1
Глеб с шумным выдохом прижал пальцы к вискам. «Сколько осталось?» — «Не более года». Этот приговор бил в самое сердце острой стрелой, пронзая его насквозь и лишая жизни в одно мгновение. До этих слов и дышалось относительно свободно, и спалось спокойно, и Магщество не так угнетало, хотя и приходилось петлять от них зайцем, — а теперь и болело, и ныло, и стонало, трещало и рушилось, всхлипывало и ударяло, швыряло и мучило так, что хотелось умереть сразу же, лишь бы не умерла она. Его знакомый маг не был великим лекарем, да и упаси боже ему им стать, ибо Глеб, откровенно говоря, не верил врачам, по врожденной своей привычке во всех видеть врагов, как учила старуха, и в них видя губителей судеб. Не там разрежут, не так зашьют, не ту операцию выберут, не то лекарство пропишут, сделают неверный шаг — и пациент, надеявшийся на излечение, умирает, подыхает просто как собака от того, что доктора пошли неправильным путем. Словом, он не любил врачей. И к знакомому относился настороженно, по-волчьи, словно ожидая в любой момент подвоха. Быть может, эта некромажья сущность проявлялась в нем, желание затвориться в землянке, заниматься своими делами, тем самым оградясь от остального мира; может, его маниакальная подозрительность возникла из-за постоянного риска, из-за выработавшейся привычки оглядываться по сторонам и искать: нет ли рядом злополучного Магщества? Впрочем, думал Глеб не без смутной, сосущей сердце тоски, одно другому не мешает — даже напротив. В любом случае, его знакомый ошибаться не мог. Этот парень вообще странным был, если Глеб, конечно, имеет право так считать: сам ведь не слишком нормальный. Парень наглый ужасно, упрямый, действует так, словно долго прожил и во многих переделках побывал, а Глеб — лишь робкий мальчонка, попросивший совета лишь по причине того, что ему не к кому пойти; а еще говорливый безумно: за все их три встречи, произошедшие в разные годы, он болтал едва ль не больше, чем Ягун. Впрочем, маг сильный, а силу Глеб уважал, вдобавок волхв и некромаг одновременно. Фамилия у волхва интересная, с цветом связанная, хотя имя Глебу не понравилось почему-то, вызывало оно неприятные ассоциации. И, как ему еще помнилось, этот парень вроде бы кого-то обучал — кого, Глеб не вдавался в подробности, к излишнему любопытству склонности не имел. И в третью встречу, питая к тому откровенное отвращение, Глеб попросил о помощи: сам он справиться, к своему сожалению, не мог, чересчур мало познаний в этой области было, да и порядком истощен уже был всеми этими попытками сбежать от настойчивых, хотя и беспорядочно глупых преследователей. И уверился в своих худших подозрениях: ей осталось жить всего ничего. Как такое могло произойти, если он столь внимательно, осторожно и постоянно наблюдал за ней, отводя все сглазы, все порчи, Глеб не понимал. Он защищал ее от беды так, чтобы она этого не ощутила: знает ведь, как она негодовать будет в ответ на его заботу, сердиться начнет, костерить на все лады, ей только повод дай, — а не защитил, не уберег, не спас. Проклятье Чумы, еще в младенческие годы насланное на нее, снедало ее много лет, подтачивая изнутри, вселяя в сердце ненависть, ужас, страх — пока еще смутные для нее, но способные разрастись до того, что они поглотят весь ее чистый, яркий, пьянящий для некромагов свет одним укусом. Она жила восемнадцать лет — и ей остался лишь год. Глеб, когда услышал этот приговор, не успел даже испугаться, столь это было неожиданно. И ожидаемо вместе с тем. Он лишь не к месту, а может, и к месту, вспомнил, что у Солженицына роман был, который сам писатель, кажется, повестью считал, где говорится о таких же, как