По-волчьи жить

Я пролежала в кровати еще пару дней, восстанавливая силы после голодовки. Девочки регулярно приносили мне еду из кафе и едва ли не силой заставляли меня все это съедать, хотя я оказывала достойное сопротивление. Все же они, наверное, чувствовали, что лед тронулся. После разговора с Бласом мне меньше всего хотелось вспоминать прежние обиды — даже наоборот, я отчаянно боролась с желанием помириться с ними. Мне так хотелось рассказать им о том, что произошло накануне, так трудно было все это держать в себе, переваривать без конца и ощущать, что ничего не переваривается! Мысли теснились у меня в голове и не хотели укладываться в стройный ряд. Однако я не могла их использовать как свой личный дневник. Они были все еще дороги мне, мои подруги. Между нами была такая дружба, что либо все, либо ничего. Я не могла унизить ее до «худого мира». Как-то раз, когда все убежали на завтрак, Луна подсела ко мне на кровать и легко тронула меня за руку. — Лухи, я знаю, что ты не спишь. В ее голосе слышалась улыбка. Чуть помедлив, я открыла глаза и вопросительно взглянула на нее. — Лухи, давай мириться, — с мольбой произнесла она. — Я не могу больше так, пожалуйста, перестань злиться. Я села на кровати, подставив подушку под спину. — Я и не злюсь, — спокойно ответила я, не глядя на нее. — Правда, Луна, во мне нет злобы. — Значит, друзья? Я чуть подумала. В конечном итоге, Луна была единственной, кто пытался вразумить Мариссу, когда она изображала верную подругу, так что я даже не знаю, как так вышло, что мы поссорились. Наверно, Луна просто под горячую руку попала. — Друзья. Лицо Луны озарилось лучезарной улыбкой. — Пойду скажу Лауре и Мариссе! — она подскочила с кровати. — Подожди, — воспротивилась я. — С Мариссой я мириться не собираюсь. Луна снова осела на кровать, и ее лицо разочарованно вытянулось. — Но почему, Лухи? — Ты думаешь, это от меня зависит? Если бы я могла, я бы тут же побежала к ней с распростертыми объятьями, но я не могу, понимаешь? Не могу ей снова довериться. — Но она же все это делала ради твоего блага, — попыталась завести старую волынку Луна, но я ее прервала. — Нельзя врать ради чьего-то блага. Один мудрый человек однажды сказал мне, что без правды любви не бывает. — А другой мудрый человек ответил тогда, что цель оправдывает средства, — напомнила Луна. — Это была не я. Не прежняя я. Мы все изменились. Моя Марисса, которую я знала, никогда бы не поступила так со мной. — Люди меняются, — грустно улыбнулась Луна, — что же теперь, ставить крест на них? Помнишь, мы давали клятву верности на всю жизнь. Ты думала, нам всю жизнь будет четырнадцать? Я хотела дальше что-то говорить, но вдруг споткнулась, услышав слова Луны. Я в самом деле когда-то клялась принимать Мариссу любой — в память о том, какой она была раньше. В конце концов, и я изменилась, но они принимали меня — со всеми моими нервными срывами и замкнутостью. По сути, это не Марисса предала меня, это я предавала ее, не желая принимать изменения, которые происходили в ней. Но я ничего не могла с собой поделать — меня одолевал бессознательный страх, что однажды Марисса снова нанесет мне удар в спину, и мне придется пережить все заново. Я боялась снова подпустить ее к себе, потому что хорошо усвоила за это время: мои близкие стоят ко мне слишком близко. — Луна, я не могу. Что сделано, того не вернешь. Я больше никогда не подпущу к себе кого-то так близко, как Мариссу. Это очень больно потом — отрывать от сердца. Луна сокрушенно покачала головой, но промолчала. Пару мгновений мы так и провели в абсолютной тишине, пока Луна не вскинула голову и не вгляделась в меня пристально, будто пытаясь определить, какого цвета у меня глаза. — С каждым днем ты все больше становишься похожей на него. Знаю, ты этого не хочешь… Но ты становишься. — На кого это? — недовольно буркнула я, уже догадываясь, кого она имеет в виду. — Сама знаешь, на кого. Я почувствовала, как кровь приливает к лицу. — Да вы