Will you marry me. То, что не вошло в историю.

Разве она говорила мне, что вернется? Нет. Забудь. Что ты делаешь? Стой. Не открывай глаза. Хватит. Прекрати. Замолчи. Не молчи. Открой глаза. Не жди. Каждый раз, когда Глускин проходил мимо центрального лифта, лифта совершенно нерабочего, ему казалось, что вот-вот он заработает и с самого нижнего этажа поднимется она. Он знал, что она обязательно уйдет отсюда. Он знал, что она не вернется. Он задумывался о вещах, которые снова и снова сводили с ума, хотя разве может сошедший с ума испытать это снова? Безумие имеет свои определенные уровни. Глускин не мог рассуждать о таких вещах, ибо сознание не позволяло ему этого сделать, но несмотря на его отчаянные попытки, попытки совершенно поникшего человека, возможно, судьба могла бы подарить ему шанс осознать, что он сделал за всё это время. В его голове жили образы разных людей, эти образы заливались кровью, потом снова возникали и без крови вовсе: всё это не пугало Глускина, всё это было привычно для него. Он держал в своей голове один единственный образ, отчаянно вцепившись в него своими воспоминаниями. Образ девушки, которую он не смог бы отпустить. Даже воспоминания о детстве не оставили в его душе такой отпечаток, как этот силуэт, появляющийся в его голове снова и снова, будто каждое его появление - это уже традиция и совершенно обычное состояние. Его зрение значительно ухудшилось, эмоциональное состояние было настолько ужасным, что изредка, совсем редко, он впадал в истерику и сносил всё, что видел перед собой. Он не знал, что ему делать и чего ждать. В тот момент Глускину думалось, что Вилена, вместе со своим уходом, забрала все его эмоции и чувства. Невидимой нитью тянулись эти чувства, тянулись за девушкой, которую Глускин попытался спасти. И конец, ровно так же, как и начало нити Глускин найти не мог. И это сводило его с ума. Ощущение, что ты что-то помнишь, чувствуешь, ощущаешь, но не можешь понять, что это. Образ девушки, который ты снова и снова прокручиваешь у себя в голове. Но ты не можешь понять, зачем этот образ возникает в твоём сознании. Все поступки и действия, всё, что делал или не делал Глускин - всё казалось ему неправильным. Он отрицал всё, что видел в своей голове. Пытался закрыться, но не существует возможности убежать и спрятаться от собственных мыслей. Когда она была здесь, была рядом с ним и он был с рядом с ней, возможно, в этот момент ему не нужно было думать о лишнем. Он что-то знал, но это "что-то" уже давно перестало существовать для него. Если он и слышал шаги, то моментально оборачивался и кричал, словно не перенося ни малейшего звука, словно защитой служила тишина, бесконечная тишина, заставляющая чувствовать себя спокойнее. Он боялся собственных шагов, собственного дыхания, собственных мыслей. Но были дни, когда он ощущал себя гораздо лучше. Когда он спал, а спал он крайне редко, то видел сны, красочнее реальности, в которой жил. Эти сны казались ему очередным выходом из этого бесконечного коридора сомнений, страхов и воспоминаний. В этих снах он не встречал знакомых лиц, не разговаривал, не думал. Он лишь обретал спокойствие и чувствовал уют, который никогда бы не смог почувствовать, открыв глаза. Он чувствовал тепло, и если бы он мог мыслить здраво, он бы назвал свои сны спасением, собственным спасением и лечением от всего, что пришлось ему испытать. Будто Бог сжалился над ним, подарив спокойные сны, которые можно было бы сравнить с самым величайшим подарком, какой только может существовать в этом мире. Именно такова была ценность каждого сна, который видел Глускин. В один из дней, когда он видел очередной сон, его резко разбудили. За последние несколько месяцев он не слышал столько звуков, сколько слышал сейчас. Голоса. Шаги. И снова голоса. Когда Глускин полностью проснулся, он понял, что находится у лифта, который посещал каждый раз, когда срывался. Он стоял и смотрел вниз, ожидая, когда лифт наконец заработает и вернет ту, кого он потерял. Она. Кто? Она. Она. Может быть, она могла бы. Она выйдет. Её зовут. Зовут. Ви. Ле. На. Нет. Не трогайте. Не трогайте меня. И пока военные тащили ослабленное тело Эдварда Глускина, он, к удивлению, казался не таким страшным, каким показался бы в оригинальной истории. Он сопротивлялся, разумеется, он сопротивлялся. Но только в своей голове. Его вывели на улицу. Он зажмурился, потому что слишком давно не видел света. Когда он зажмурился и от страха стиснул зубы, он на секунду почувствовал себя так, как ощущал каждый раз, в своих райских снах. Было так тепло. Так странно. Так... Хорошо. Столько голосов он слышал в тот момент. Он боялся пошевелиться. Ему казалось, что он не сможет выдержать, если вдруг начнет сопротивляться. Но перед ним не возникало никакой опасности. Так ему казалось. Казалось, что никакой опасности нет. И это очередной сон. В этом многочисленном потоке голосов, непрекращающихся ни на секунду, он услышал голос, который не смог бы забыть даже если бы был под влиянием сотни гипнотизеров и исследовательских аппаратов. — Это Эдвард Глускин. Я слышу её голос. Но я не могу найти её. Глускин открыл глаза и перед ним возникло лицо медсестры, которая аккуратно обрабатывала его раны. Он посмотрел на остальных, столпившихся вокруг него. Столько лиц. Голосов. Столько мыслей. Но где она? Где она могла бы быть? Глускин смотрел прямо на Вилену, но не видел её. Он знал, что она здесь и что она именно та, кого он искал всё это время. Но он смотрел на неё прямо сейчас и не смог её узнать. Образ этой женщины стал слишком недосягаем для Глускина и он предпочел оставить образ в своем сознании. И сейчас, глядя на неё, на ту, которая давно отвернулась, на ту, которая не смогла заметить взгляд Глускина. Они смотрели друг на друга, они пытались вспомнить друг друга. Но казалось, будто перед ними возникла стена, которую невозможно было обрушить. И ужаснее всего было осознавать, что некоторых людей невозможно спасти. Но так казалось только ей.