Солнце для феи цветов

      Из забытья его вырвала боль. Мой, прошипела она ликующе, мой. Неистовая, голодная, раздирала мышцы, перемалывала кости, била, трепала, вгрызалась. Мой. Стерва, сказал ей Саладин. Знаю, засмеялась она, обдавая его ледяной волной. Боль шипела белой змеей, стискивала в стылых объятьях, раздирала плоть ледяными торосами чешуи. Холодно... «Замерз, мой милый? — издевательски захохотала белая змея. — Сейчас я тебя согрею!» На миг ослабила хватку, извернулась, наливаясь едкой киноварью и золотом, и охрой, и янтарным ядом, рванулась, расправляя крылатый багровый свет за спиной... Согрею... Боль дохнула драконьим огнём, и Саладин ударил в это слепящее марево. И ещё раз. Тьма взвыла медицинскими сиренами.       Тишина. Тяжелая, давящая. Плотная, как ватное одеяло. Тьма. Вязкая, густая, выжидающая. Завибрировала. Тихий звон. Голоса. Откуда-то сверху, издалека. Женский — обволакивающий, чарующий, низкий; и детские — переливчатый смех серебряных колокольчиков и мальчишечья бубенцовая солидность. Туда. К ним.       Рванулся что было сил, с размаху налетел на невидимую преграду. Не пускает. Разбить!       Удар. Сирены. Тишина.       Стул был невыносимо жестким, таким, что Фарагонде хотелось сейчас же, без промедления вскочить с него и бежать, бежать куда глаза глядят, прочь, прочь из этой палаты, от широкой койки, в снежно-белом холоде которой терялось хрупкое, истаявшее тело. Подменыш. Старик, глубокий старик сорока семи лет от роду. Волосы — соль, не смола, заострившиеся черты лица обтянуты сухой пергаментной кожей, даже глаза, кажется, выцвели. А взгляд всё такой же. Пронзительный. Великий Дракон, ну почему так? Почему? Женщина отчаянно теребила в руках платок, силясь что-то сказать. Её взгляд лихорадочно бегал по белым стенам палаты, перескакивал с монитора на монитор, спотыкался, нервно путался в проводах капельниц и через силу, с трудом возвращался, чтобы встретиться с глазами Саладина.        — Фарагонда, успокойся. Можешь ничего не рассказывать. Ты не первая здесь. Я всё знаю. И в зеркало себя видел. Было бы о чем печалиться, — ровный голос Саладина окрасила толика иронии. — Подумаешь, волосы поседели, я ж не барышня, и так сгожусь. Будешь теперь на мою седую макушку сверху вниз смотреть. Зато выгляжу теперь солидно, настоящий директор... Да успокойся! Жив, почти здоров уже. Всем бы так везло... Госпожа старший преподаватель! Если вы сейчас же не прекратите лить слезы, я телепортирую вас в Алфею к студенткам, и весь ваш педагогический авторитет улетит псу под хвост!        — Прости, — Фарагонда торопливо вытерла глаза и отошла к окну. Там, в больничном сквере, с истеричным весельем галдели воробьи, купаясь в теплой, нагретой солнцем пыли. — Скажи мне, ты железный? — глухо спросила она. — Ну откуда у тебя такая выдержка?        — Семейное, — отрезал Саладин. — У всей семьи она ни к черту.       Несколько минут они молчали, слушая только мерный гул и ритмичное попискивание приборов, воробьиное чириканье за окном, гулкие шаги в коридоре.        — Кто ещё у тебя был? — наконец спросила она, повернувшись.        — Кодаторта.        — Но... почему?! А семья?        — У него нервы покрепче. А семья подождет. Говорю же, выдержка ни к черту. Я звонил им.       Опять молчание.        — Ты удивил всех, — сказала Фарагонда, чтобы хоть как-то нарушить эту невыносимую тишину. — Надо же, оставить заместителем вчерашнего мальчишку. Сколько он преподает, лет шесть всего? Кое-кто из преподавателей даже собирался уволиться.        — Не уволились же, — пожал плечами Саладин, едва заметно поморщившись, — а ушли бы — туда им и дорога. Мне нужен не увешанный регалиями помощник, а тот, кому я могу доверять. Всё, Фарагонда, иди. Мне вставать надо, а это зрелище не для слабонервных дамочек вроде тебя.       