достали меня! Почему каждый считает своим долгом напомнить мне, что я становлюсь похожей на Бласа? Неужели я действительно хоть чем-то похожа на эту бессердечную скотину? Луна пожала плечами. — А я не считаю, что он бессердечная скотина. Просто он, как и ты, отгораживается от тех, в ком нуждается. Как он отгораживается от тебя. Я вскинула на нее недоуменный взгляд. — От меня? Уж я ему точно не нужна. Луна недоверчиво улыбнулась. — Ты так не думаешь. Или просто не хочешь признаться даже самой себе. Ты же знаешь, Блас ни на минуту от тебя не отходит. — Не от большой любви. — Стоило ему вновь появиться в этом колледже, как он снова поселился в нашей комнате. Почти каждый день нам приходится выпроваживать то его, то медсестру, которую он присылает справиться о твоем здоровье. Да он же постоянно здесь ошивается! — Это все чтобы поиздеваться надо мной… Показать, что я слабая. Всем известно, что он меня ненавидит, — неуверенно бормотала я. — Я ему как сучок в глазу. — Нет, Лухан. Если человек ненавидит, он предпочитает не сталкиваться с предметом своей ненависти. Он ему настолько неприятен, что он, скорее, будет избегать его, чем искать по всему колледжу, чтобы выразить свою ненависть. — Тогда почему он это делает? — нерешительно спросила я, будто Луна в самом деле могла знать ответ. — Я не знаю, Лухан. Знаю только, зачем. Ему внимание твое нужно. А тебе — его. Только поэтому ты эти штуки и вытворяешь все эти дни, — она сделала неопределенный жест рукой, изображая, очевидно, мою голодовку. Я поперхнулась от возмущения. — Ты хочешь сказать, я таким образом его внимание на себя обращаю? Очень нужно! Чушь ты несешь, Луна, кончай со своими книжками по психологии! Настоящую жизнь в книжках не вычитаешь, ее заживо проходить надо. И совсем она не такая радужная и романтичная, как ты описываешь… — Лухи, ты ведешь себя как ребенок. Ты же знаешь, что я права. — Ничего я не знаю! Если бы я была ему хоть чуть-чуть дорога, стал бы он так издеваться надо мной? — я вдруг сбилась и неуверенно взглянула на нее. — Почему он тогда так поступает со мной? — прибавила я уже совсем другим тоном, больше не пытаясь выглядеть равнодушной. Лицо Луны привычно исказилось от жалости, и она попыталась было обнять меня, но я не далась. Луна понимающе кивнула и отстранилась.  — Я думаю, привязываться к тебе не входило в его планы — вот он и злится. У него не получается отгородиться от тебя. Он стал уязвимым. Вот и уехал тогда — спасался бегством. Я горько усмехнулась и покачала головой. — Луна, какая же ты наивная… Ему наплевать на меня. Ему на все наплевать, — я странным образом убеждала саму себя, а не Луну. Отчаянно напоминала себе о настоящем Бласе, потому что с ужасом ощущала, как слова Луны теплом вползают мне в душу и заполняют ту брешь, которую оставил в моей броне Блас накануне. — Блас — очень сложный человек, Лухан. Подумай, он никогда не слышал слов одобрения или ласки. Где ему научиться выражать свои чувства? Он болен, как моя сестричка, только она не умеет ходить, а он не умеет любить. Ты никогда не услышишь от него ласкового слова, но это не значит, что он тебя не любит. Я молчала, пораженная неожиданной искренностью Луны. Ни разу с тех пор, как они с Нико вернулись в колледж, я не говорила с ней о Бласе, а ведь, может быть, зря. Казалось, она видела то, что отказывалась видеть Марисса, сам Блас и все окружающие. На какой-то момент я и сама готова была откреститься от того, что знала. Когда Блас так жестоко бросил мне в лицо, что заботится обо мне лишь ради денег, я так легко поверила и отказалась от того Бласа, которого помнила. Потому что так было проще всего. Но теперь Луна, молчунья Луна утверждала, что мне вовсе не привиделось, что она видит то же самое. Конечно, мне все еще хотелось возразить, вразумить дуреху и заверить, что все это ей только кажется, — вот только как было вразумить себя? Я нашла в себе силы возразить: — С Мией и Сол у него прекрасно выходило ворковать. Он