По-волчьи жить

При жизни я был твоей чумой, умирая, я буду твоей смертью Мартин Лютер Блас отмеряет шагами комнату, нервно сжимая в руках распечатку моего рассказа и вглядываясь в текст находу. Прошло, наверно, уже минут пять с тех пор как он разъяренно втолкнул меня в комнату и принялся читать злосчастный рассказ о Рики Фара, который я написала, чтобы вывести его из себя и отомстить. Мне это удалось, но удовлетворения я почему-то не испытываю. Блас читает и перечитывает мой рассказ снова и снова, словно смакуя или накапливая злобу, чтобы потом излить ее на меня сполна. — Откуда ты списала этот рассказ? — отрывается он, наконец, от чтения и испепеляет меня взглядом. Я сижу на кровати, поджав колени к груди. Стараюсь выглядеть спокойной, хотя аудиенция с разъяренным Бласом, пока все на уроках, мало кого может воодушевить. — Я не списывала! — твердо отвечаю я. — Нет, ты его списала! — отрезает Блас. — С чего ты взял? — спрашиваю ровным голосом. — Я еще раз спрашиваю, откуда ты его списала? — Мне не нужно списывать, когда пишу о тех, кто чувствует себя униженным, — горько усмехаюсь и вскидываю на него внимательный взгляд. — Мы с этим парнем очень похожи. И вдруг понимаю, что и правда — похожи. Поэтому он мне так интересен. Ведь я давно перестала копать под него из соображений самозащиты — это все предлоги для Мариссы или Мануэля. Они бы не поняли. Только тот, кто с детства лишен родных по крови, знает, что такое отчаянно искать себе подобных среди чужих. Особенно здесь, в этом колледже, где даже самые близкие друзья все равно оставались по другую сторону. Мы с этим парнем очень похожи… — Нет. Рики Фара совсем не такой. Он сильный! Он никогда не искал чьей-то дружбы или любви. Ему это ни к чему! Он не хочет, чтобы его любили! Волчьи законы. Волки не привязываются к Людям, как приблудные сородичи-псы, — это опасно и унизительно. Волк, отбившийся от стаи, скорее, умрет, чем прибьется к Людям. Но я не была человеком, раз он доверился мне. Значит, он тоже это почувствовал. Я такая же, как и он, — волчица. Мы с тобой одной крови. — Да? — хмыкаю, не сводя с него пристального взгляда. — И чего же стоит такая жизнь? Скажи мне, Рики Фара… Стоит ли так жить? Я знала волчьи законы, но не жила по ним — я их презирала. Я давно оставила стаю. Он отпрянул тогда, завороженно глядя на меня, и вышел за дверь. Каждый раз, когда я обличала его, он странно вздрагивал, словно мои успехи в расследовании были для него полной неожиданностью. Думаю, он сам не осознавал, насколько выдает себя. Или осознавал? Оглядываясь назад, я понимала теперь, что если бы Блас действительно хотел скрыть от меня свое настоящее имя или тайну опекунства, ему не составило бы труда сделать это. Если он действительно не хотел, чтобы я докопалась до правды, зачем бы ему писать мне от лица опекуна, что имя «Блас Эредиа» ненастоящее? Мне бы и в голову не пришло проверять, и никакого расследования бы не было. Зачем он упомянул как-то в разговоре «Волчью яму» — место, о котором знают только детдомовцы? Зачем ему притворяться доверенным лицом моего опекуна, если он мог сделать вид, что вообще не имеет к нему никакого отношения, тем самым снимая с себя все подозрения и избавляя себя от всякого интереса к своей персоне? Думаю, ответов на эти вопросы не было даже у Бласа. Возможно, это были необдуманные поступки —, но они имели место, а значит, где-то в глубине души Блас хотел, чтобы я продолжала поиски. «Кто мой опекун?» «Мне очень жаль, но от меня ты этого не узнаешь…». От него не узнаю. Ему было важно, чтобы я узнала об этом не от него. Я о многом передумала, с тех пор как узнала, что Блас — мой опекун. И пусть это звучит абсурдно, но я не могла избавиться от навязчивой мысли, что если бы тогда сдалась и прекратила поиски, Блас был бы разочарован. Он подогревал во мне интерес намеренно и дразнил меня, чтобы показать свою власть над собой, — или причина была другой. Чем больше я думала об этом, тем чаще мне казалось, что да, причина была другой. Он просто хотел, чтобы я нашла его. Наверно, он бы сам себе в этом никогда не признался, но он хотел, чтобы я нашла своего опекуна. Поэтому и теперь, вернувшись в колледж после неприятной беседы с юристом, я не могла сдаться так просто. Я еще не сошла с ума, чтобы действительно надеяться, что Блас жив. Но и не могла так просто поверить, что он мертв. В моей голове царил полный хаос, обычная человеческая логика здесь не действовала. Впрочем, разве вера может быть обоснованной? Вера тем и отличается от знания, что разумных