Фарагонда опустила голову и послушно, как маленькая девочка, вышла. Тихо прикрыв за собой дверь, она не удержала судорожного полувсхлипа-полувздоха, и тут же раздался ехидный голос Саладина:        — Я всё слышу!       Великий Дракон, с отчаянием подумала Фарагонда, он ешё и иронизирует!       Некоторое время Саладин просто лежал, придирчиво изучая потолок, уже опостылевший каждой своей мелкой трещинкой — декоративная покраска, надо же! Силы восстанавливались медленно, гораздо медленней, чем требовала его неуёмная деятельная натура, да и боль никуда не исчезла, лишь притупилась, превратившись в бесконечно надоедливый нудный раздражитель. Болезненным был каждый вдох, слово, движение, но вынужденное безделье буквально сводило с ума. Надо выбираться. Чертов госпиталь! Гудят, пищат, шипят датчики и приборы, змеятся разноцветными телами провода, душат... гнездо гадючье! Физический уровень, магический уровень... Чушь! Сейчас он сядет, потом встанет на ноги, сделает пару шагов вдоль кровати, немного передохнёт и попробует пройти самостоятельно.       Задача предельно ясна, три часа на выполнение — до обхода нужно успеть. Игла капельницы в левой руке, значит, действуем правой. Саладин прикрыл глаза, собираясь с силами. Начнём, пожалуй.        — Отставить! — весело гаркнул сочный баритон от двери, и рука, потянувшаяся было к проводам, дёрнулась и замерла. — И куда это мы собрались, а, военная косточка? — обладатель баритона, низенький, крепко сколоченный, в застёгнутом на все пуговицы безупречно белом халате, скользнул взглядом по мониторам и по-хозяйски уселся на стул, слегка поддёрнув брючины. — Горе вы, а не пациент, — шутил он, — врагу не пожелаешь! Тащишь-тащишь вас с того света, сутками не спишь, а вы мало того, что в бессознательном состоянии мне две палаты реанимации спалили, так ещё и все мои усилия отправить, так сказать, коту ректально хотите, — крепкая рука с массивной кистью, такой мотыгу впору держать, а не с тонким медицинским оборудованием работать, нырнула в карман и прошлась носовым платком по вспотевшей лысине. — Ну куда вы рвётесь? Третьи сутки всего, как в себя пришли! Простоит ещё неделю без вас ваша Фонтеросса, ничего с ней не случится...        — Неделю?!        — Неделю, — подтвердил врач. — Отдохните, человек-ураган.        — Не умею я отдыхать, — буркнул Саладин хмуро, — эта неделя меня добьёт.        — Эта неделя вас спасёт, — терпеливо возразил баритон, поправляя очки в тонкой золотой оправе. — В конце концов, я бы понял, будь вы тупым воякой, но вы же маг, интеллектуал, неужели у вас нет ничего, о чем вам вечно не хватало времени подумать? Вот пользуйтесь им, это ж подарок! — немного помолчав, врач продолжил: — Саладин, всё очень серьёзно, вы сами это понимаете. Давайте друг друга уважать как профессионалы. Я же не мешал вам делать свою работу, так и вы не мешайте мне делать свою, уж пожалуйста. Магический цикл закончится через двое суток, до этого времени вы смирно лежите и не озорничаете, потом я отключу приборы, и мы попробуем встать. Договорились?       Волшебник прекратил сверлить раздражённым взглядом дырку в потолке и вдруг пристыженно засмеялся, глядя на врача:        — Это надо же, какая ирония: мне почти пятьдесят, выгляжу на семьдесят, а отчитывают меня как пятилетнего мальчишку!        — А что поделать, если вы ведёте себя как пятилетний, — улыбнулся в ответ баритон.        — Ладно, док, договорились.        — Вот и чудно, — врач поднялся со стула и направился к двери. — Вечером загляну к вам.        — Постойте, док. Скажите, какова сумма ущерба?        — Ах, вы об этом. Не важно. Всё уже оплатили.        — Позвольте спросить, кто же?        — Благотворитель, пожелавший остаться неизвестным.        — Неизвестным, — задумчиво повторил Саладин и скептически хмыкнул. — Неизвестным, значит... ну-ну. Док, а дайте-ка мне, пожалуйста, телефон. Хочу позвонить этому неизвестному.       