может быть человеком, когда захочет. — Как думаешь, он любил когда-то Мию или Сол? С ними он притворялся, а с тобой никогда не притворялся. Потому что по-своему, неумело он любит тебя, и где-то в глубине души считает близким родным человеком. И прежде чем он догадается, что ты это понимаешь, ты должна раз и навсегда сделать выбор. — Выбор? — Ты не сможешь его изменить. Он навсегда останется сломленным и ущербным человеком, и ты никогда не услышишь от него ласкового слова. Тебе нужно сделать выбор: принимать таким, какой он есть, либо просто отвернуться от него раз и навсегда. Просто отступись: не мучай ни себя, ни его. Перестань задирать его, искать с ним встречи. Дай понять, что действительно в нем не нуждаешься, — и он уйдет сам, вот увидишь. Я задумалась. — А если… А если я не хочу, чтобы он ушел? Луна смерила меня встревоженным печальным взглядом. — Тогда тебе придется тащить на себе обоих, Лухан, — подала она голос после некоторых раздумий. — Я бы никогда не пожелала тебе такой судьбы. И врагу не пожелала бы. *** Луна давно ушла, оставив меня в оцепенении. Я сижу, задумчиво сминая подушку в руках, и долго-долго смотрю в одну точку. Завтрак уже, наверно, закончился, звонок на урок прозвенел, но я не слышу. Звуки не достигают моего слуха, точнее, их сменяют другие, те, что в моей голове. Вопреки воле, по вине моего дурацкого воображения, я будто снова погружаюсь в свои воспоминания. Меня уже очень давно не посещали эти видения. С тех пор, как у меня появилась надежда, что Блас жив, у меня появилась воля жить наяву, смотреть в глаза реальности. Меня ожидало нелицеприятное зрелище: уродливые люди с уродливыми душами снимали свои маски один за другим, но я с достоинством встречала истинное положение вещей, потому что обрела некое равновесие. Круговорот непонятных эмоций и чувств вдруг слился в один поток ненависти к Бласу, и все стало так ясно. Казалось, я снова стояла на земле на двух ногах, и ничто не могло поколебать меня. Но моя крепость оказалась хрупкой, как карточный домик. Стоило Бласу проявить обо мне такую забытую и такую желанную тревогу, стоило Луне заговорить о прежнем Бласе, как я потеряла опору. Теперь я ощущаю себя повисшей в воздухе, но это не полет, а состояние невесомости. В любой момент я готова ухнуть вниз. «Блас, только не умирай», — звучит у меня в ушах нечеловеческий вопль. — «Блас, держись! Блас, не оставляй меня одну!». Миранда крепко держит меня сзади, а я вырываюсь, как зверь из силков и судорожно хватаюсь за все, что попадается под руку. Я цепляюсь за простыню, цепляюсь за его руку, как хватает ускользающие камни человек, падающий в пропасть. Как трудно мне теперь прикасаться к Бласу — такому чужому и жестокому. Но тогда не было ни робости, ни страха: я держала его руку, гладила по щеке — и все это было для меня так же естественно как держать свою руку и касаться своего лица. Он был словно моим продолжением, а я — его. Я чувствовала, как в нем умираю, а он живет во мне. Казалось, отпущу его — и прервется связь. Поэтому я не могла отойти от его постели: казалось, оставлю его на минуту — и он умрет. «Я не брошу тебя одного. Я помогу тебе выкарабкаться. Как ты мне помогал», — настойчиво бился в голове мой собственный шепот. В отчаянии сжимаю руками голову. А теперь кричу, что ненавижу! А теперь прогоняю его, хоть и знаю, что если уйдет, снова помчусь за ним! Что это за отношения? Почему так странно? Я должна бы презирать его, платить ему равнодушием за все, что он заставил меня пережить. Что может оправдать его? Даже если он желал мне лучшей жизни, даже если не хотел, чтобы я привязалась к такому фрику, как он, — какие бы мотивы им ни двигали, он оставил меня, бросил жестоко и бесчеловечно. По-волчьи. А я не презираю. Даже равнодушием отплатить не могу. Как это понимать? Может, нельзя понять то, что лежит за пределами разума? Можно ли понять совесть? Можно ли понять веру или эту несчастную в лохмотьях: затасканную, потрепанную, заезженную