оснований под собой не имеет. Меня все не оставляла шальная мысль, что эту сцену в юридической конторе мог подстроить сам Блас. Не мой опекун, не невидимые враги, а он сам решил навести меня на след, как всегда притворяясь, что отчаянно не желает, чтобы правда всплыла наружу. Это так было бы на него похоже. Ведь никто, кроме Бласа не мог знать, что я обращу внимание на коробку из-под обуви, а ведь кто-то явно хотел, чтобы я ее нашла. Только Блас мог просчитать, что я ринусь в эту юридическую фирму, если найду документы в коробке. Блас, конечно же, знал, что дешевый спектакль, разыгранный юристом, не введет меня в заблуждение, зато я почувствую неладное и стану копать дальше. Как раньше. Все это было бы так похоже на Бласа, если бы не одна прореха в этой стройной схеме. Что если юрист все-таки не соврал? Что если Бласа действительно больше нет? *** Прошло несколько дней. Все это время я мало с кем говорила, погруженная в свои мысли. Марисса беспокоилась, допрашивала Маркоса, но тот не мог рассказать ей больше, чем знал сам. Когда она приходила ко мне, я лишь отшучивалась и старалась снова уединиться. Маркос рассказал ей о нашей встрече с юристом, и она тут же встала на мою сторону. Она как будто тоже резко поверила в чудесное воскресение Бласа, вот только я никак это не комментировала, и вскоре ей пришлось прекратить расспросы. Никто из них так и не понял, что несмотря на мою браваду, я не могла не допускать, что юрист говорил правду. А если он говорил правду, я снова ошиблась. И это было бы слишком больно, чтобы допустить в голову подобную мысль. Поэтому я просто старалась не говорить об этом, не думать об этом, не чувствовать. Два долгих мучительных дня. А потом пришло письмо от Хосе. Его принес Маркос — ему передала Мичу, которой он попался на пути. Сперва я замерла, увидев аккуратные красивые буквы на конверте, затем, разглядев имя адресанта, радостно взвизгнула. Грегорио Фуэнтес. Я вырвала из рук Маркоса письмо и нетерпеливо его распечатала. Бросив мимолетный взгляд на Маркоса, я заметила, что он с улыбкой наблюдает за мной. Уходить он, похоже, не собирался, да впрочем, мне было все равно. Передернув плечами, я углубилась в текст письма. Если Маркос все еще наблюдал за мной, он, наверно, заметил, как менялось мое лицо в процессе чтения. Улыбка сползала с лица, руки дрожали и еле удерживали листок бумаги, на котором Хосе жестко и окончательно лишал меня последней надежды. Маркос испуганно подскочил ко мне и заглянул через плечо, вглядываясь в письмо. Но он едва ли что-нибудь понял — для него слова Хосе не имели особого смысла. Они имели смысл только для меня. Как и было задумано: «Милая синьорита, Пишу вам из своего родного городка — наконец-то выдалась оказия, и я сумел передать с внучкой письмо для вас. Увы, порадовать мне вас нечем. Да, вашего опекуна хоронил я, и это ни для кого не секрет, я лишь попросил сеньора Миранду не распространяться об этом в колледже, чтобы не возникло трудностей с дирекцией. Однако совсем не знаю людей, которые были на похоронах, — я не звал их, и контакты не сохранились. Не советую вам искать их. Помните, как я говорил, сеньорита: нечего в дремучий лес соваться, все необходимое вдоль дорожки найдете. Идите по тропинке, тропинка куда-нибудь да выведет. А в лес не суйтесь, сеньорита, в лесу дикие звери, они вам не союзники. Идите тропинкой. Очень рад, что книжка моя пришлась вам по душе. Хороший вы задали вопрос, однако ответ, наверно, только одному автору известен. Мне думается, что старик умер, сеньорита, но мальчик — мальчик остался жив, и я верю, что он вырос и нашел свою большую рыбу. Не печальтесь, сеньорита, люди умирают время от времени, но это вовсе не означает, что мы расстаемся с ними навсегда. Я всегда говорю: не бывает, чтобы человек пропал, — да и без следа. Все мы еще когда-нибудь да встретимся, сеньорита. Не преследуйте умерших, отпустите их, и вы снова их обретете. Смерть не враг вам, а лишь спутник. Смиритесь — и в каждом далеком вы обретете близкого, которого когда-то потеряли. Если же нет, даже самый близкий станет вам далеким, потому что вы никогда не сможете и не захотите мириться с тем, что однажды и его заберет смерть. Выбор у нас не велик, сеньорита, и я уверен, что со временем вы сделаете правильный выбор». Он написал еще несколько прощальных слов и выразил надежду, что мы скоро встретимся снова, но я не могла больше читать: строчки расплывались перед глазами. Маркос никак не мог понять, что со мной творится, а я была слишком потрясена, чтобы