Звуки на бумаге

...Соляные дорожки успели высохнуть на солнце, и тяжёлый ошейник рабыни уже не так остро жёг тонкую кожу. Она больше не плакала, слишком устала. Она больше не кричала, голос давно оборвался гитарной струной, исчез в хрипах и стонах. Она больше... не жила. Просто существовала. Просто шла. Упираясь носом в прямую спину странного человека. И ладошкой, почти по-детски маленькой, едва уловимо сжимая такие сильные и сухощавые мужские пальцы. Странный человек. Она называла его именно так. Кто же бросится в горящее здание торговой гильдии, чтобы вытащить на спине хромую рабыню-прислужницу? Кто будет, не жалея плоти, разбивать упрямые цепи на истощённых руках? Кто перевяжет старые и новые ссадины от побоев хозяев? Кто, кто сделает это, зная, что взамен получит лишь пустой взгляд выцветших глаз и сухой вопрос: "Зачем?" Только странный человек. Она думала сперва, гадала, зачем этому мужчине в одеждах странника такая ничтожная... мёртвая. Потом стало всё равно. И она просто пошла за ним, впервые доверившись протянутой руке. ...Странный человек не сидел на месте, нигде не дольше чем на день и ночь не останавливался. Он знал все дороги и все города, все храмы и церкви. Не раз и не два останавливался он под их сводами и слушал. Как вещали с трибун толстые монахи и надменные первосвященники, как говорили они, проповедовали о добре, что торжествует над злом, о спасении и о Спасителе, о вере и рае. О многом, уверенно и не очень обещая милости бога со своих алтарей тем, кто чтит их затёртые веками догмы. Странный человек слушал их и тихонько посмеивался, беззвучно и грустно. О потом брал у улыбчивой старушки немного "святых хлебов и водицы" для маленькой рабыни. И они шли дальше. И снова, пыль и его рука в её ладони. - Правду они говорят? О рае... что он может быть на земле? - ей не к чему спрашивать, она не верит ни во что. Просто надо хоть что-то иногда говорить. Просто она хочет слышать его голос. - Не верь пустым обещаниям, дитя, - он улыбается, она по-прежнему видит лишь его затылок, но знает об этом. - Это сказки. Для отчаявшихся. Они не плохи сами по себе, но... бесплодны. На один день. Зла в мире не меньше добра... Она знает. Она кивает, и мысль одну так и не решается озвучить: "Зла не меньше? Его больше, в десятикратно больше!!!" Чума отняла у неё семью, грязные руки разбойников - свободу, рабский ошейник - детство, и вот она, девушка с глазами старухи, брошенная в пожаре как отжившая своё собака и зачем-то, по какой-то прихоти, спасённая этим!.. Она молчала. Что ей до добра и зла... Перед глазами снова полыхал погребальный костёр, и ржавое пламя последним слизнуло её маленького братика... - Меня... не называйте так, я не дитя... Я... - она столько лет не произносила своего имени, рабыне ни к чему даже собачья кличка, - я... Ноя. Он вновь улыбнулся, и, кажется, пальцы его чуть потеплели. Всего чуть-чуть, в её ладошке. - Ноя... Это красивое и светлое имя. ...Странный человек не сидел на месте, нигде не дольше чем на день и ночь не останавливался. Он знал все, даже полуразрушенные, в земляных надписях, приюты и богодельни, и везде нищие и больные встречали его как бога с иконы. Он не проповедовал, он лечил язвы и правил кости. Он играл с маленькими детьми и делал им простые игрушки. Он улыбался сморщенным старухам, да так искренне, что каждая карга считала своим долгом в ответ скривить пустым ртом или угостить прошлогодним яблоком. А ещё он хладнокровно и молча всадил нож в глотку толстого корчмаря, что в дешёвом трактире насильно затащил в подсобку совсем ещё маленькую курносую служанку. Ноя потом видела, как он успокаивал заплаканную и перепуганную соплюху. Как отдал ей последний медяк. Как спокойно, без страха глядел в глаза прибежавшей городской страже... Ладонь всё ещё помнила тепло его руки. "Ноя... Это красивое и светлое имя." Она давно уже не верила ни во что. Ей давно уже было всё равно. Она - мёртвая. Она не живёт, существует лишь. "Ноя..." Никто уже десять лет не называл её по имени! ...А кровь на губах - солёная. Стражник кричит и одним рывком срывает с себя худущую девушку с глазами страхи, с рабским ошейником и с обезумевшими глазами. А ей всё равно! Не отдаст, она и дальше хочет идти, упираясь мокрым носом в его спину... Потом были каменные стены городской тюрьмы, самой гнилой и сырой камеры, и злющий дознователь. И трясущийся судья, и свидетели, и та самая перепуганная девочка-служанка. И спокойный, как всегда, этот странный человек. И кто-то из толпы, что назовёт его святым. И не один, много будет таких. Его узнали, и тут же нашлись другие, иные свидетели, уже его невиновности. А потом было небо. И снова пыль, и снова... - Тебе не надо было вступаться за меня, Ноя. Тебе руку сломали, теперь заживать долго будет... ...теперь уже другая ладонь сживает эти сильные пальцы, и соляные дорожки сохнут на солнце. От счастья, быть может впервые, от счастья... ...не прав он. Его все же больше. Его чуть больше зла! Добра... и света. Совсем немного, но больше... Совсем на чуть-чуть, но впервые этого ей достаточно.