Мариус тихо притворил за собой дверь, ключи на полку легли осторожно, почти не звякнув, но Орхид уже бежала на звук:        — Мариус, ты вернулся? Как он там?        — Нормально, — говорить было трудно.       Мариус коротко поцеловал жену и прошёл мимо, в гостиную, будто царящий там полумрак помог бы ему укрыться, сел на диван, пряча лицо в ладонях. Больше всего на свете сейчас ему хотелось побыть одному. Или напиться. А лучше — сдохнуть. Последнее было слабостью, предпоследнее тоже, и понимание этого вызывало бессильную ярость.        — Правда? — не верила Орхид.        — Правда. Руки-ноги целы, встаёт уже, ходить пытается, шутит. На работу рвётся.        — Но?        — Он теперь другой. Совсем другой, понимаешь? — Мариус не знал, как рассказать ей.        — Нет.        — Если я скажу, что он теперь лет на тридцать старше и на голову тебя ниже, ты поверишь?        — Нет.        — Зря, потому что так оно и есть.        — Мариус!        — Орхид, пожалуйста, дай мне побыть одному. Клянусь, я не вру тебе и ничего не скрываю. Пожалуйста! — уже молил он, и напуганная Орхид, немного поколебавшись, вышла.       Мариус был ребёнком-неожиданностью, подарком Андроса, как шутя его называли в семье. Когда он родился, Саладин уже был студентом-первокурсником. Мама говорила, что первые шаги Мариус сделал, держась за руку старшего брата. Саладин учил его плавать и мастерить рогатки, без страха нырять с высоких скал, держать язык за зубами и терпеть, когда больно. Самый умный, самый сильный, самый крутой старший брат... В детстве у Мариуса никак, ну никак не укладывалось в голове, что Саладин совершенно не умеет рисовать, а старший брат этому только снисходительно улыбался. Не делай из меня божества, говорил он, но Мариус не слушал. Он был десятилетним мальчишкой, а Саладин уже закалённым в боях воином. Самым лучшим, самым-самым. Из всех передряг он возвращался с новыми шрамами и новыми шутками. А сегодня... Мариус застонал, стиснув зубы. Сегодня его мир рухнул.       Доктор Авицео выписал его через неделю, как и обещал.        — Знаете, Саладин, — признался он на прощанье, — я теперь до конца своих дней буду молиться лишь об одном — чтобы мне не пришлось больше лечить мага вашего уровня.        — Магов такого уровня не так уж и много, — улыбнулся Саладин, - так что смело можете искать себе другой повод для молитвы.       Мужчины расхохотались.        — Вы крепкий орешек, Саладин. А знаете, как вас ваши выпускники за глаза называют?        — И как же?        — Батя.        — Ну что ж, неплохо. Значит, теперь будут называть «дед». А откуда вы это знаете, доктор Авицео?        — Оба моих зятя бывшие ваши ученики. Вам и без Команды Света есть чем гордиться.        — Может быть... Спасибо вам, док.        — И вам спасибо, военная косточка. Берегите себя — вы, можно сказать, мой шедевр и венец моей карьеры, так что относитесь к себе с пиететом, уж будьте добры.       Мужчины рассмеялись и пожали друг другу руки.       Несмотря на нерешительные протесты Кодаторты — молодой преподаватель всё ещё немного побаивался своего начальника — Саладин включился в работу сразу же в полном объёме, устроив в первый же день педсовет и пять лекций, по одной для каждого курса. Педсовет был недолгим: приветствие, краткие отчеты и непременное вежливое выражение радости. Возможно, рады были не все, памятуя спорное назначение Кодаторты, но, тем не менее, все преподаватели были на своих местах, а учебная программа шла по утверждённому плану, исключая его дисциплины, конечно, хотя и по ним отставание не было критичным.       Третий курс встретил его овациями, пятый молча поднялся, отдавая честь, теперь он входил в аудиторию к первокурсникам. После двух лекций подряд дополнительная ступенька у кафедры уже не так резала по самолюбию, ровно как и повисшая в воздухе потрясённая тишина. Ничего, привыкнут.       