Suffocation

…и последняя лампочка внутри него взорвалась. Затухающими бенгальскими огнями заискрили провода от только что до конца оборвавшейся лампы – она, рассыпаясь пластмассовой мозаикой, упала прямо к его ногам. Перед глазами полупрозрачной пеленой всё ещё висел густой вишнёвый кисель, но… Кибом словно ослеп. Его широко раскрытые от ужаса глаза будто заволокло водянистой смолой, которая вытекала из его зрачков, похожих сейчас на две маленькие чёрные дыры, разверзшиеся на мертвецки бледном лице. Даже в свете лимонных вспышек его бешено бегающие глаза не видели ничего. Кибома трясло. Он дрожал всем телом, будто его только что выгнали на мороз босиком, не дав прихватить с собой ровным счётом ничего. И не мог разжать свои пальцы, мёртвой хваткой впившиеся в чужие плечи, - те будто окаменели. Не отодрать. А ему это сейчас было так нужно, нужно! Эти чёртовы руки, чтобы наконец закрыть свои уши, но с собой не совладать. Лучше бы он оглох. Пускай так, лишь бы не слышать… Снова не слышать этот проклятый дождь. Ведь уже не закричать. Теперь – нет. Собственный голос тупым лезвием застрял поперёк глотки. Не сглотнуть, только с болью кое-как выдохнуть и снова – дрожать. Кибом помнил, как он кричал. Но это было до или после того, как пошёл дождь? До?.. … после? Был ли его крик тому причиной? И почему… Почему он, чёрт возьми, закричал?! На долю секунды, на жалкую долю её он почти что забыл, но… Помутнивший его разум шок, мгновенно накрывший с головой, липкой волной сходил на нет, позволяя вспомнить вновь. Второй раз осознание приходило с ещё большим неверием во всё, что с ним только что случилось. Может быть, он просто спятил? Почудилось? Или это до жути реалистичный кошмар – пора бы давно перестать смотреть на ночь всякую муть в стиле «апокалипсис завтра». А как бы сказала миссис Грей? Ты совсем от недосыпов одичал? – и правда, диковато хохотнув, взвыл Кибом. Ещё секунду, вот-вот, и она скажет. Правда же? Но она продолжала молчать. И ему хотелось снова, даже зная, что без толку, затрясти её в своих одеревеневших руках и позвать. Но Кибом не мог назвать даже имя – мог только, рыдая, тихо выть, словно раненый зверь. Брошенный зверь, оставшийся один на один с разбушевавшейся стихией. Он остался с этим один на один, запертый в покорёженной жестяной банке. И, кажется, единственный человек, который мог стать его спасением, растворился в дожде. Успел ли мужчина выбраться сам или же?.. Ох, не стоило ему об этом думать, совсем не стоило – Кибома с силой вновь затрясло. Лишённая каких-либо здравых мыслей голова шла кругом, мутило… Замутило ли его от осознания ещё одной гибели или отчего-то ещё? От пустоты, образовавшейся в его голове? От слабости ли, проникшей в каждую клеточку его тела? Или от запаха, начавшего потихоньку забивать ноздри?.. Этот запах… кровь. Противно сладкая с пьянящим оттенком, будто перебродившая малина. Кровь… Уродливыми кляксами на полу и осколках лампы. Кровь… Отвратительными язвами, украсившая его руки, пропитавшая его кофту и джинсы… Она была всюду. Она въедалась в его тело – густыми каплями стекала между пальцев и, очерчивая запястье, оседала очередной кляксой на рукавах. Одна за другой – густые, тёплые… перекатывающиеся бусинами по коже… то стекающие до локтя, то срывающиеся с запястий вниз. Кап-кап... клац… Не слышать… пожалуйста… Хватит! Но капли словно исправные часы, продолжали отмерять чужое истёкшее время. Клац! А если убедить себя, что это не кровь… что если это… Что? Похоже на краски… масляные краски, разноцветными неровными точками украсившие всё вокруг, прямо как в студии отца… как дома… От этих мыслей сердце его маленькой раненой птичкой болезненно забилось в груди. Заставленная ещё не высохшими полотнами мастерская – вечный водоворот красок, запахов и кистей, разбросанных всюду. Льняные салфетки с узором, снятым с перепачканных рук, горой конфетти украшают обшарпанный подоконник. И странная мелодия, что звучит откуда-то из-за стены. А в воздухе всегда запах выпечки. И этот голос до безобразия беспечный, такой родной, узнаваемый даже со вздоха. Голос человека, который, кажется, никогда не повзрослеет. И Кибом это прекрасно понимал. Сколько бы язвительных слов не сыпалось с его языка, он никогда – никогда не хотел, чтобы было иначе. Потому что он видел то счастье, плескавшееся в чужих глазах, украшенных тонким узором морщин. Засматривался, думая о том: как же всё-таки можно быть таким? Усмехаясь, махнув рукой, уходил, так и не думая попросить того поделиться. Но каждый раз, когда на него находила хандра, Кибом всегда приходил именно туда – в старую мастерскую, хранившую самые тёплые воспоминания, улыбки, смех и эти ненормально счастливые глаза. Кибом вспоминал. В памяти всплыло всё до мельчайших деталей. Картинка перед закрытыми глазами стояла одна: играющая всеми красками от краплак до ультрамарин. Кибом понимал. Что стоит только, набравшись смелости, открыть глаза и снова окажешься в бездне. Она давно, напевая, манила его к себе, чёрными масляными пятнами рисовала путь в темноте. И не добившись своего, теперь с затаившейся злостью смотрела на него в упор чужими остекленевшими глазами. Это ужасало. Лицо женщины, казалось, исказилось гримасой злости, будто она сердилась на него. Упрекала в том, что это его вина, всё дело в нём! И не как иначе. Губы по-прежнему не шевелились, но чей-то голос шелестел: это всё ты, Кибом! Из-за тебя погибли двое… Двое… а может, больше? Посчитаем, если хочешь? …только прибавляй сразу, ведь будет кто-то ещё один…Догадываешься, кто следующий? Голос, застрявший гулом в его голове, нарастал. Слова, эхом отдаваясь в ушах, повторяясь сотни раз, передразнивали сами себя. А потом… Показалось! Показалось просто, чёрт возьми! Его схватила чья-то рука… …или? В момент, будто в него запустили пару тысяч вольт, Кибом подскочил, выпустив из рук свою некогда драгоценную ношу. Но затекшие ноги предательски тут же подкосились, так и не дав ему устоять. Он упал напротив чужого тела, которое теперь лежало потрёпанной тряпичной куклой, с неестественно повёрнутой в бок головой. Скрытое наполовину тенью, примерившее на себя маску смерти лицо беззастенчиво таращилось на него из противоположного угла. А потом опять – заскрежетало. …ты ведь считаешь, Кибом? Ты следующий, слышишь?.. Как только голос над ухом стал громче, зловеще – его психика, терпя последнее поражение, сдала последние позиции. Кибом не закричал… лишь, срывая голос от хрипов, зарыдал.