объяснить ему. Блас умер. Хосе ясно дал мне понять, что Блас умер. В своем прошлом письме я намеренно спросила его о старике Хемингуэя, и Хосе не мог не догадаться, чью смерть я имею в виду на самом деле. В книге старик не умер, он лишь уснул в конце рассказа, и раз Хосе говорил теперь об обратном, он понял мой шифр. Старик — это Блас, а я — это мальчик, который должен найти свою большую рыбу. Но как же мне найти ее, если Блас действительно погиб? Ведь всю жизнь моей большой рыбой был Блас. Хосе был единственным, кому я доверяла всецело. Он не мог солгать — слишком близко стоял, чтобы вонзить мне нож в спину. И теперь я вдруг столкнулась с этим страшным фактом лицом к лицу. Не было больше отговорок в виде лживых юристов и непонимающих друзей. Я должна была прямо здесь и сейчас осознать факт, что Блас умер окончательно и бесповоротно. Больше я никогда его не увижу. Больше никаких чудес, никаких загадок, никаких надежд. Из больницы выписали совсем не Бласа, а юрист не лгал. Конечно, документы в коробке оставил Блас, но с чего я решила, что он оставил их для меня? Он хранил их там до моего семнадцатилетия, и Хосе получил возможность ознакомиться с ними после смерти Бласа. Естественно, он предупредил юристов о моем возможном приходе, а сам попытался подвести меня к мысли сходить к нему на квартиру. Прямо сказать он не мог — видимо, опасался слежки. Конечно, враги Бласа наверняка интересовались его наследством. Хосе не мог говорить прямо в таком людном месте. Все вставало на свои места, и одновременно с этим в голове была полная сумятица. Я снова его потеряла. На этот раз безвозвратно и безошибочно — я его потеряла. Только что он был жив, он воскрес, он снова был рядом. И вот он снова ускользал от меня, как во сне. Я, наконец, поверила, что он мертв. Сбылось то, к чему я так упорно стремилась, — я знала теперь точно, что Блас мертв. Казалось бы меня этот факт должен был успокоить, но вместо этого меня начинала бить мелкая дрожь. Едва удерживая письмо в руке, я обернулась к Маркосу и побелевшими губами тихо произнесла: — Ты не мог бы оставить меня одну? — Лухи, что случилось? — встревожено смотрел на меня Маркос. — Пожалуйста, — выдохнула я и открыла дверь, приглашая его уйти. Маркос поколебался с секунду и решительно кивнул. — Я буду снаружи. — Нет, Маркос, — покачала головой. — Это же крыло девочек. Тебя увидят. Я в порядке. Пожалуйста, оставь меня. Маркос смерил меня напоследок внимательным взглядом и покинул спальню, притворив за собой дверь. *** — Что за ерунду ты там еще приплел в конце? — подозрительно осведомился Человек. — Опять какой-то шифр? — Брось, Рики, я и так писал письмо чуть ли не под диктовку, — проворчал старик. — Должен же я был прибавить от себя что-то — укрепить бедную девочку. — Я тебе не верю, — процедил Человек. — Если бы я не предполагал, что девчонку на след навели они, ты бы уже держал путь в родные пенаты. — Думаешь, они знают, что ты жив? — встревожился старик. — Думаю, они берут меня на понт, — сощурился Человек, — на случай, если я жив. Как они делали летом. — Значит, ты уверен, что это не случайность? Номер телефона, который сеньорита нашла на могиле? — Фуэнтес, перестань строить из себя наивного дурачка, — раздраженно отозвался Человек. — Ты первый поднял панику. К тому же, я проверил номер — это они. — Тогда тем более, надо предупредить сеньориту! Что если она снова пойдет на кладбище… — Не пойдет, — спокойно ответил Человек. — Я не дам ей разрешение на выход. — До сих пор это мало ее останавливало, мальчик мой, — голос старика звучал ехидно. — Она не пойдет на кладбище. Я успел хорошо ее изучить. После того, что я написал ей в своем письме, она вряд ли вернется туда когда-нибудь. — Что же ты написал ей? — Это тебя не касается. Тебе достаточно знать, что это письмо сведет на нет все твои нелепые попытки выдать меня Линарес. Я заставлю ее поверить в мою смерть.  — Что ты ей написал, Рики? — встревоженно повторил старик. Человек отвернулся к окну. Несколько мгновений он молчал, затем заговорил, и его голос звучал тише и менее уверенно: — Ничего особенного. Всего пару слов. Пара слов, которые бы никогда не написал ей, если бы собирался встретиться еще раз. *** «Лухан, я часто обижал тебя и делал это сознательно, чтобы ты научилась бороться». Словно наяву я слышала голос Бласа. Словно его голос вырывался из письма и наполнял комнату. После стольких месяцев разлуки я снова слышала этот голос. «Отец после смерти поручил мне заботиться о тебе, хотя в детстве я умирал от ревности всякий раз, когда он говорил о тебе. Я ненавидел тебя». Немое письмо, которое отдал мне юрист, не могло передать оттенки, но я помнила каждую интонацию. Помнила каждый жест и движение мысли, отражавшееся на лице. Это письмо написал Блас — не было никаких сомнений. Если бы я решилась распечатать его сразу, мне бы не понадобилось послание Хосе, чтобы понять это. Мне казалось, Блас написал это только вчера. Только вчера Блас сердито одергивал учеников, которые не спешили в класс, только вчера он ловил меня в коридоре, чтобы убедиться, что я ни о чем не подозреваю, только вчера он как ни в чем не бывало заигрывал с Мией на парадной лестнице. Мной овладело какое-то странное ликование: будто получила весточку от человека, который долгое время пропадал где-то, а теперь вдруг возвратился. Я с новой силой ощутила, как по нему соскучилась. И в то же время сердце разрывалось от боли, потому что с каждой новой строчкой я все четче осознавала: Блас не вернется. Он написал мне эти слова и умер, оставив меня жить с мучительным осознанием, что все могло бы быть иначе. «Я пришел сюда с ненавистью, еще не зная тебя, но позже я понял, что ты особенная, полна любви. Это письмо тебе отдадут в день твоего семнадцатилетия, чтобы предоставить свободу выбора, и я уверена, ты сможешь сделать правильный выбор. Я верю в тебя. Надеюсь, что с этого момента мы действительно станем братом и сестрой, как отец всегда мечтал. Я знаю, что тебя ждет блестящее будущее, которое поставит точку всем твоим страданиям в прошлом, потому что ты сильная девушка. Ты быстро растешь и сможешь преодолеть все препятствия на своем пути. Ты смелая и искренняя, Лухан. Я многому у тебя научился, и рад, что узнал тебя. Хочу сказать тебе, что хоть и по-своему, странно и неумело, я очень сильно тебя люблю. Целую, Блас» Я медленно сползла по стене на пол и закрыла лицо ладонями. Хотелось скрыться под землей, чтобы не видеть и не слышать, но я не могла убежать от мысли, которая пульсировала в моей собственной голове: «Он умер. Он в самом деле умер». Он не должен был говорить мне все это вот так. Я не должна была узнать, что он любил меня, вот так. Каким-то чутьем я и сама это знала. Это плохо укладывалось в голове, но я знала. Сколько бы я отдала в свое время, чтобы услышать эти слова наяву. Как бы ликовала, если бы он сделал это шаг навстречу раньше. Но теперь в голове билась только одна мысль, и ничто не могло заглушить ее: «Блас умер. Блас действительно умер». Я обвела комнату безжизненным взглядом. Всегда яркие, живые оранжевые стены обычно вселяли в меня уверенность и беспричинную радость, но сейчас их вид отравлял меня изнутри. Их цвет как будто приобрел мутный оттенок гнили и разложения. Смерть виделась мне повсюду: куда бы я ни пошла, она загораживала дорогу и как бы я ни старалась, мне не под силу было обогнуть ее. На какое-то счастливое мгновение мне вдруг показалось, что Бласу удалось ее обмануть. Я была уверена, что Блас выкарабкался даже из могилы, и эта мысль придала мне силы тоже восстать против смерти и поверить, что она бессильна. Но теперь я поняла тщетность своих иллюзий. Можно выигрывать маленькие битвы за лишние часы жизни, но последней всегда будет смеяться она. Рано или поздно умирает все. Я откладывала письмо и снова брала его в руки. Снова и снова перечитывала его. Пересохшими губами повторяла, словно заучивая каждое слово, и никак не могла вместить содержание. Наконец, я прижала ледяную руку ко рту и, всхлипнув, зашлась в слезах. Прорвало. Я плакала, потому что знала, что ничего уже не вернуть. Этот голос, который я услышала после стольких месяцев, навсегда останется в письмах и больше никогда не прозвучит наяву. Больше никогда Блас не скажет мне язвительную колкость, не одернет строго за растрепанный вид, не назначит мне наказание в спортзале. Я больше никогда не услышу от него и слова — грубого или мягкого, как в те редкие моменты, когда он приходил, чтобы меня утешить. Никогда — и от этого слова хотелось истошно кричать. Все это уже было раньше. Замкнутый круг: снова и снова я прощалась с ним и обретала надежду, ненавидела его и кричала слова любви в пустоту. Я блуждала и слепо натыкалась на камни, получая вместо ответов только новые вопросы. Но теперь все стало просто и ясно — я нашла ответ, который искала. Любил ли меня Блас? Да, любил. Теперь не просто в воображении — я держала в руках его предсмертное письмо. Выжил ли он после аварии? Нет, не выжил — Блас не написал бы мне такое письмо, если бы собирался увидеться со мной снова. Все