю ночь, если раздвинуть шторы? Непроглядность и тьму? Так этого и в душе предостаточно. Нил забрался на кровать в ботинках, удовлетворив мальчишеское желание хоть так отомстить чистюле Энни, закинул руки за голову и прикрыл глаза. В голове шумело от выпитого, за окнами шумел дождь, и прожитые годы, шумя, толкались и толпились в воспоминаниях – то трудные, то наполненные легкостью и счастьем. Тогда, в восемнадцатом, было нетрудно. Вернее, не так уж смертельно трудно, как потом. По крайней мере, полегчало с тех пор, как Нил понял, что жив. *** А понял он не сразу. Сначала была темнота, и в темноте этой пропало всё, связанное с миром живых. Всё, кроме боли. Она одна осталась, точно надежда в ларце Пандоры, о котором когда-то в колледже рассказывал занудный учитель древней истории, в то время как остальное – беззаботность, веселье, дружба, семья, любовь, дыхание, сердцебиение – всё пропало, всё будто было не с ним. Оборванная на поле сражения жизнь казалась слишком уж короткой, навсегда померкнувшее небо – слишком далеким и бездушно черным: ни луны, ни звезд. Он не понимал, сколько дней, месяцев, лет промаялся в этой кромешной темноте до той поры, пока яркий луч пронизал ее. Пока ангел улыбнулся ему, тряхнув в небесной синеве ярко-белыми крыльями. У каждого свой ангел-хранитель – об этом ему успел объяснить Чарли Трентон еще тогда, когда сам лежал на больничной койке с перевязками, перекрестившими грудь. У каждого свой ангел на небе – и в госпитале тоже свой, единственный. Так уж получилось, что для Нила оба ангела сошлись в одном лице, одними губами улыбнулись ему, одними глазами недоверчиво прищурились: - Пришел в себя, наконец? - Не-е-ет, - тут же, протестуя, прохрипел он, не желающий признавать, что это жуткое бессилие и бесконечная боль – и есть долгожданное «пришел в себя». Ангел снова улыбнулся. Лазурное небо исчезло, превращаясь в больничную палату, – вот так всё банально. А белый фартук, уже не походящий на пушистые ангельские крылья, целомудренно обнял колени девушки, сидящей у больничной койки. - Иногда мне казалось, ты уже не очнешься, - сказала она без лишнего драматизма, без пафоса, без удивления – без ничего. Просто сказала, как говорила бы о погоде за обеденным столом. И он воспринял это как неплохую для себя новость. Хотел даже сыронизировать, но из горла вырвался тихий хрип вместо слов. Она покачала головой: - Не нужно. Вздохнула. Встала. Ушла. Точнее, он подумал, что ушла, потому что ранение не позволяло приподняться, проследить за ней, а когда он решил поспорить с ранением и напрягся, боль взяла и выключила его на пару минут. Или часов. Когда же позволила снова прийти в себя, Кэнди опять сидела рядом, только выглядела еще более уставшей. Она опять покачала головой и выдохнула негромко: - Дурак… - а затем отвернулась, предоставив ему в беспомощности своей смотреть на ее бледный, уставший профиль, и проговорила непонятно куда, непонятно кому: - Когда такое страшное осколочное в грудь – просто выжить уже немало. А ты говоришь и, по всей видимости, даже ходить сможешь, так что не испытывай судьбу и лежи смирно! Осколочное? В грудь? Это она о нем? Если бы мог, Нил бы заворочался тревожно, потому что знал, чем заканчиваются подобные ранения. Но бдительная боль не позволила даже пошевелиться, уже зная о том, какой неспокойный пациент ей попался. Кэнди тоже знала об этом. Взглянув на собеседника вполне доброжелательно, она поправила одеяло. - Мне нужно в операционную, – сказала она. – Ты же тут не единственный пациент, так что в случае чего – немного потерпишь. Я и так слишком долго с тобой провозилась. Тогда Нил принял эти слова за упрек. Чуть позже узнал: она снова говорила, как есть. Как было – потому что она просиживала с ним, умирающим, горящим в лихорадке, бредящим, всё то время, которое выделяли сестрам для отдыха. Ну, почти всё – иногда она засыпала где-то рядом, готовая проснуться в любой момент по первому зову, по первому хрипу. Здание госпиталя, в котором они встретились зимой, слишком пострадало во время обстрелов, и весь персонал эвакуировали сюда, в какую-то провинциальную больничку еще ближе к линии фронта. Медсестер тут хронически не хватало: кого-то перевели, кого-то свалило от усталости или болезней, а кто-то и погиб – война, передовая. Кэнди уже вовсю помогала хирургам: опытному военврачу Эванджеру и молодому, почти гениальному Томпсону, который вытаскивал с того света совсем уж безнадежных раненых. Доктор Томпсон и его вытащил. И да, Кэнди ассистировала. Не делая из своей работы выдающегося подвига, она едва заметно повела плечом на его вопрос – первый после того, как Нил все-таки смог говорить более или менее: - Это же моя работа. Нил не видел в такой ситуации ничего необычного: