Слуга Господень

       Солнце уже совсем скрылось за горизонтом, и Париж, казалось, плавал в сером киселе сумерек, разгоняемом разве что уличными фонарями да тусклым светом из окошек домов, происходящим от затепленных свечей и тлеющих лучин.       Отец Матьё — тучный монах с блестящей лысой макушкой, обрамленной прямыми сальными волосами, и с мутно-серыми глазами, едва заметными на одутловатом отекшем лице, — поднимался по широким ступеням одной из лестниц монастыря Нотр-Дам, держа толстую восковую свечу в коротких пальцах, напоминающих толстые колбаски. Каждый шаг с трудом давался этому полному человеку, похожему больше на копну сена или на мягкое кучевое облако, и отец Матьё то и дело останавливался, прислонялся к стене и, переводя дыхание и вытерев рукавом сутаны вспотевшее лицо, возводил взор к потолку, видимо, прося помощи у Неба. Попутно он доставал из холщовой сумки, перекинутой через плечо, свечи, подтапливал воск снизу от огонька своей свечи и хорошенько закреплял их в настенных железных канделябрах, а потом, очистив ногтем лишний воск с фитиля, подносил к нему зажженную свечу, и на короткий миг лицо его озарялось ярким светом соединенных друг с другом язычков пламени. Отцу Матьё нравилась эта обязанность, возложенная на него архидьяконом Собора: нравилось смотреть на этот маленький живой огонёк, напоминающий трепещущее сердечко; нравилось, как пляшут тени, если вдруг пронесется по коридорам сквозняк; нравилось мять в руках нагретый свечной воск и чувствовать, как тот отдает своё тепло, — и монах изо дня в день кропотливо выполнял доверенное ему дело, каждый вечер зажигая свечи в тёмных коридорах монастыря и каждое утро, с рассветом, гася их.        Преодолев последнюю ступень, монах шумно и облегчённо вздохнул, радуясь, что злополучная лестница осталась позади, и направился по коридору вдоль монашеских келий. В тишине его шаркающие шаги звучали непривычно громко, и отцу Матьё начало казаться, что даже полы сутаны шуршат настолько сильно, что вот-вот перебудят всю братию, и бедолага изо всех сил старался ступать как можно тише. Монах зажигал одну свечку за другой, и это занятие скоро поглотило его настолько, что он и думать забыл и про громкое эхо, и про спящих братьев, и даже начал намурлыкивать себе под нос что-то незатейливое.       Внезапно его внимание привлек какой-то шум, и отец Матьё не без удивления обнаружил, что доносится он из кельи архидьякона Клода Фролло: то, что отец Клод не был в столь поздний час в своей уединённой келье на северной башне, в которую никто не отваживался войти без его разрешения, было удивительно само по себе, ведь там он проводил большую часть своего времени, занимаясь "науками". Правда, поговаривали, что Фролло был чернокнижником, и отец Матьё, приблизив ухо к двери, на всякий случай осенил себя крестным знамением.       Затаив дыхание, монах вслушивался в неясное бормотание, но так и не смог различить слов, хоть и несколько раз ковырял пальцем в ухе и вытирал ушную серу о сутану. Поняв бесплодность своих попыток, отец Матьё наклонился и, прищурив один глаз, заглянул в дверную щель, но и тут ему не удалось удовлетворить своё любопытство: в келье было темно, и только небольшое окошко выделялось относительно светлым пятном, на фоне которого виднелся согбенный силуэт. Проявив чрезмерное любопытство, отец Матьё напрочь позабыл про свечу, которая все ещё была зажжена и которую монах держал в руке, и завопил от боли, когда на пальцы полился расплавленный горячий воск. Выронив свечу, отец Матье замахал рукой, а потом испуганно замер, в ужасе глядя на дверь: страх быть пойманным с поличным за подслушиванием оказался сильнее боли, но, по счастью, дверь кельи архидьякона так и не отворилась. Подняв потухшую свечу, отец Матьё поспешил ретироваться, мысленно благодаря Господа и всех святых, что не попался на глаза архидьякону. Тот же действительно не слышал ни воплей отца Матьё, ни звука падения свечи — его мысли занимало совсем иное: Клод Фролло молился.       Молился, потому что положено, молился, потому что привык.       — In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen... Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium [1]...        Слова молитв, за столько лет вызубренные, а теперь механически повторяемые, свистящим шёпотом звучали в келье архидьякона Жозасского, но мысли его были настолько далеки от Бога, что священник сам удивился бы, насколько разнится то, что он говорит, с тем, о чём он думает. Удивился, если бы вообще заметил.       — Et in unum Dominum Iesum Christum, Filium Dei unigenitum, et ex Patre natum ante omnia saecula. Deum de Deo, Lumen de Lumine, Deum verum de Deo vero, genitum non factum, consubstantialem Patri; per quern omnia facta sunt [2].        Здесь, она здесь, под одной с ним крышей! Он чувствует её присутствие, слышит дыхание, её хрустальный голосок, слышит, как ветер, гуляющий по галереям, беспрестанно шепчет её имя, и оно эхом отзывается в высоких сводах Собора, смиренно принявшего её, чистую и непорочную, как Дева Мария, под свой кров. "Эсмеральда..." - завывает ветер. "Дева Мария..." - откликается эхо Собора.       