просто и логично — мне больше не за что было ухватиться, чтобы продолжить бессмысленные поиски и продолжать ждать. Пришла пора прощаться. Я медленно поднялась на ноги, аккуратно засовывая письмо обратно в карман джинсов. Блас вроде бы наговорил мне столько добрых слов, но вместе с тем заставил меня лишь сильнее ощутить степень своего сиротства. Теперь, когда я знала, что у меня был шанс обрести в нем семью, мне стало вдвойне больнее от того, что я этот шанс потеряла. Как жестоко было написать такое и уйти — Блас остался верен себе. Закрытый, как его книжный шкаф, он до последнего отталкивал меня, чтобы потом примириться со мной, когда я уже не смогла бы ему ответить. Я медленно подошла к прикроватной тумбочке и, склонившись, достала из ящика будильник Бласа. Вид этой несуразной вещицы заставил меня грустно улыбнуться. Почему-то Блас у меня ассоциировался именно с этой вещью. Ни одежда, ни даже книги не сохранили для меня воспоминание о нем, потому что могли бы принадлежать кому-угодно. Скоро книги и одежда найдут новых хозяев, и дух Бласа выветрится так же быстро, как его запах. Но этот смешной приборчик, казалось, будет помнить хозяина вечно. Другой давно выбросил бы его на свалку, но Блас зачем-то сохранил. И поэтому будильник тоже сохранил в себе Бласа. Я снова рассеянно завела ключик на один оборот. Резкая трель разорвала тишину. Я посмотрела на циферблат. Ажурные синие стрелки показывали без четверти три. Внезапно я обратила внимание, что самая маленькая, секундная, стрелка не двигалась. Часы встали. Я судорожно покрутила второй ключик. Стрелки забегали по циферблату — все, кроме одной. Секундная стрелка не двигалась с места. «Она издевается надо мной», — мелькнула мысль. — «Я ненавижу тебя, » — мысленно закричала я. — «Ты хочешь показать свою силу? Хочешь показать, что останавливаешь время так же легко, как останавливаешь сердце? А я тебя не боюсь! Останови мое! Слышишь? Останови мое сердце сейчас, пока я способна встретить тебя, стоя на ногах. Я никогда не встану перед тобой на колени, слышишь? Никогда не встану!». Я размахнулась и со всей силы швырнула будильник о стену. Послышался звук разбитого стекла. Я в растерянности подошла к осколкам и резко опустилась на корточки, поднимая уродливый каркас с неровными осколками стекла, торчавшими из него. Все, что осталось от веселого пузатого старичка. Теперь и его не стало. Смерть убила даже воспоминание. Она убивала все, что мне дорого. Не могла убить только память. Пока не могла. *** — Ты представляешь, что ты с ней делаешь, сынок? — Прекрати, Фуэнтес. Ей давно уже пора посмотреть в глаза реальности. Она сирота и не должна упиваться сказками о любящем опекуне. Ей нужно научиться рассчитывать на себя. Я в ее возрасте давно перестал на что-то надеяться. — Выходит, ты воспитываешь ее так, как воспитывал тебя твой отец? — Я никогда не пойду по его стопам. — Ты не хочешь этого, Рики, но поступаешь так же. И когда-нибудь она возненавидит тебя так же, как ты возненавидел отца. — Мне все равно. Мы никогда не увидимся. — Ты лжешь сам себе, Рики. Когда-нибудь тебе придется ей открыться. — Этого не будет. — Почему, Рики? Почему ты так боишься вернуться? — Фуэнтес, оставь этот бред. Я ничего не боюсь. Я просто не хочу и не собираюсь возвращаться. Мне это не нужно. И ей тоже. Старик смерил Человека долгим проницательным взглядом. Прошло несколько секунд, прежде чем он снова протянул: — Нет, ты боишься, Рики. Ты смертельно напуган. *** — Что с ней? — послышался за дверью голос Мариссы. — Она убедилась, что Блас умер, — ответил Маркос. Видимо, вопреки моим просьбам, он все-таки не ушел и продолжал нести вахту за дверью. — Как? — воскликнула Марисса. — Каким образом? — Я не знаю, — мрачно отозвался Маркос. — Хосе ей написал что-то… — Какой кошмар! — воскликнула Марисса. — Я к ней! — Нет! — запретил Маркос. — Не надо, она никого к себе не подпускает. Лучше подождать, пока сама выйдет… — Я вышла, — бесцветно произнесла я, впуская их в спальню. — Лухи! — ворвалась в комнату Марисса и бросилась ко мне на шею. — Лухи, послушай, творится что-то странное… — Я сейчас не хочу это обсуждать, Марисса, — я отстранила ее. — Я просто впустила тебя, а сама пойду, ладно? Мне нужно побыть одной. Марисса смерила меня задумчивым взглядом. — Да, конечно, — кивнула она и посторонилась. — Мы сможем поговорить вечером? — Не знаю, — мрачно отозвалась я. — Но ты обещаешь не делать глупости? — голос Мариссы звучал тревожно. — Мне кажется, я уже исчерпала лимит, — я передернула плечами и