в высокопарных речах, оклеветанную, но непобедимую — любовь? «Он много страдал. Он, как человек, вернувшийся с войны, я не могу его одного оставить». Как же много я говорила, сколько во мне было веры, точнее, самоуверенности. Что же теперь? Разве Блас стал иным? Он ведь все еще остается тем человеком, вернувшимся с войны. Только с еще более страшной войны, войны со смертью. И он вышел из нее победителем. Я медленно отвожу взгляд от двери и смотрю на свои руки, судорожно сжимающие подушку. Не чувствуя пальцев, пробую разжать их, и неожиданно у меня это получается. Оборачиваюсь к тумбочке, стоящей у изголовья, и, выдвинув один из ящиков, привычным движением нащупываю коробку из-под печенья. Бережно снимаю крышку и почти с нежностью провожу пальцами по воспоминаниям, что хранятся внутри. Рука сама находит нужную фотографию, и, перевернув ее, я вижу себя четырнадцатилетнюю. Вспоминаю, что нашла эту карточку в коробке у Бласа на квартире — должно быть, он намеренно ее подложил, чтобы ввести меня в заблуждение. Вот только мне ни разу за это время не пришло в голову: как вообще это фото у него оказалось? У меня такого никогда не было: значит, он не мог его просто выкрасть. Предположим, когда-то ему нужно было узнать, как я выгляжу, и шестерки добыли ему эту карточку, но для чего он хранил ее все эти годы? Я откладываю фотографию на кровать и бережно беру в руки дневник, который не раскрывала с лета. Открываю наугад и тут же натыкаюсь на воспоминания о старике Хосе: «Подружилась с одним из садовников — забавный старичок с небесно-лазурными синими глазами. Его зовут Хосе. Он любит рассказывать о своих военных подвигах, срезая веточки с идеально ровных кустов Колуччи, а я, расположившись рядом на траве, слушаю, открыв рот, хотя не особенно верю, что он действительно воевал». Читаю — и на глаза невольно наворачиваются слезы. Сердце сжимается от тоски по еще одному потерянному другу. Где он, как он там? Он со всеми за одно жестоко со мной шутил, особенно, когда прислал то последнее письмо, но я знаю наверняка, что это Блас его заставил — иначе и быть не может. Кто-угодно может меня предать, но только не старик Хосе. Он много раз пытался намекнуть мне — это я была слишком слепа, чтобы заметить: «А Вам оставляю такой завет: нос по ветру держите да не унывайте! Сильно тужите Вы по своему опекуну, да хочется мне, чтобы сеньорита моя запомнила и из головки своей не выпускала: люди же — они, как вещи. Ключики никуда бесследно не теряются, если хорошенько поискать, так и найдутся. Ищите ключики, сеньорита, и, главное, верьте, что не теряется ничего без следа. Надо прийти в место, где видели ключики в последний раз, да поискать хорошенько. Походить вокруг, людей поспрашивать — глядишь, и видели люди ключики-то? А может, и сами куда запрятали, кто их знает?». Мне все казалось, что он чудак и вечно городит всякую чушь, а он все это время говорил со мной намеками. Все эти его шутки — прибаутки — да он же в рупор кричал мне, а я не слышала. Смею ли я после этого на него обижаться? «Ворчу, конечно, а Хосе смеется только: мол, балованная ему сеньорита досталась. Чай, любил опекун крепко — вот и избаловал. В этот момент я всегда скептически хмыкаю, а старик еще шире улыбается и качает головой. Глупенькая, говорит, еще сеньорита, и многого в жизни не понимает. Спрашиваю, чего же я не понимаю, а он только смеется и качает головой. А я не обращаю внимания — Хосе постоянно городит чушь с видом знатока. Ему я прощаю даже разговоры о Бласе — настолько искренне и непринужденно он несет околесицу». Хосе всегда твердил, что опекун меня любит. Он не видел, как Блас со мной обращался, но отчего-то всегда был уверен, что я ему дорога. С чего эта глупая, ни на чем не основанная вера в Бласа? Фантазии чокнутого пройдохи или проницательность мудрого старика? Я листаю назад и нахожу воспоминания о том странном подарке, что пришел ко мне на порог в день моего рождения. Решив, что