Опомнившись, первокурсники повскакивали с мест, приветствуя вошедшего профессора. Волшебник жестом дал знак садиться, поставил посох в угол кафедры, строгим взглядом обвёл аудиторию и начал:        — Рад приветствовать вас снова на лекциях, господа курсанты. Как видите, выгляжу я неважно, — короткая пауза, — но именно потому, что во время своей учёбы я был достаточно внимателен и прилежен, в данный момент я имею возможность стоять сейчас здесь перед вами. У меня был очень сильный, коварный и опытный противник, и я очень надеюсь, что вам такого не попадётся, однако же имейте в виду, что в бою от нерадивого курсанта Фонтероссы даже самая бездарная студентка Торренуволы мокрого места не оставит... хорошо, самая бездарная мокрое оставит, так что открываем конспекты и записываем тему лекции: «Виды магических атак и способы их отражения».       Эти пять лекций дались тяжело. Куда тяжелее, чем он рассчитывал. Саладин устало откинулся в кресле, его исхудалая рука едва заметно дрогнула, вытирая проступившую испарину со лба. Собственно, этого и следовало ожидать, но только вот мириться с этим не хотелось. Ничего, успокоил он себя. Так будет не всегда. А к остальному привыкнем.       Часы магистра Леонарда тикали тихо, чуть жалобно, с едва слышной опаской, словно помня обещание директора. Ладно уж, усмехнулся Саладин, живите. Часы приободрились и брякнули чуть живее, мол, отдохни, директор. И правда, пора отдохнуть. Добраться до узкой солдатской койки, как тяжелый доспех снять одно за другим поддерживающие заклятья и выспаться — самая тяжелая встреча ещё впереди. Иногда возвращаться тяжелее, чем уходить. Нечего тянуть — трёх часов на сон будет достаточно.       Голова закружилась, и Саладин крепче сжал в руках посох, пережидая приступ слабости. То, что телепортация дастся непросто, он понимал, но брать служебную машину ему не хотелось категорически, уж лучше по привычке — ничего, отдышимся.       Свой первый посох Саладин получил в десять лет от бабки-ведьмы, она же и учила собирать, концентрировать и направлять энергию с его помощью. Вояка-дед посмотрел на это скептически, хмыкнул и тут же наглядно объяснил мальцу, что посох ещё и вполне эффективное оружие ближнего боя. Внук, конечно, воодушевился, но ненадолго: строптивый предмет занимал руки, мешался, никак не хотел попадать в ритм шагов, не вовремя падал, в общем, всячески осложнял без того непростую жизнь юного волшебника. Освоившись, мальчишка загордился: как же, статус! Издалека видно — волшебник идёт! К окончанию школы посохов у него было пять. В университете, как и у многих, — целая коллекция, в которой были и весьма редкие экземпляры со специфическими секретами, а некоторые его однокурсники подбирали посохи к мантиям по цветам кристаллов в навершиях и узорам резьбы, дабы создать эффектный образ. К тридцати годам от коллекции он избавился, оставив всего один, не самый дорогой, но самый для него ценный.       Со временем к посоху привыкаешь так, как, наверное, дама не привыкает к дамской сумочке, а наивные верят, что без посоха волшебник колдовать не может. А теперь вот пришло время на посох опираться. Жаль, куда быстрее, чем он рассчитывал.        — Хелия, солнышко, ты где прячешься? — ласково пропел голос Орхид. — Сейчас уже дядя Саладин придёт, вылезай!       Калитка распахнулась.        — Здравствуй, Саладин, — сказал Мариус.       Орхид обернулась, сияющую улыбку с её лица сорвало словно нежный цветок порывом ледяного ветра. Помотала головой, не веря, дёрнулась, как ужаленная, рухнул наземь поднос из её рук. Сал-лад-дин, в ужасе пропело, закружившись по каменной дорожке, чудом уцелевшее блюдце.        — Орхид, милая, тебе надоел этот сервиз? — Саладин попытался улыбнуться, криво и неловко.       Орхид протянула к нему руку, отдёрнула, будто обжегшись, отступила на шаг и опустилась в кресло, закрыв лицо руками.        — Я предупреждал, — тихо сказал Саладин.       