вышла из комнаты. *** Прошло еще несколько дней. Я ходила в полусознательном состоянии и почти ни с кем не общалась. Стала рассеянной и медлительной, как сомнамбула, механически ела, говорила, читала, не видя строк. Моим единственным спасением был сон. От Бласа было и там не скрыться — он стал сниться мне теперь каждую ночь. Но по крайней мере, он был там живым, и мне настолько не хотелось возвращаться в реальность, что я стала намеренно прогуливать уроки, не желая просыпаться. Я ждала только ночи, чтобы снова увидеться с ним. У меня было такое чувство, будто я вернулась на полгода назад. Словно это был мой персональный ад — переживать смерть Бласа снова и снова. Вот уже полгода я, как Сизиф, катила тяжелый камень вверх, и лишь только мне удавалось достичь вершины, камень срывался вниз. Пожалуй, это было даже хуже, чем когда я узнала о смерти Бласа впервые. Тогда до меня вообще все туго доходило, я воспринимала мир через какую-то вязкую субстанцию, как воспринимаешь звук через вату. Теперь же мои чувства были обострены до предела, я изнывала от душевной боли, снова и снова перебирая в памяти события последних дней. *** Я шла в свою комнату и уже схватилась за ручку двери, когда внезапно услышала имя Бласа: — Марисса, но это же не значит, что Блас действительно жив, — услышала я голос Луны. — Нет, но согласись, это странно. — Ты скажешь Лухан? — Нет, ни в коем случае. Она и так не в себе после разговора с юристом. Не хочу, чтобы она снова выдумывала глупости — слишком дорого платит за свои иллюзии. — Ты ведь не веришь во все это, да? — Не верю. Но если скажу ей об этом, навсегда потеряю. Кто-то должен быть рядом с ней, пока она переживает тяжелый период. Я на все готова ради нее, даже на вранье. Она поймет. — Она тебе этого не простит, Марисса, и ты это знаешь. Все может обернуться еще хуже. — Хуже уже некуда, Луна. Лухан съехала с катушек, и я не могу ей позволить оттолкнуть меня. — И как ты собираешься привести ее в чувство? Последовала долгая пауза. — Я снова написала ее опекуну. — Ты — что? Марисса, что с тобой? Ты понимаешь, что ты делаешь? — Да, Луна, понимаю! Он неплохой, Бласу в подметки не годится. Мы с ним договорились, что Лухан никогда не узнает об этом. — Вы договорились! — Да, Луна! Да, договорились! Я не могу все решать сама! Я устала. Я не знаю, как помочь ей. Она уже полгода ходит, как потерянная, чуть не заработала сотрясение мозга, когда прыгала через козла. Я уже не могу повлиять на нее, так что мне остается хотя бы просто быть рядом. — Марисса, я понимаю, как тебе тяжело. Но долго этот спектакль не сможет продолжаться. — Луна, я ничего не могу изменить. И хватит уже говорить об этом. Дверь открылась раньше, чем я успела отскочить, и мы столкнулись с Мариссой на пороге. Она сразу поняла, что я все слышала, — видимо, выражение моего лица говорило красноречивее всяких слов. Где-то в комнате испуганно охнула Луна. Я с молчаливой болью смотрела на Мариссу до тех пор, пока та не опустила взгляд и не отодвинулась, молча пропуская меня в комнату. Однако я не вошла. Я резко развернулась и побежала прочь по коридору. Мне вслед кричала что-то подоспевшая Луна, но Марисса не позвала и не побежала за мной. Он знала цену предательству и знала, что я никогда не прощу ее. Так же, как она не простила бы, если бы оказалась на моем месте. *** — Поговорим? — тронула меня за плечо Марисса. Прошло несколько дней с тех пор, как я узнала о ее предательстве. Я покачала головой, глядя перед собой. — Лухи, ну пожалуйста, прости. Я снова обернулась с выражением язвительного удивления на лице. — Простить? — переспросила я почти насмешливо. — Да, — потупилась Марисса. — Прости. Я фыркнула. — Никогда не прощу, Марисса. Ты что, шутишь? Как я могу такое простить? Ты сама бы простила? — Тебя простила бы, — тихо ответила Марисса. Я с сомнением покачала головой. — Да нет, — задумчиво протянула. — Ты врешь. Ты снова врешь. — Нет, Лухи, — пылко затараторила Марисса. — Тебя я бы простила. У меня нет подруги роднее тебя. Я бы скорее умерла, чем потеряла тебя. Я снова засмеялась. Марисса, кажется, начинала заводиться. — Что смешного я сказала? — А ты сама не понимаешь? — лениво отозвалась я. — Нет, — серьезно ответила Марисса. Я покачала головой. — Ты уже меня потеряла. — Лухи, ну почему? Разве ты не понимаешь? Нельзя насильно заставить человека поверить во что-то! — Я и не просила тебя верить! — горько выплюнула я. — Но я не могла оставить тебя одну, — оправдывалась Марисса. Я снова горько рассмеялась, качая головой. — Марисса, ты