у меня новый опекун, я так и не стала выяснять, как у меня на крыльце оказались новенькие коньки и билеты на открытый каток. Однако теперь, когда я знаю, что моим новым опекуном оставался прежний, мне любопытно, каким образом он узнал о нашем разговоре. Неужели это Блас прятался в кустах, когда Марисса едва не пристрелила его? Несомненно, он был и в кафе, когда нам отказались принести алкоголь. Это ведь так похоже на Бласа: мне стоило догадаться, что он жив еще тогда, когда со свойственным ему своеобразным чувством юмора велел принести нам две кружки какао вместо глинтвейна. Я вдруг вспоминаю наши вытянутые лица и не могу удержаться от смеха. Мне еще тогда пришла в голову сумасшедшая мысль, что это мог бы быть Блас. Не подозрение — а так, просто мечта: «Вот бы и Блас был здесь — тогда это был бы самый счастливый день рождения». Я еще не знала тогда, что это и в самом деле был мой самый счастливый день рождения за всю жизнь. Я в задумчивости откладываю дневник и беру из коробки одно из писем, лежащих сверху. На сей раз, от Бласа. Я вчитываюсь в знакомые строки так внимательно, будто пытаюсь выучить письмо наизусть. Я читаю и перечитываю его с разными интонациями, пытаясь понять, как можно написать такое, если ты ненавидишь своего адресата. «Лухан, я часто обижал тебя и делал это сознательно, чтобы ты научилась бороться. Отец после смерти поручил мне заботиться о тебе, хотя в детстве я умирал от ревности всякий раз, когда он говорил о тебе. Я ненавидел тебя. Я пришел сюда с ненавистью, еще не зная тебя, но позже я понял, что ты особенная, полна любви. Это письмо тебе отдадут в день твоего семнадцатилетия, чтобы предоставить свободу выбора, и я уверен, ты сможешь сделать правильный выбор. Я верю в тебя. Надеюсь, что с этого момента мы действительно станем братом и сестрой, как отец всегда мечтал. Я знаю, что тебя ждет блестящее будущее, которое поставит точку всем твоим страданиям в прошлом, потому что ты сильная девушка. Ты быстро растешь и сможешь преодолеть все препятствия на своем пути. Ты смелая и искренняя, Лухан. Я многому у тебя научился, и рад, что узнал тебя. Хочу сказать тебе, что хоть и по-своему, странно и неумело, я очень сильно тебя люблю. Целую, Блас». Как-то очень спокойно я откладываю письмо и механически складываю все обратно в коробку. Затем методично ставлю коробку на место, поднимаюсь с постели и переодеваюсь в школьную форму. Едва бросив мимолетный взгляд в зеркало, я вдруг останавливаюсь и, схватив щетку со столика, забираю волосы в высокий хвост. Аккуратно прикрыв за собой дверь, я неслышно выхожу в коридор. *** Я несмело постучалась в учительскую. — Войдите, — послышался голос Бласа, но вошла я не сразу. Мне требовалась пара мгновений, чтобы победить в себе желание убежать, пока не поздно. Наконец, я смело шагнула в кабинет. — Не помешаю? — пролепетала я — и сама поразилась своим невесть откуда взявшимся манерам. Кажется, Блас тоже был весьма удивлен. — Помешала, но вряд ли тебя это остановит, — привычно съязвил он, тем самым сглаживая неловкость. — Не остановит — благодарно кивнула я и закрыла за собой дверь. — Я смотрю, зеленый цвет твоего лица постепенно переходит в салатовый. Похоже, идешь на поправку, Линарес! — Да, думаю, завтра я уже смогу приступить к учебе, — кивнула я и указала взглядом на бумаги, лежавшие на столе. — Это документы по фирме? Я знаю, ты до сих пор владелец той компании. Блас заметно помрачнел. — Ты по делу или так, поболтать зашла? — с притворной любезностью осведомился он. — По делу. Я помедлила, собираясь с мыслями. Пан или пропал — назад дороги не будет. — Помнишь, ты предложил перевести меня в другую школу… — наконец, решительно выдохнула я. На миг по лицу Бласа прошла тень недоумения, но он тут же вновь принял невозмутимый вид. — Даже так…  — Я готова. Я готова переехать в другой город, но у меня есть одно условие. Блас изучающе смотрел на меня, словно и не слышал, что я говорю. — Вот как? И какое