она, обреченных. Только на ней проклятье — а на них рак. Но убийственны они оба, пусть и разрушают и действуют на людей по-разному, хотя исход, впрочем, одинаков. Слава богу, теперь для нее все кончилось. Для него, правда, все только началось, но это мелочи: главное — чтобы она жила, а все остальное его мало волнует. Он все равно рано или поздно издох бы в Дубодаме, а так — умрет немногим или, наоборот, многим раньше. Можно считать, тот приговор, на который была подписана она, достался ему, причем по его же воле. Тот свадебный ритуал связал их вместе, и проклятье ее разделилось на двоих. Стоило бы видеть те усилия, предпринятые им, чтобы проклятье перешло лишь на него одного! Как он старался убить себя самого, перетягивая черные, налитые чужой кровью нити темной магии и привязывая изнутри к своим венам, артериям и капиллярам, чувствуя, как захлестывает волной мрачной, как Тартар, угрюмой, как скала, устрашающей, как море в бурю, магия. Силы Тантала мгновенно оживились, заволновались в нем, как собачки, увидевшие хозяина, и потянулись, соединяясь, опоясывая, насыщая, помогая разрушать изнутри того, кто их приютил. Глеб и раньше чувствовал, что Тантал не рад ему, а после этого понял, что он пытается его ослабить, искалечить и отправить на тот свет. Впрочем, Глебу, повторимся, было на все плевать, лишь бы она не умерла через жалкий год — а жила еще много лет; а Глеб уж попытается сделать так, чтобы она через их связь не ощущала его предсмертной агонии и излишне не переживала. У нее есть Ванька. Зачем ей о нем переживать? А о нем и не надо печалиться. Надо забыть. Выйти замуж за Валенка, нарожать детей — и умереть в глубокой старости. И, чем больше Глеб думал об этом, тем сильнее ему хотелось биться головой о стену, лишь бы размозжить себе череп и решительно выбросить эти мысли из головы. И даже теперь он сидел, прислонясь к стене, прижавшись к холодной каменной кладке разгоряченным от лихорадки лбом, и ногтем, едва ль слыша, постукивал. Проклятье рьяно принялось за него. Оно, словно свора собак, принюхалось и нашло новую жертву, ослабленную погоней и лишениями (Глебу не всегда удавалось поесть толком и поспать, иногда резко приходилось сменять насиженное место, и ему это ужасно осточертело); оно вцепилось в кости, в вены, в хрящи, мускулы, вызывая боль во всем теле и делая его беззащитным. Именно этим воспользовалось Магщество. Преследователи отыскали его в махонькой деревушке в тайге, истощенного скорее изнутри, нежели снаружи, и уже почти не способного на самооборону. Нет, Глеб Бейбарсов, к гордости своей, не сдался им без боя, одного он даже убил ненароком, просто переборщил, и это наверняка добавят к его сроку. Впрочем, к году прибавить нечего — его дальше уже не будет в живых, до двадцати одного он не протянет, потому и черт с ним, пусть хоть делают пожизненное заключение. Хотя Глеб был готов поклясться, что именно такой срок и ждал бы его — государственного преступника, опаснейшего некромага, рецидивиста и маньяка, которого боится весь магический мир и ищут даже в лопухоидном — правда, не зная, что он маг. Зато — Глеб даже думал об этом с некоторым злорадством — ему жить осталось недолго, они даже не успеют насладиться тем, что заключили его в тюрьму; а еще он рад был, что она спаслась. Хотя и он уже труп. Пока еще живой труп.2