и так оставила. В тот момент, когда тебе пришла в голову дурацкая идея мне подыграть, ты уже оставила меня, причем настолько безнадежно, что уже никогда не сможешь вернуться. Ты просто посмеялась надо мной, понимаешь? Посмеялась над моими чувствами. Марисса насупилась еще больше. — Ты же знаешь, что это не так! — Тогда зачем? — жестко спросила я. — Зачем ты устроила весь этот театр? Как тебе совести хватает являться ко мне и требовать прощения после того, что ты сделала? Ты унизила меня, выставила на посмешище! Представляю, как вы смеялись надо мной… — Лухи, ты совсем сбрендила, что ли? — возмутилась Марисса. — Кто над тобой смеялся? — Тогда почему? — снова повторила я и поглядела на нее в упор. — Почему ты так обошлась со мной, Марисса? — Да потому что ты помешалась на своем Бласе! — не выдержала Марисса. — Ты губишь свою жизнь из-за куска дерьма, и не надо охать — оттого, что он умер, он не перестал быть куском дерьма! — Я даже не собираюсь пачкать имя Бласа в разговоре с тобой, — выплюнула я. — Ты предала меня! Как ты вообще смеешь говорить о Бласе? — Лухи, ты невменяема! — разозлилась Марисса. — Как будто он тебя приворожил с того света. Ты вообще помнишь, о ком мы говорим? Ты помнишь, сколько из-за него вытерпела? Ты готова из-за него пожертвовать нашей дружбой? — Не приплетай сюда Бласа, — раздраженно бросила я. — Твой поступок не имеет к нему никакого отношения! Ты обманула мое доверие! Я доверяла тебе! Это ты поставила крест на нашей дружбе! — Нет, Лухи, крест поставила ты! Ты вообще давно на всем крест поставила — ничего тебя не интересует, кроме человека, которого давно нет! Все должны ходить вокруг тебя, поддерживать, а что сделала ты, чтобы поддержать кого-то? — Ты сама ко мне не приходила! — возмущенно воскликнула я. — Ты все время с Пабло! — Это не значит, что мне не нужна подруга! Ты замкнулась в себе и поссорилась со всеми, кто тебя любит, только потому, что они не верят в воскресение из мертвых! Если бы я сказала, что тоже не верю, ты бы и меня вычеркнула из своей жизни! И осталась бы одна, Лухи! А я не могла этого допустить! — Я бы не осталась одна! — возмутилась я. — У меня есть Блас, даже несмотря на то, что он умер, он всегда был и останется единственным человеком, который никогда меня не предавал! Марисса неприлично громко фыркнула. — Что? — воскликнула она. — Нет, Лухи, ты точно с катушек слетела! Ты забыла, кто такой Блас? Мы вообще об одном и том же человеке говорим? — Ты ничего не знаешь, Марисса, — покачала я головой. — Уйди. — Нет уж, поговорим, — оживилась она. — Хорошо, давай на секунду представим, он бы действительно оказался жив. Ну, ты бы его нашла… А потом что, Лухи? Что дальше? Он бы снова взял над тобой опеку? Сказал бы, что раскаивается, и авария заставила его все переоценить? Перестал бы издеваться над тобой, лупить, швырять на пол, как тряпичную куклу… — Перестань, — крикнула я со слезами в голосе. — Марисса, да когда ты, наконец, уймешься? Он умер, понимаешь? Умер! — я смотрела на нее горящими глазами, и челюсть у меня дрожала от едва сдерживаемых слез. — Что еще он должен сделать, чтобы ты забыла о его ошибках? Почему ты так хочешь, чтобы я запомнила его таким? Марисса, ведь у меня тогда ничего не останется, у меня ничего нет, кроме памяти о нем, ничего, понимаешь? Я знаю настоящего Бласа, я видела его, он никому не показывал свое настоящее лицо, кроме меня, только я могу знать, каким он был на самом деле. Но ты постоянно навязываешь мне другие воспоминания, ложные. Скоро у меня не останется своих. Зачем ты оскверняешь его память, почему хочешь, чтобы Блас остался в моей памяти таким? — Потому что ты его обожествляешь! — воскликнула Марисса. — Он такой идеальный, а все остальные предатели. — Он грубо со мной обращался, — кивнула я. — Но он никогда не обманывал мое доверие. Он не притворялся моим другом. — А, значит, письма от опекуна не в счет, да? Он два года водил тебя за нос, купил тебе подсадного опекуна, а теперь выясняется, что он ни разу твое доверие не обманывал. Прекрасно! — всплеснула руками Марисса. Я безжизненно смотрела в одну точку. — Почему ты так жестока, Марисса? — покачала головой. — Мы же были подругами! — Я и остаюсь твоей подругой, — твердо сказала Марисса. — Поэтому и говорю тебе жестокую правду! Ответь на мои вопросы, Лухи. Можешь не мне, хотя бы себе! — Я отвечу тебе, — отозвалась я запальчиво. — Блас никогда не показывал, что любит меня, потому что не умел выражать любовь словами! Он не мог признаться себе, что я нужна ему, — поэтому