же? — Ты должен уехать, — даже странно, как просто эти страшные слова сорвались у меня с губ. — Ты не станешь устраиваться в новую школу. Никаких старост, никаких спектаклей, ты не знаешь меня, я не знаю тебя. Разошлись — и друг друга не видим, пока я не достигну совершеннолетия, а затем я совершенно добровольно передаю тебе во владение свою долю наследства, которое оставил мне твой отец. Последовала немая сцена. Блас, кажется, слегка опешил, но быстро взял себя в руки. На его лице тут же забродила издевательская усмешка, и он с нарочитой готовностью закивал, подбадривая меня. — Какая щедрость! То есть, ты собралась подарить мне мои собственные деньги? Линарес, щедрая душа, скажи, как мне отблагодарить тебя? — Я сказала, — я не сводила с него пытливого изучающего взгляда. — Просто оставь меня. Я никуда не сбегу, обещаю. Могу даже подписать что-нибудь. — Ох, и даже подписать! — воскликнул Блас с притворным восхищением. — А я тебе потом этой бумажкой вслед буду махать, когда сбежишь, да, Линарес? Или подам на тебя в суд за невыполнение тобой обязательств, указанных в контракте?  — Я не сбегу. Зачем мне сбегать? Тебя ведь там не будет. Блас изменился в лице. — И всех этих опостылевших лиц там не будет. И даже этих гадких стен не будет, — с несколько преувеличенной ненавистью оглядела я стены учительской. На самом деле, они перестали быть мне ненавистными с тех пор как Блас перестал являться мне в видениях посреди пустынных коридоров. — Будут другие лица и другие стены. Вдруг и они тебе покажутся гадкими? — Мне всего год остался. Доучусь как-нибудь. — Так может, и в этой доучишься? Как-нибудь? — передразнил Блас и, утомленно вздохнув, покачал головой. — Ты, Линарес, не меняешься. Продолжаешь бегать от проблем вместо того, чтобы их решать. — Это мой выбор. Тебе какое дело до моих проблем? — сощурилась я. — Никакого. Просто очередное подтверждение тому, что ты жалкая трусиха. Я усмехнулась. — Меня этим уже не возьмешь, Блас. Трусиха так трусиха. Только дай мне уйти. Или уйди сам. Блас смерил меня внимательным взглядом, словно прикидывая что-то в уме. Его глаза потемнели и казались темно-синими, какими казались всегда, когда он был чем-то расстроен. Это было единственное свойство его лица, которое он никак не мог скрыть или подделать. — Ну, а твои друзья? Думаешь, ты не будешь по ним скучать? — Мне не нужны друзья. У меня больше не будет друзей. — Ах да, ты же у нас теперь одинокий волк, — насмешливо протянул Блас. — А через неделю забудешь свои бредни и помчишься обратно в колледж. — Не помчусь. — Значит, будешь одна? — Как ты. — Как я… — хмыкнул Блас. — Тебе не под силу стать как я. — Я не стремлюсь быть как ты. Я просто хочу никого не любить. Как ты, — обронила я и вновь взглянула в упор, наблюдая за его реакцией. Мне показалось, в его глазах мелькнула мимолетная растерянность, но она тут же сменилась привычной насмешкой, так что я не могла быть до конца уверенной. — Можно подумать, ты кого-то любила. Немногого стоят твои отношения, если ты так просто готова их разорвать. — Ты, стало быть, много смыслишь в отношениях, — не удержалась я от сарказма. — Колокол оттого громко звонит, что он пуст, — уверенно продолжал он. — Ты много кричишь о своих отношениях, но мало делаешь, чтобы их сохранить. — А тебе-то что, Блас? — Пожалуй, впервые после его появления в школе я назвала его по вымышленному имени вслух. — Почему тебя это волнует? — Меня это не волнует. — Тогда почему бы тебе просто не сказать «да»? — я приблизилась к нему так близко, что он уже не мог отвести взгляд. — Ты же сам этого хотел, разве нет? До того как я узнала правду. Ты хотел просто уйти из моей жизни — так вот же, я даю тебе еще один шанс! — А, так ты мне еще и шанс даешь, спасибо-спасибо… — продолжал ерничать Блас, хотя по его лицу было заметно, что ему вовсе не так уж смешно. — Уверяешь, что вернулся в школу, чтобы помешать мне сбежать, — продолжала я, прилагая огромные усилия, чтобы не