У нее все валилось из рук. Она ходила из угла в угол, нервно заламывая руки, словно какая-нибудь Недолеченная Дама или Зализина, зло, отчаянно кусала губы, грызла ногти, мрачно выдыхала и тяжело, утомленно вдыхала. Ожидание ее угнетало. Уже было утро следующего дня, и по новостям показывали, что «опаснейшего преступника, злокозненного некромага Глеба Бейбарсова, пойманного доблестным и великолепным Магществом в лице прекрасного руководителя и успешного бизнесмена Бессмертника Кащеева», переводят в Дубодам. Без суда и следствия. Без суда и следствия, твою мать! Таня подозревала это, думала, что так и будет, уверена была — а теперь отказывалась думать о том, надеялась на обратное, за жалкие пять минут, в которые Припятская, слащаво и показно улыбаясь, уместила новость о Глебе, потеряв всякую точку опоры. Ее точно чья-то злая рука подняла над миром и бросила вниз, с высоты многомиллионной, ужасающе-пугающей, с неумолимой высоты, и асфальт наконец-то после полета встретил ее. И она разбилась вдребезги, как хрусталь, и звон болезненно отзывался в стремительно умирающем мозге, еще хватающемся за крохи жизни. Но... Нет. — И теперь Бейбарсов всю оставшуюся жизнь проведет в самой грязной и вонючей камере, как и обещал глава Магщества, — закончила репортаж Грызиана, поправив грудь, словно любуясь собою, хотя это было в большей степени неуместно. Таня с размаху швырнула зудильник в стену, не без злорадства отмечая, что при ударе экран треснул, пара кнопок по бокам откололись, а сок яблока брызнул во все стороны, кожура обнажила в одном месте мякоть. Так Таня точно мстила за все, что пережил Бейбарсов. И за все, что пережила она. Вчера вечером, поговорив с ней, Жанна и Лена ушли. Первая — успокоившаяся, с осмысленными глазами, подтянутая, гибкая, но все такая же печальная и почти что заплаканная; только ни следа безумия в ней не было, осталось, быть может, что-то в зрачках, в глубине их, да Таня не приглядывалась: не до того было. Вторая — задумчивая, серьезная. Напоследок она обернулась, необычайно внимательно посмотрев на Таню, словно высматривая в ней что-то. И... будто бы замялась. — Только... не совершай ошибки, ладно? — попросила она, нахмурясь. Жанна вновь дернулась и скривилась, обхватив себя за плечи. Лена вздохнула. — Если ты пойдешь его спасать, только все загубишь. Ему не поможешь. Если ты его вытащишь каким-то чудом, то он вновь будет бегать по всему земному шару от Магщества, вы вместе не будете. А если не вытащишь, с ним рядом и застрянешь. — Но я не хочу бросать его на произвол судьбы! — не выдержав этих справедливых слов, бивших ее прямо в грудь, выкрикнула Таня. Лена неожиданно жестко осадила: — А Глеб не хочет, чтобы ты пострадала. Потому, будь добра, не убивай его... еще больше. И вышла, осторожно закрыв за собой дверь, что не вязалось с ее резкой, болезненной для Тани фразой. Вчера некромагини заходили показать ей, что случилось с Бейбарсовым, справедливо решив, что Таню это касается в первую очередь, и даже принесли свой зудильник. Такая забота растрогала бы Таню в любое другое время, но тогда, в ту минуту, когда она отчаявшимися глазами смотрела на экран зудильника с этим осунувшимся, печальным лицом Глеба, когда в ее груди сжималось что-то и разжималось, когда боль была почти садомазохической, она их ненавидела. Обеих. За то, что пришли и показали. За то, что она узнала. За то, что не осталась в блаженном неведении. За то, что те три месяца, когда она безуспешно лично искала Глеба, оказались напрасными: ей так и не удалось за этот срок поймать Бейбарсова и вместе с ним убежать, ибо его схватили раньше, чем она сумела присоединиться к нему. Три месяца она верила, что он придет за ней. Три месяца она искала его. И теперь оставшуюся жизнь ей придется провести одной — либо сгубить себя, броситься прямо в пламя, в Дубодам, куда ее примут с распростертыми объятьями, а выпустят вряд ли. Тогда ей просто повезло, что Гурий оказался жив, что Ванька его не убил, иначе бы никто бы не ушел