водил меня за нос. Но ему не надо было говорить, что он хочет быть рядом, потому что он и так всегда был рядом! — Ты в синяках ходила с тех пор, как докопалась, что Блас — твой опекун. Это любовь, по-твоему? Он был психом, понимаешь? Он лечился в психушке! — У него было трудное детство! И он не был психом! — закричала я. — Да, у него были проблемы, если бы ты пережила столько, сколько он, ты бы стала точно такой же, и я бы не отвернулась от тебя. И он от меня не отвернулся. Я больше не хочу обсуждать с тобой Бласа! — я решительно мотнула головой. — Оставь меня в покое и продолжай докладываться моему опекуну. У тебя это хорошо получается! Марисса смущенно смолкла. Ее праведный гнев, видимо, поутих, когда она вспомнила, какую свинью мне подложила. — Ну хорошо, — устало вздохнула Марисса. — Давай оставим Бласа в покое. Допустим, он любил тебя. Но это не значит, что я тебя не люблю. Она снова стала кроткой и непохожей на себя. Именно поэтому я не могла простить ее. Может быть, если бы она продолжала бушевать, я бы ей поверила, и со временем, возможно, все забылось бы. Но она слишком близко стало общаться с Пабло и переняла все его штучки. Я ясно видела, что она притворяется. Изображала тихоню, чтобы усмирить подругу-психопатку. Видите ли, не может оставить меня одну. Снова эта дурацкая благотворительность, которая никому не нужна! Как она не понимала, что единственное, что могло спасти меня после всего, что я пережила, это немного искренности? Именно то, в чем отказывала мне даже лучшая подруга. «Ты для меня самое сильное и самое ранимое существо на свете», — звучал в голове ее голос. — «И самое честное. Я могу доверять только вам с Луной. Только с вами мне не надо притворяться». Я горько усмехнулась. Когда-то она поймала меня на вокзале, уговаривая вернуться в колледж. И тогда я пошла за ней, потому что ее слова были искренними. А может быть, и нет? Я уже не знала, что думать. Все, что я считала несомненной истиной, оказалось ложью. Может, и Марисса все это время притворялась? Не было никакой дружбы — всего лишь театр? Не сказав в ответ ни слова, я резко открыла дверь, чтобы уйти, но Марисса меня остановила, загородив путь. — Ты простишь меня? — снова спросила она. Я помедлила, прежде чем ответить, потому что-то, что я собиралась сказать, должно было кардинально изменить мою жизнь. Я собиралась перечеркнуть несколько счастливых лет своей жизни, поставить крест на единственном родном человеке, который у меня остался. Но лучше так, чем продолжать самообман. Пришло время покончить с иллюзиями. Я беспризорница. У меня не может быть родных и никогда не будет. Мне не на кого положиться, некому довериться и нечего терять. Законы, записанные на стенах ада: не верь, не бойся, не проси. — Мы больше не сможем быть подругами, — решила я, наконец. Вот так просто. Ломать не строить. — Ты предала меня, и я никогда не смогу тебе поверить снова. Даже если я смогу когда-нибудь простить тебя, я не смогу больше довериться. Ты стала мне чужой, Марисса. Теперь я действительно потеряла все. Я видела ее глаза. Черные и огромные, как у напуганной лани. Мне казалось, я смотрела в глаза самой себе, обреченно провожающей удалявшийся автомобиль Бласа. Мне казалось, я видела, как проносятся в ее глазах воспоминания, связавшие нас крепче сестер. Игра света — и показались две бесшабашные девчонки, которые ставили колледж на уши и переворачивали его вверх дном. Вот они поднимают одноклассников на очередной бунт. Вот еще блик — казалось, это белая рубашка Мариссы мелькнула на крыльце, миг — и Блас лежит в нокауте у ее ног. Снова блик — и я увидела там трех глупеньких наивных девочек, сидящих на полу, тесно прижавшись друг к другу. Они дают клятву вечной дружбы: «Я, Марисса Пиа Спирито клянусь, что Луна и Лухан всегда останутся моими подругами. И никогда никому из нас не будет одиноко. К несчастью, мы не выбираем себе семьи, но зато мы выбрали себе сестер». «Клянусь», — слышу через года свой сдавленный от подступивших к горлу слез голос. «Эту дружбу никто не разрушит, как старый приют. Всегда помните, что мой дом — это ваш дом». Тогда я плакала, растроганная неожиданной поддержкой подруг. Теперь я не испытывала никаких эмоций, и все это казалось нелепым фарсом. Блас умер второй раз, и вместе с ним умерла и я. Я больше не могла чувствовать, лишь запястье оттягивал браслет, подаренный Мариссой. Браслет, которым мы скрепили нашу клятву. Чуть помедлив, я сорвала его. Серебро сверкнуло, оставляя последний блик, и скрылось в ладони Мариссы.