в конце концов, уже в Чикаго было понятно, какой хорошей медицинской сестрой Кэнди может стать, а война только ускорила процесс, подбросив много, много, много практики. Он только хотел сказать, что такую работу дано выполнять не каждому, и что она молодец, и что он рад этой встрече, даже если и провалялся большую ее часть в полумертвом состоянии, но тут прибыл новый обоз с ранеными – и Кэнди убежала принимать первых. Всегда одинаковая – спешащая на помощь, неунывающая, светлая даже среди боли и смерти – такой она запоминалась всем солдатам в госпитале. Такой и он хотел ее запомнить: доброй, помогающей, деятельной и далекой, и не своей, уж точно не своей, потому что он не заслужил такого ангела ни одним из скверных своих поступков. Но упрямое сердце, не слушая доводов разума, замирало, отзываясь на ее присутствие, доказывая раз за разом, что осколочное в грудь не так уж и страшно тому, кто давно и безнадежно ранен в сердце. Потому что самая сильная боль – от любви. А самая крепкая любовь – неразделенная. Он где-то слышал, что любовь живет пару-тройку лет, а затем рассеивается, как дым, если ее не подкормить чем-то существенным. Значит, это скоро забудется, скоро пройдет – думал он. И строил планы на то прекрасное время, когда он освободится от пут неразделенного чувства. Но потом Кэнди улыбалась – Нил даже не был уверен, что ему, черт возьми! – и надежда снова оживала. Грела душу. Грызла сердце. Пока однажды утром – ему уже значительно полегчало, его уже тянуло на фронт, к друзьям, – пока однажды утром всё тот же доктор Томпсон не заглянул к нему в угол, одобрительно цокая языком: - Давай-ка, лейтенант, собирай пожитки и вали в Париж на реабилитацию. - Куда?! – негодующе прошипел он. Где-то вдали приглушено загремела канонада. *** Нил тряхнул головой, пытаясь понять, приснились ему сейчас все эти события или просто вспомнились: линия фронта, Кэнди в белом фартуке и высокий доктор, уставший, но довольный собой. Столько лет прошло с тех пор, что даже правда могла бы показаться сном, зато канонада по-прежнему не умолкала. Впрочем, на поверку она-то и канонадой не оказалась – просто кто-то отчаянно колотил в его запертую изнутри дверь. Кто-то с кулаками явно посильнее, чем у его стервозной сестры. - Черт, кому не спится среди ночи? – проворчал Нил, не успев заметить, что за плотными шторами давно зажегся болезненно-алый осенний рассвет. Взлохматив и без того неаккуратные волосы, открыл: - Какого дьявола…? И осекся, встретившись глазами с хмурым хозяином. - Тебе лучше спуститься, – выдавил Арчибальд и поджал губы. – Дамы взволнованы. Хорошо еще, что детей нет. Они наверняка бы испугались. Он пропустил Нила вперед, сам держась позади. Странная ситуация, что ни говори. Только спускаясь по лестнице, Нил понял: уже утро. И понял: случилось нечто действительно волнительное. Энни, кутаясь в пеньюар, стояла внизу, рядом с ней мрачнее тучи маячила Элиза, а чуть поодаль – Дороти, благодарно улыбнувшаяся при их появлении куда-то повыше Ниловой спины. Видимо, именно ей предстояло разбудить незваного гостя, но Арчи снова показал себя образцовым джентльменом и справился с задачей сам. При дальнейшем рассмотрении в гостиной обнаружились также двое незнакомцев – незаметные сперва, они синхронно встали, когда Нил сошел вниз. Профессия их не вызывала сомнений. Так уж получилось: по долгу службы Нил довольно часто пересекался с подобными людьми. - Инспектор МакХью, – отрекомендовался первый, мужчина повыше и крупнее, с ярко-рыжими волосами, – Департамент полиции Чикаго. Мистер Дэниэл Леган, если не ошибаюсь? - Не ошибаетесь, – кивнул Нил настороженно. Если они приехали к нему по работе, то ведут себя как-то неправильно. Появились новые обстоятельства? Или что-то случилось с Кэт?! Если бы и в правду с Кэт – сказали бы они об этом Корнуэллам или ждали бы его, сидя в гостиной? Видимо, вопросы, пронесшиеся в уме, отразились должным образом и на лице. Инспектор нахмурился и шагнул вперед: - Мистер Леган, попрошу Вас проехать с нами. Почти одновременно с его грузным шагом Нил неосознанно попятился: - Куда? - В департамент полиции Чикаго. - Зачем? - У меня приказ доставить Вас. - По какому праву? - Вы под подозрением. - В чем? - В убийстве Вашей супруги, миссис… - Господи! – Энни тихо вскрикнула у него за спиной. Арчибальд выругался и тут же попросил прощения у присутствующих дам. Элиза хрипло захохотала. В столь мелодраматический момент, пожалуй, не хватало только неожиданного возвращения Кэт. Но дочка, к счастью, была сейчас далеко от этого вертепа. Благослови Боже Тома Стива! Как в тумане, Нил наблюдал за наручниками, защелкнувшимися на его запястьях, и отчаянно соображал, как же ему со всем этим разобраться. Конец 2 части ТВС