за пределы этого злого и неусыпного стража — Дубодама. Ванька даже не знает еще, что она замужем, да и никто иной, кроме некромагинь, о том не прознал, и для всех Таня оставалась Гроттер, со своей любимой девичьей фамилией. Таня, к стыду своему, даже с Ванькой не рассталась, хотя прекрасно понимала, что поступает неправильно, обманывая Ваньку, — а ничего поделать не могла. И теперь не может. Зато есть вариант, грустно подумалось Тане, — Ванька. В нем есть отголоски Бейбарсова. Смешно вообще. И несмешно одновременно. Она прежде надеялась, что все некромагическое в Ваньке исчезнет, выветрится, пропадет, изотрется светом, — а теперь хотела, чтобы в Ваньке было больше Глеба, больше его ужимок, движений, излюбленных фраз, взглядов; чтобы Ванька Глебом стал. И, хотя Таня знала, что шутки шутками, а Ванька — уже пройденный этап, она все равно цеплялась за эту мысль. Пусть это было и неправильно. — Быть может, Он в самом деле прав и у меня действительно одни двойные стандарты? — устало задала вопрос в пустоту Таня. И ожидаемо не получила ответа. Она надела ботинок, пнула ногой яблоко, случайно наступила на отвалившуюся кнопку и вышла из комнаты, напоследок захватив с собой кофту. Она медленно спустилась по лестнице, видя странные, направленные на нее взгляды. Слава богу, никто к ней не подходил за все то время, пока она добиралась до Зала Двух Стихий; все только смотрели на нее, как ей показалось, злорадно и презрительно (хотя многие, чего Таня уже не увидела, не без сочувствия) и стояли в стороне. В Зале почти уже никого не было. Все разошлись на занятия или, если уроков нет по какой-либо причине, по другим немаловажным делам. Некоторые преподаватели, в их числе Медузия и Зубодериха, сидели за столом и переговаривались, обсуждая, как Таня надеялась, не Глеба. Она бы не выдержала этого — делать вид, что ей все равно, когда рядом обсуждают человека, обреченного на гибель в Дубодаме; она бы не выдержала и утешающих слов, если кому-то не хватит такта и кто-то решит к ней подойти. И подойдет, Таня в том уверена. Она села напротив Ягуна, искоса взглянувшего на него, и молчаливо придвинула к себе тарелку с кашей, ложкой зачерпнула манку и посмотрела на нее так, словно увидела впервые, — с некоторым будто бы удивлением. — Кхм, привет, Таня, — достаточно жизнерадостно, пусть и без всякого привычного восклицания, поздоровался Ягун. Таня кивнула, все еще не размыкая губ. Ей не хотелось говорить. Хотелось, чтобы все отстали от нее. — Кстати, слышала новость? Таня вздрогнула, почти испуганно посмотрев на него. Неужели он скажет про Глеба?.. — Ремонт школы закончили, вчера вечером достроили последнюю галерею. Вскоре вновь будет шумно! — оживленно заговорил Ягун, потирая ладони, как это делают мухи. Таня облегченно перевела дух, что не укрылось от Ягуна. Он нахмурился, но ничего не сказал. Не дураком был, прекрасно понимал, как Тане тяжело. Понимал и принимал. Он уже давно примирился с тем, что с Ванькой у Тани ничего не получится, — и все из-за Глеба. Полюбила Таня его, хоть ты тресни. Ягун, конечно, в любовных делах не понимал ровным счетом ничего, это была специфика Кати, но все же отличить чет от нечета и любовь от нелюбви он мог. И Таня как раз мучилась именно от любви, которую тщетно гнала от себя, а теперь, когда стало чересчур поздно, кажется, поверила в нее, приняла ее, как принимают нежеланного гостя, потом после разговора ставшего совсем родным. И Ягун искренне надеялся, что будет суд, что Бейбарсову, черт бы его побрал, вынесут не самый суровый приговор, — а вон оно как оказалось! Магщество Продрыглых Магций, как и всегда, сделало все так, что всем, помимо