разорвать зрительный контакт, хотя сердце колотилось как бешеное от страха. — Так вот же выход! Переведи меня в другую школу — и тебе больше не придется за мной бегать. Или, может, ты не хочешь? — я чувствовала себя укротителем, который пытается приручить дикого зверя. Медленной осторожной поступью я приближалась к хищнику, каждую секунду ожидая, что он бросится на меня и разорвет в клочья. Но я все-таки упрямо шла. — Или, вернее, не можешь… потому что ты вернулся не поэтому. Лицо Бласа окаменело. Он будто вмиг весь ощетинился и каждая линия его лица, призванного быть мягким и изящным, вдруг сердито заострилась. — Что за бред, Линарес! Если бы не твои выходки, мне бы и в голову не пришло возвращаться сюда. Я пришел, чтобы не допустить очередные. Укротитель во мне испуганно отскочил и в ужасе прижался к решетке. — Но для этого не обязательно постоянно ловить меня в коридоре! — запальчиво воскликнула я, словно оправдываясь и извиняясь за смелость предположить, что я ему не безразлична. — Не обязательно влезать в мои отношения, учить меня жить. Не обязательно справляться о моем здоровье через медсестру. Я просто хочу понять, почему ты все это делаешь, Блас! Хочу понять тебя. Я устала не понимать. Блас замер, не сводя с меня напряженного взгляда, в котором плескалось раздражение, смешанное с каким-то другим чувством, определение которому я дать не решалась. — Что ты мелешь, Линарес? Я выполняю поручение отца. Что еще тут может быть непонятно? Я несколько мгновений молчала, пытаясь унять волнение. — Просто ответь, почему ты мне помогаешь? Я поняла, тебе нужно следить, чтобы я не сбежала. Но почему помогаешь? Почему выгораживаешь перед директором? — С таким поведением ты вылетишь отсюда в два счета, — Блас с нарочитым равнодушием передернул плечами. Я неприлично громко фыркнула. — Ты знаешь, что тебе стоит лишь пальцами щелкнуть — и меня вернут обратно. — Я предпочитаю предотвращать неприятности, а не устранять их. — Почему? Блас привычным движением провел рукой по лицу и взглянул на меня пытливо, словно раздумывая, обязательно ли отвечать или я сама отстану. Но он знал, что не отстану. Только не я. — Ах, Линарес, что это мы все обо мне да обо мне! — вдруг окрысился он. — Я прямо боюсь прослыть скучным собеседником. Давай о тебе поговорим? Почему, например, ты погналась за мной тогда? Я что-то так и не понял… Ведь ты меня ненавидишь: в другую школу от меня сбежать готова. Тогда почему ты не дала мне уйти тогда, когда у меня еще была такая возможность? Почему ты просидела пять суток, не отходя от моей постели? Да, как видишь, я наслышан о твоих подвигах, — он довольно усмехнулся, заметив, что я смутилась. — Ну, молчишь? Что же ты не отвечаешь? Я долго смотрела на него, решаясь на слова, которые вертелись на языке, и все еще опасаясь допустить ошибку. Но, в конце концов, я сделала выбор. — Это и странно, что ты так до сих пор ничего и не понял, Блас… — тихо произнесла я. — Почему сидела? Потому что боялась потерять тебя. И потому что знала, что ты бы на моем месте сделал то же самое. Блас замер. Какая-то тень прошла по его лицу, и на миг его холодные голубые глаза стали прозрачными, словно озаренные изнутри каким-то светом. Он отвернулся, чтобы я не заметила этой перемены, но было поздно. Я знала, что попала в точку, и теперь меня не мог ввести в заблуждение даже его надрывный театральный смех. — Линарес, вот насмешила! Твоя наивность просто поражает… Я вдруг безо всякого смущения, естественным движением схватила его за подбородок, заставляя посмотреть на себя. Руки обожгла колючая щетина — я снова нарушила дистанцию, но тем самым словно сбила его с толку — он выглядел растерянным. — Знаешь, что я думаю? — сощурилась я, вглядываясь в ставшие вновь абсолютно непроницаемыми глаза. Он медленно поднял руку и с силой оторвал мои пальцы от своего подбородка. — Уверен, что мне неинтересно. — Я сейчас твердо решила, что это чушь — все, что ты мне говоришь! Не можешь ты меня