Игры в свободном падении

      Наверное, стоило выбрать работу в хосписе.       Наверное, лучше наблюдать за немощностью тела, чем души. Вероятно, она будет жалеть об этом всю жизнь.       Но то, что ничего уже не изменить - точно. Эффи Тринкет избрала себе участь.       Трудиться в психиатрической клинике - значит жить здесь. В больнице недобор, и смены столь продолжительные, что зачастую уходить домой просто бессмысленно. Пару часов тишины, в те блаженные дни, когда ночь проходит спокойно, считаются большой удачей.       У Эффи нет четкого расписания. Ее расписание зависит от подопечных. Им решать, когда ей придется убирать одежду или разгромленные, и без того малочисленные имущества. В их распоряжении, будет ли Эффи этой ночью спать.       Эффи Тринкет зависит от людей, которые зависят от нее. Вот такая глупость.       Когда она выбирала специальность, то совсем не предполагала, что будет так невыносимо сложно.       " Что может быть хуже смертей на твоих глазах?" - думала она когда-то.       " Кому из нас хуже, этим бедным детям или мне?" - размышляла она теперь, всхлипывая в подушку в отведенное для сна время. Длина этого самого времени варьировалась и приходилась то на ночь, а то и на день. Режим сна - первое, что теряешь, работая здесь.       За ним следуют покой, личная жизнь, чувство юмора. Оставь маленькую дочь на бабушку, купи пару пачек успокоительного и бегай к автомату с кофе каждую свободную минуту. Окрести это жизнью.       На вторую неделю, глаза Эффи действительно стали похожи на яблоки красного цвета.       Она удивлялась лишь одному. Откуда начальник извлекает силы? Как он до сих пор может шутить и смеяться, когда вокруг него ломаются десятками жизни?       Хеймитч всегда оставался большой загадкой для каждого в этой больнице. Никто здесь не мог назвать его своим другом - пьяница никого не подпускал к себе ближе, чем в разряд собутыльников. Здесь никто не мог сказать, что начальник делает, когда остается один в своем кабинете.       А его кабинет в четыре часа утра, наконец, перестает быть больницей. Из распахнутого окна доносится пение птиц на деревьях, далекий шум дороги.       Хеймитч не вылезает отсюда месяцами. Клиника - его дом. Очень странный, наполненный разной степени сумасшедшими, дом.       Представьте на мгновение, что по вашей гостиной гуляют дети, в голове которых творится что-то невероятное. На кухне, они же, то швыряются едой, то отказываются от нее, а то и вовсе воруют.       Вообразите, что ваш долг - помочь им.       Представьте. А потом забудьте как страшный сон. - Парень, да ты просто тронутый, - выдыхает Эбернетти, грохая стаканом об стол, - выпей и приди в себя.       Цинне не по душе такое отношение к себе, но он стискивает зубы и продолжает беседу.       - Вся ответственность на мне. Вы ничего не теряете, - спокойным тоном говорит он, скрестив руки на груди, - за столько лет, ваши методы не сработали. Быть может, пора пробовать что-то новое?       Вкалывать успокоительные и снисходительно подыгрывать - вот и все методы лечения от Эбернетти. Тут, откровенно говоря, и нечему действовать.       - Терапия лошадьми? - ухмыляется Хеймитч. - Если они сядут на одну из кобыл, хлопнут ее по крупу и смотаются в неизвестном направлении, тосковать не буду.       - Вот и отлично, - разворачивается в сторону двери Цинна, - и завязывали бы вы пить.       Его идея и правда выглядит безумной. Вывезти пациентов из больницы на ипподром к лошадям, весьма рискуя, и лишь предполагая их реакцию. И ради чего, ради эксперимента? Из жалости? Этого не ведает даже сам Цинна.       В тот же день, все родители, давно отчаявшись, дали согласия и теперь маленькая тропка ведет неровный строй подростков на старые полупустые конюшни.       Из-за возникших проблем - девочка из первой палаты долго не хотела покидать стены лечебного заведения - выступить они смогли только вечером. А взбунтовавшуюся пациентку пришлось длительное время усмирять и впрыснуть успокоительное сверх прописанного. Это ее последний год в этом отделении. По совершеннолетию, она отправится в клинику для взрослых. А оттуда редко выписываются. Цинна - ее последний шанс. Только сама девушка об этом не знает.       Пит и Китнисс держатся вместе. – Что думаешь? – шепчет она Питу. – Об огне? – Если что, я сорву твою накидку, а ты срывай мою, – говорит он, сжав зубы. – Идет, – соглашается Китнисс, пораскинув над тем, что не успеет очень уж сильно обгореть, если поторопится. – Мы, конечно, обещали Хеймитчу подчиняться, однако на такой поворот событий он вряд ли рассчитывал.       Никакого огня, естественно, по близости не наблюдалось. – Кстати, а где Хеймитч? – вспоминает Пит. – Разве он не должен защищать нас в подобных ситуациях? – Без Хеймитча, по-моему, куда безопаснее, – возражает она. – Он так проспиртовался, что от огня, боюсь, вспыхнет как спичка.       Тут они смеются. Цинна, услышав шутку о вполне реальном положении дел, немного взбадривается. Раз они замечают перегар заведующего, быть может, все еще не так и плохо?       После, разбив больных по парам, он распоряжается выпустить лошадей из денников.       Не все пациенты замечают цоканье копыт рядом с собой. Кто-то гладит животных и кормит сахаром с руки, а кто-то будто вовсе находится не здесь.       Взгляд врача, наконец, доходит до крайней пары. С лица Цинны мгновенно уходит улыбка, когда тот видит глаза Китнисс Эвердин, намертво стоящей на их с Питом возвышении рядом с лошадью. Будто натянутая струна, она медленно озирается по сторонам, с долей страха, будто окружена толпой людей. Когда девушка принимается посылать в пустоту воздушные поцелуи, психотерапевт понимает, что что-то пошло не так.       Китнисс - не первая его подопечная с особенностями в шизофрении. Но после нее, прочие эпизоды кажутся нетрудными.       Она живет и в этом месте и одновременно нигде. Ее глаза могут быть туманными и отстраненными, но ее речь полностью соответствовать ситуации. Это не поддается логике. Это мучает его по ночам.       Ее несчастные, серые, серьезные глаза, в кайме черных ресниц и серо-красных синяков под ними. Печальней глаз Китнисс, могли быть только глаза Мелларка.       Его случай был не столь тяжел. Казалось, что он все понимает, даже то, что болен. И наверно от того, в его голубых радужках сверкала боль. Боль, затянутая в узел, многогранная, обо всех печалях сложившихся в одно.       Пит любил ее. Слепой бы заметил, что своенравная Эвердин давно засела в его сердце. С первого дня, как он ее увидел.       Вот только любимые им серые глаза, оставались туманны и безразличны к происходящему. Всегда.       В этой больнице нет безоблачных судеб и счастливых людей. Есть здоровые и больные, да и эта грань очень тонка. Иногда, кажется, что ее составляет только разница в одежде.       Сейчас, смотря в глаза Китнисс и Пита, Цинна понимал, что план А не сработал.       И, черт возьми, это означало только одно.       Настало время кардинальных решений.