них, плохо. И довольно, и счастливо, и радуется. А Таня горюет. Ягун готов был и в огонь и в воду ради нее. Он бы сразу бросился в Дубодам вызволять (боже!.. он и правда готов!) некромага, лишь бы Таня не страдала, и мысленно составлял план, по которому мог бы проникнуть в тюрьму и вытащить Бейбарсова. В конце концов, он уже был там раз, и вполне можно было бы попробовать вновь. — Даже не пытайся, — с усталой угрозой в голосе прошептала Таня; она приблизила серьезное лицо к лицу Ягуна, почти коснувшись своим длинным носом его — вздернутого и похожего на картошку. — Я тебе не дам рисковать своей жизнью. — А ты тогда будешь рисковать своей, да?! — возмущенно зашипел в ответ Ягун. Он стукнул ложкой по столу, словно тем самым давая веса своим словам. Таня утомленным жестом заправила за ухо прядь. — Я не хочу, чтобы еще кто-нибудь пострадал, — просто ответила она. И, так и не доев свою кашу, встала из-за стола. И ушла. Брошенная и одинокая. Влюбленная и оставленная. И Ягун каким-то чутьем понял, что лучше ее сейчас не трогать, что следует ее оставить одну, пока чужое присутствие не довело ее до смерти. И Ягун усилием воли усидел на месте, чувствуя полную беспомощность и отдавая себе отчет в том, что план по вызволению Бейбарсова он закончит. И вызволит. И черт с ним.3
Таня шла по коридорам школы, стараясь держаться самых малолюдных и опасных мест, где недавно проводили ремонт и куда еще не разрешалось ходить ученикам, чтобы они чего-нибудь не испортили. В одном углу, к примеру, на стене уже было написано неприличное ругательство, тогда как недавно именно здесь красили; в другом месте на половицах остались заметные царапины, пусть неделю назад покрывали лаком пол; под подоконниками — Таня была в этом уверенна — наверняка приклеили жвачку или еще что-нибудь сладко-липкое. Забавно то, что в магической школе иной раз пакостят так, как в обыкновенной, лопухоидной. Даже, помнится, кто-то на стул Медузии кнопку положил. Правда, потом тому остряку-самоучке досталось, он еще долго ходил с ослиными ушами и кошачьим хвостом, стараясь не проходить мимо сфинксов академика (у них неожиданно началось нездоровое влечение к бедняге), пока Горгонову не уговорили отметить заклятье. Эх, как давно это было! Как давно было так легко и спокойно? Как давно она не думала о любви и смеялась с друзьями, ходила на уроки без мыслей о некромаге, с удовольствием летала на контрабасе? Теперь все ей опротивело и осточертело, все выводило из себя и бесило. Ужасно хотелось лично вырыть себе могилу и умереть, причем не поставив надгробия, чтобы после смерти люди шли мимо и не знали, что именно здесь зарыта Татьяна Леопольдовна Гроттер. Интересно, что бы сказал отец, когда узнал бы о столь упадническом настроении? Помогли бы ей Леопольд и Софья хотя бы словом? Стало бы ей легче, если бы ее родители обняли ее, прижали к себе, погладили по голове, будто бы маленькую, и в своем захвате, в своих объятьях показали ей, как они ее любят? Таня в этот момент, замерев посередине коридора, почувствовала себя ужасно, чудовищно одинокой. И глупой в тот же миг. Прежде она бы не раздумывая бросилась спасать Глеба — а теперь просто-напросто не знает, что делать, и не понимает даже, надо ли что-то или лучше забыть о Бейбарсове, как о приятно-неприятном недолгом сне? Таня устало прислонилась к стене. И резко направилась дальше. Ей надо было провести лекцию у младшекурсников, а осталось лишь пятнадцать минут. ...Через шесть с половиной месяцев она получила письмо, в котором ее извещали, что брак с Глебом Бейбарсовым по причине смерти последнего официально расторгнут и Татьяна Гроттер стала вдовой в свои девятнадцать лет.