ненавидеть, ясно тебе? Не верю! Тебе меня не хватает — поэтому ты вернулся, а все эти разговоры про ненависть — это просто потому что ты боишься! — внутри у меня все заходилось от волнения, но я азартно продолжала, стараясь не замечать, каким угрожающим становится его лицо. — Ты просто боишься к кому-то привязаться, потому что слишком много терял в жизни. Я ведь знаю это чувство, Блас, я так хорошо его знаю! Я вела себя как сумасшедшая, и, наверно, только поэтому Блас ничего не делал, чтобы прервать меня. Я, должно быть, пугала его. Я прижимала ладонь ко лбу и ходила по кабинету из угла в угол, повторяя, словно мантру: — Только одно не укладывается у меня в голове, я никак не могу понять… Как человек, который столько сделал для меня, мог так со мной поступить? Как ты мог заставить поверить меня в свою смерть? Лишить всякой надежды! Блас молчал. По его лицу ходили желваки, в глазах отражалось бешенство. — Я, кажется, уже отвечал тебе на этот вопрос. Твои фантазии не имеют ничего общего с реальностью. Почему меня должны волновать твои чувства? Ты мне не сторож, и я не обязан перед тобой отчитываться. — Блас, да брось! Тебя волновали мои чувства! Иначе ты бы не подослал ко мне Хосе, Миранду, не стал бы вести переписку с Мариссой! Если тебе было наплевать, почему ты просто не объявился и не отказался от опекунских прав публично? Никто не мешал тебе провернуть ту же аферу и перевести опекунские права на другое имя. Для этого не нужно было инсценировать свою смерть. Если только… ты не прятался от кого-то еще, — вдруг осенило меня, и я с тревогой взглянула на него. — От чего ты бежал тогда, Блас? Или… от кого? — Ну все, с меня хватит! — взвился он и, резко схватив меня за запястье, больно сжал его, склонившись надо мной так низко, что наши носы едва соприкасались. — Я еще раз повторяю, Линарес: единственный человек, от которого я по-прежнему готов сбежать хоть на край света, — это ты, потому что ты достала меня своими пылкими признаниями и сентиментальными соплями. Тебе семнадцать лет, — прошипел он, глядя мне в глаза с такой ненавистью, что я вмиг забыла как сомневаться в его словах, — а ты по-прежнему витаешь в облаках. Но я знаю, как вернуть тебя с небес на землю. Он отпустил меня и отошел на шаг, мстительно улыбаясь. Я настороженно смотрела на него. — Ты, наверно, помнишь, что тебе предстоит защищать честь школы на Универсиаде. Твой предыдущий тренер был уволен, поэтому это тяжкое бремя придется взять на себя мне. Каждый вечер после занятий ты будешь проводить на тренировке. А после тренировки тебя ждет отработка за панибратство со старостой. Я тут прошелся по колледжу: без моего контроля он явно пришел в запустение. Полы не мыты, в туалетах нет бумаги, натоптано. Думаю, что-то надо с этим делать, да, Линарес? — Ты все не о том, все не о том говоришь, Блас… — пробормотала я, ощущая, что мои щеки пылают, как в лихорадке. — Перестань ты твердить бесконечно про свои наказания! Ответь мне! Блас недобро сверкнул глазами. — И еще. Давно мы не разбирали карты в картохранилище — думаю, там как и прежде, страшный беспорядок. А в кухне теперь явно рук не хватает… И не спрашивай, когда тебе делать домашнее задание, потому что уроки ты будешь делать на выходных. Следовательно, с прошениями на выход можешь ко мне не подходить! Ты не веришь, что я тебя ненавижу? Что ж, я тебе докажу это, Линарес. Нас ждут долгие вечера кропотливого труда, во время которых у меня будет возможность медленно, но верно разрушить воздушные замки, которые ты себе настроила. Я горько усмехнулась. — Замки? Не утруждайся, — я покачала головой. — От них давно не осталось и камня. Но они мне больше не нужны, Блас. Я теперь вижу тебя насквозь. Я подошла так близко, что с другим мужчиной это было бы уже неприлично, однако Блас не отступил, с некоторой опаской глядя на меня сверху вниз. — Ты меня ненавидишь? Вызов принят, — решительно произнесла я, с дерзкой усмешкой встречая его взгляд. — Докажи.