О, Эсмеральда! Лик её затмил для него, Клода Фролло, дневной свет, а за один ласковый взгляд ярких глаз готов он отдать всё, что имеет! Есть ли в сутках хотя бы одна минута, хоть одно мгновение, когда бы не царила она в его мыслях? С тех самых пор, как впервые увидел её, танцующую на площади, не может он уже думать ни о чём, кроме колдовских глаз, в которых порока больше, чем добродетели, о гибком стане, представляя, как он будет дрожать в его, Фролло, руках, о длинных волосах, похожих на струящийся шёлк, да о маленьких ножках, мелькающих из-под цыганской юбки во время быстрого танца.       — Et in Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem, qui ex Patre Filioque procedit. Qui cum Patre et Filio simul adoratur et conglomicatur: qui locutus est per prophetas. Et unam sanctam, catholicam et apostolicam Ecclesiam. Confiteor unum baptism a in remissionem peccatorum. [3]       Она околдовала его! Что же это, как не происки дьявола, ловушка, умело расставленная сатаной, в которую так опрометчиво угодил тот, кто считал себя каменной соборной башней, несгибаемым железным прутом? Разве для этого он столько лет боролся с зовом плоти, усмиряя его молитвой и постом, и, казалось, одержал над греховными позывами победу? Разве для этого он избегал общества женщин, предпочтя им книги и распятие? Разве для этого он столько лет трудился, обеспечивая благими поступками место в Раю для своего непутёвого братца?       — Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio, et nunc et semper et in saecula saeculorum. Amen... Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis. Laudamus te, benedicimus te, adoramus te, glorrflcamus te, gratias agimus tibi propter magnam gloriam tuam, Domine Deus [4]...        И что же, всё это отправится в отхожее место, в один день будут загублены плоды всей его жизни? Чем погасить пожар, зародившийся январским утром, когда он увидел танец юной красавицы, кажущейся миражом, не находя в себе сил отвести взгляд. То, что он считал ведьмовскими чарами, одурманивающими умы человеческие, настолько поглотило его самого, что не заметил, как поддался им, позволил завладеть всем своим существом! С того проклятого утра нет ему покоя, и всё сильнее стучит в висках одна и та же мысль: "Она должна принадлежать мне!"        — Rex caelestis, Deus Pater omnipotens. Domine Fill unigenite, lesu Christe, Domine Deus, Agnus Dei, Filius Patris, qui tollis peccata mundi, suscipe deprecationem nostram. Qui sedes ad Dexteram Paths, miserere nobis. Quoniam tu solus Sanctus, Тu solus Dominus [5]...        Любыми средствами, любыми способами он должен добиться её, должен познать её прелестное тело, созданное для любви, нетронутое, чистое, должен вкусить сладость её губ, и никто не смеет прикасаться к тому, что предназначено только для него одного! Никто! И тот доблестный капитан уже поплатился за то, что посягнул на чужое! Руки до сих пор помнят холодную сталь кинжала и ощущают сопротивление человеческой плоти, в которую эту сталь и вогнали. О-о, этот ненавистный капитан Феб, почему он не сдох от ран, как собака, почему выжил?! Сколько бы проблем решила разом его смерть! А она... Ничего, поплакала бы и перестала! Жалел ли он о своём поступке? Нет! Пусть она увидит, на что он готов пойти ради неё, пусть поймёт, насколько сильна его страсть, затуманивающая разум!       — Тu solus Altissimus, Iesu Christe, cum Sancto Spititu in gloria Dei Patris... Angele Dei, qui custos es mei, me, tibi commissum pietate superna, illumina, custodi, rege et guberna. Amen.[6].       Он признался ей в своих чувствах, но она, жестокая, всё равно отвергла его, взывая к своему Солнцу! Если бы в ней была хоть капля сострадания, не стала бы изводить его, подарила бы блаженство, равное райскому! Урод Квазимодо и то оказался счастливее своего приёмного отца: к нему-то Эсмеральда была милосердна, напоив жаждущего! Но вот жажду Фролло не утолить простой водой, даже вода живая, даваемая Господом Иисусом Христом, не утолила бы жажду мужчины познать женщину.        И вот, та, ради которой он совершил столько грехов, нашла убежище в Соборе Нотр-Дам, спасаясь от виселицы. И вот, когда она так рядом, так близко, она всё равно недосягаема, ненавидя и боясь его до смерти! О, превратности судьбы! Её преследует стража, её обязательно схватят и казнят, но он не может допустить этого: она нужна ему живой! Пусть ненавидит, пусть боится, но он заставит её выбрать: либо смерть, либо его любовь. Страх перед смертью кинет её в его объятия! Но сначала... Сначала нужно вывести её из Собора, спрятать под покровом ночи от вездесущих солдат Тристана-Отшельника.       — In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen.       Занималась заря, окрашивая восточное предместье Парижа в ярко-алые краски и постепенно пробираясь к самому сердцу города - острову Сите, к величественному Собору Парижской Богоматери. Отец Матьё плоской лопаточкой соскабливал накапавший воск с пола, счищая его о край латунной миски, и вынимал из подсвечников прогоревшие до самого основания толстые белые свечи. Дойдя до кельи Клода Фролло, отец Матьё, воровато посмотрев по сторонам, снова приложился к замочной скважине. Келья была пуста.