Маленькие пальчики робко тронули его руку.        — Дядя, — Хелия глядел на него снизу вверх, — дядя, ты вернулся?        — Да, малыш.        — А почему ты такой старый?        — Дядя Саладин очень сильно болел, солнышко, — Мариусу наконец-то удалось взять себя в руки.        — Ты не болей так больше, — попросил малыш, — хорошо?        — Хорошо, — севший голос дрогнул, Саладин обнял племянника крепко-крепко, шепнул на ухо: — Я люблю, тебя малыш.        — И я люблю тебя, дядя.        — Мне лучше уйти, — волшебник поднял глаза на брата.        — Нет. Даже не думай.        — Пожалуйста, прости, — заговорила Орхид, всё ещё пряча лицо в ладонях, — я сейчас. Сейчас, — женщина глубоко вздохнула, вытерла слёзы и лучезарно улыбнулась, расправив плечи. — Ну вот и всё. Милый, убери, пожалуйста, осколки, а я пойду чай поставлю заново и блюдца принесу.       Сиреневые сумерки. Глицинии пахнут чересчур сладко. В чашках на столе остывает чай. За столом веселье. Вымученное, натужное. Искусственные улыбки, неловкие глупые шутки, тяжко рвущие напряженную тишину. Хочется бежать из этого ада, но малыш на его коленях прижимается к груди, обхватив ручонками, не отпускает. Саладин перебирает пальцами шелковистые черные прядки, и от этого становится легче. Ничего, повторяет он в который раз, привыкнем. Обязательно привыкнем. Прощаясь, Мариус заглядывает ему в глаза:        — Прости, мы не хотели верить, — и продолжает горячо, сбивчиво, наивно, как в детстве, — но ведь теперь всё будет хорошо, как прежде?       Саладин ободряюще улыбается брату, но отвечает честно:        — Нет, малыш, как прежде уже не будет никогда. Но хорошо будет, обязательно, мы ведь все постараемся, правда?       Кодаторта чувствовал себя идиотом. Абсолютным. Вселенским просто. Вот скажите, умный человек, преподаватель, будет убивать уже третий час личного времени, торча под дверью у начальника, ожидая, пока тот вернётся? И это всё при том, что встречи с ним в директорском расписании на сегодня не значилось. Ждать Кодаторта умел, но тревога сводила все его умения на нет, он попытался было ругнуть Саладина за опрометчивость — так себя нагружать в его-то состоянии! — но в ужасе оставил эти попытки, даже сама мысль об этом показалась чудовищно кощунственной, поэтому он переключился на себя, то костерил на разные лады за глупость, то успокаивал, мол, только убедиться, что всё в порядке и уйти незаметно.       Как бы не так. Под дверью кабинета появилась тонкая желтоватая полоса, тут же громыхнул об пол упавший посох, Кодаторта, рывком распахнув дверь, ворвался в кабинет и остолбенел с глуповатой улыбкой на лице, шумно выдохнув от облегчения.       Саладин сидел в своём кресле и с пониманием смотрел на него, готовый расхохотаться. Всё напряжение дня не выдержало и обратилось в бегство от идиотского вида Кодаторты.        — Кодаторта, — Саладин лукаво улыбался, но голос его был серьёзен, — позвольте спросить, что вы тут делаете в такой час?        — Я... — Кодаторта замялся и выпалил, чувствуя себя ещё большим идиотом, хотя куда уж больше? — Ну я мимо проходил, случайно, решил спросить... узнать...        — И чего же? — подтрунивал Саладин.       Кодаторта на мгновение прикрыл глаза, решаясь.        — Я беспокоился за Вас, — честно признался он.       Волшебник рассмеялся. Чудесный мальчик. Красный как варёный рак Кодаторта ждал.        — Скажите, Кодаторта, Вы играете в шахматы? — вдруг спросил Саладин, отсмеявшись.        — Нет, — непонимающе ответил Кодаторта, удивлённо взирая на директора, — я как-то в шашки больше.        — Ну так присаживайтесь, сыграем. Заодно и расскажу вам кое-что, не одному же мне, в конце концов, новую жизнь начинать? Ну же, Кодаторта, присаживайтесь, не стесняйтесь, я не имею привычки есть молоденьких профессоров на ужин, к тому же я уже сыт.       И Кодаторта послушно занял кресло напротив.